Медный всадник. Жизненный путь Этьена Фальконе

Топалова Елизавета

– Париж ныне поклоняется античности. Все считают, что древние греки уже достигли совершенной красоты в искусстве, – сказал Вольтер.

– Толпа бессмысленно поклоняется старине, поклоняется во что бы то ни стало, – пожал плечами Фальконе. – Но древность статуи еще не свидетельство ее совершенства. К античности надо относиться трезво, в ней тоже есть несовершенства, изъяны и ошибки. Я не считаю античную классику пределом, который невозможно превзойти. Считать античное искусство пределом совершенства и единственным образцом, достойным подражания, неразумно. Таким образцом может быть только подлинная природа. Природу живую, одушевленную, страстную должен изобразить скульптор в мраморе. Самое великое, самое возвышенное, единственное, что может создать гений скульптора, должно быть лишь выражением возможных соответствий природы, ее эффектов, ее игры, ее случайностей, – это означает, что прекрасное, даже идеально прекрасное в скульптуре, как и в живописи, должно быть сгустком подлинно прекрасной природы. Прекрасное существует разбросанно, разъединенно в различных частях вселенной; почувствовать, собрать, сблизить, избрать – значит изобразить в искусстве то прекрасное, что называется идеалом, но что имеет основу свою в природе. Искусство кристаллизует жизнь. Весь вопрос в том, как из всего, что нас окружает, выделить

главное, ценное, непреходящее.

– Но какова, по-вашему, цель искусства – удовольствие или польза? – спросил Вольтер. – Я видел вашу статую «Музыка». Надо ли понимать ее как аллегорию искусства? Если это так, то я бы представил ее в образе прекрасной, знатной, роскошно одетой женщины, с презрением попирающей толпу и в то же время зависящей от нее и жаждущей ее признания.

– Какая может быть польза от этого искусства будуаров, порожденного извращенными вкусами пресыщенных аристократов? – вмешался в разговор Руссо. – Ваши сахарные пастухи и пастушки, которых вы изображаете по рисункам Буше – придворного живописца короля, – это всего лишь прекрасная форма, лишенная содержания. Они восхищают мастерством исполнения, но в них нет правды. Буше – наибольший лицемер, которого я когда-либо знал. Этот человек имеет все, кроме правды. У него нет ни одной фигуры, про которую нельзя было бы сказать: ты хочешь быть правдивой, но ты не такова. Манерность в изящном искусстве – то же самое, что лицемерие в нравах. Но это не значит, что им не достает одной искренности. Искренним может быть и глупец, убежденный в своем заблуждении и обучившийся мастерству. Что может быть страшнее, если он к тому же талантлив и способен заражать других своим заблуждением? Наши сады украшены статуями, а галереи полны картин. Как вы думаете, что изображают выставленные на всеобщее обозрение эти лучшие произведения искусства? Защитников отечества или, может быть, еще более великих людей – тех, кто обогатил его своими добродетелями? О нет! Это образцы всех заблуждений сердца и ума, старательно извлеченные из древней мифологии и слишком рано предложенные вниманию наших детей, без сомнения, чтобы перед глазами у них были собраны образцы дурных поступков еще прежде, чем они выучатся читать. Скажите нам, прославленный Аруэт, – обернулся он к Вольтеру, – сколько мужественных и сильных красот принесли вы в жертву нашей ложной утонченности и сколько значительных истин – духу галантности, пригодной лишь для ничтожных предметов! Если это считается искусством, то такое искусство не имеет права на существование!

– Но кто может взять на себя смелость судить о том, что есть искусство, – спросил Вольтер. – Нет, только полная свобода художника позволяет приблизиться к истине. Я не разделяю ваших взглядов, но я готов умереть за то, чтобы вы имели возможность высказать их.

Руссо вспыхнул:

– Чем больше распространяются науки и искусства, тем больше нищает духом человечества. Следствие налицо – наши души развращались по мере того, как совершенствовались науки и искусства. Посмотрите на Грецию, когда-то населенную героями, – пока нарождающаяся письменность еще не внесла порчи в сердца обитателей этой страны. Но вскоре за нею последовали успехи искусств, разложение нравов, и Греция отныне стала только менять своих повелителей. Рим, некогда бывший храмом добродетели, после Овидия и множества авторов, одни имена которых уже пугают стыдливость, становится ареной преступлений, бесчестьем народов и в конце концов впадает в порабощение к варварам. Могу ли я забыть, что в самой Греции возникло государство, столь же известное счастливым невежеством своих граждан, как и мудростью своих законов, республика, населенная скорее полубогами, чем людьми, – настолько превосходили они добродетелями все человечество! О Спарта! В то время как пороки проникали вместе с искусствами в Афины, ты изгоняла из своих стен искусства и художников, науки и ученых! Из Афин вышли эти изумительные произведения, служившие образцами для подражания во все развращенные эпохи. Спарта являла не столь блестящую картину. Там, говорили другие народы, люди рождаются добродетельными, и, кажется, сам воздух этой страны внушает добродетель. От ее жителей до нас дошли лишь предания о героических поступках. Но разве такие памятники менее ценны, чем мраморные статуи, оставленные нам в наследие Афинами? Древние греки считали, что поэты и художники не нужны государству, они сами мало знают и неспособны ничему научить. Их бесполезность не подлежит никакому сомнению. Мало того, они прямо вредны. Под обманчивой красотой они действуют на страсти. Красивые слова, выражая ложную суть, вводят в заблуждение, и воздействие их тем губительнее, чем талантливее художник. Государство заболевает, когда в нем появляются науки и искусства. Аристотель предлагал уничтожить все написанное, кроме Гомера. Существует предание, что науки изобрел один из богов – Прометей, враг человеческого покоя, прикованный за это к скале на Кавказе. Сколько подводных камней, сколько ложных путей в научных исследованиях! Природа хотела оберечь нас от наук, подобно тому, как мать вырывает из рук своего ребенка опасное оружие. Все скрываемые ею от нас тайны являются злом, от которого она нас охраняет, и трудность изучения составляет одно из немалых ее благодеяний. Добродетель – вот высшая наука! Неужели нужно столько труда и усилий, чтобы познать ее, разве ее правила не начертаны во всех сердцах, и разве для того, чтобы изучить ее законы, не достаточно углубиться в себя и, заставив умолкнуть страсти, прислушаться к голосу своей совести? Всемогущий Боже! Ты, в чьих руках наши души! Избавь нас от наук и пагубных искусств и возврати нам неведение, невинность и бедность – единственные блага, которые могут сделать нас счастливыми и которые в твоих глазах всего драгоценнее! Фальконе упрямо склонил голову:

– Искусство способно в равной мере и облагораживать, и возбуждать дурные страсти. Назначение искусства – воспитание и просвещение. Главная задача художника – найти великие идеи, увековечить великие и прекрасные деяния. В конечном счете ничего не остается от веков, кроме произведений искусства. Кто бы вспомнил самых великих мира сего, если бы их не обессмертил гений художника?

Вольтер с проницательной насмешливостью взглянул на Фальконе.

– Значит ли это, что в изображении Франции, обнимающей бюст короля, вы хотели выразить великую идею просвещенного абсолютизма? – спросил он.

Фальконе смутился и покраснел от досады.

– О нет, – ответил он почти грубо, – я сделал очень плохую модель, изображающую Францию, которая обнимает бюст короля, под диктовку господина Шарля Куапеля. Я был здесь лишь исполнителем чужих идей. Эта работа была вынуждена бедностью. Поэтому она может быть разбита в каком-то углу, по крайней мере я умолял,

чтобы ее разбили, и предлагал вернуть королю деньги, которые я получил в счет оплаты.

Вольтер понимающе улыбнулся.

– Разрешите представить вам Дени Дидро, – сказал он, обращаясь к Фальконе и указывая на молодого светловолосого мужчину, который стоял рядом с Руссо. – Это открытие нашего барона Гольбаха. Пока это скромный учитель, который переводит с английского историю Греции и сочинения моралистов. Его первый литературный опыт оказался на редкость удачным – его книга «Философские мысли» недавно была осуждена на сожжение. – Он усмехнулся: – Трудно было бы придумать лучшую рекламу, чем та, которую ему сделали отцы-иезуиты. Он сразу стал известным, несмотря на то, что издание было анонимным. Теперь вместе с бароном Гольбахом они затеяли грандиозное издание – «Энциклопедию, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел». Поверьте, это предприятие обречено на успех – французы любят словари. У Дидро есть опыт – недавно он закончил перевод с английского и издание Медицинского словаря. Они с Гольбахом заключили союз: Дени предоставляет ему ум, талант и опыт, а барон – свое поместье, где есть все условия для работы, а самое главное – финансовую поддержку. Я уверен, что вы напишете для этой энциклопедии прекрасную статью о скульптуре.

Фальконе с интересом посмотрел на молодого ученого.

– Господин Фальконе – первый ваятель короля, – добавила госпожа Жоффрен, улыбнувшись Дени. – Он добился своего высокого положения исключительно благодаря своему таланту и трудолюбию: он сын плотника, но был причислен к Академии и получил дворянское звание за свои великолепные произведения, которые вы видели в Салоне Лувра. – И мадам Жоффрен, взяв под руки Вольтера и Руссо, удалилась с ними, оставив Фальконе и Дидро вдвоем.

– Так вы сын плотника! – воскликнул Дидро. – Ну что ж, а мой отец был ножовщиком. И вообще все мои предки уже двести лет ножовщики. А меня хотели сделать священником. Моя мать с детства внушала мне, что я должен стать преемником ее брата-священника. Но священником я, как видите, не стал. Я не стал и врачом, потому что не желаю убивать людей, и не стал адвокатом, потому что мне не нравится всю жизнь заниматься не своими, а чужими делами. Но кем же вы хотели стать? – спросите вы. Право никем, совершенно никем. Мне нравятся науки; я вполне счастлив, вполне доволен, больше мне ничего не нужно. Вы согласны со мной? А вот мой папаша, услышав это, обошелся со мной очень круто. «Или ты возвращаешься домой, или не получишь от меня ни гроша денег», – заявил он. Я выбрал последнее. – Дидро вздохнул. – Что делать – я был беден, но не стремился к богатству. Я был свободен и независим, хотя ходил в заштопанных чулках и обедал далеко не каждый день. Жил на чердаке. Часто ко мне приходили друзья, оказавшиеся вовсе бездомными: и тогда тюфяк стаскивался с кровати, и вместо одной постели легко получалось две. Чем я жил? Давал уроки. И представьте себе, я мог позволить себе не тратить время на бездарных и ленивых учеников, какой бы гонорар мне ни предлагали. Зато если ученик оказывался способным, я занимался с ним столько, сколько нужно, даже если ему нечем было платить… Теперь я решил издать сочинение, в котором будут изложены все новые достижения науки в области познания природы и общества. В нем я дам ответы на все вопросы современности с точки зрения новых воззрений. Цель Энциклопедии – собрать знания, рассеянные по всей земле, представить их в систематизированном виде своим современникам и сохранить для людей, которые придут после нас, дабы труды минувших столетий не оказались напрасны для столетий грядущих; дабы наши более образованные потомки оказались также добродетельнее и счастливее нас и чтобы не умерли мы, не заслужив благодарности человеческого рода, – увлеченно говорил Дидро.

– Не стоит придавать большое значение суду потомков и заботиться о том, что скажут они о нас, – заметил Фальконе.

– Вы хотите сказать, что нужно думать прежде всего о современниках? – недоуменно спросил Дидро. – Но разве, создавая свои скульптуры, вы не думаете о том, как они будут выглядеть в глазах будущих поколений?

– Современники часто бывают неправы, – ответил Фальконе, – то же можно сказать и о потомках. Философу, уводящему людей с путей бессмыслия, приходится терпеть палочные удары. Он работает для потомства, но потомки не всегда будут благодарить его. Не думаю, что наши потомки будут умнее современников. Я не желаю одобрения ни современников, ни потомков, а желаю только делать хорошо. Моя совесть и истина – вот мое потомство!

Церковь Святого Рока

В 1753 году церковный совет Парижа объявил конкурс на реконструкцию и украшение церкви Святого Рока. Предпочтение было отдано Этьену Морису Фальконе, признанному королевскому скульптору. Предстояло оформить капеллу Распятия и капеллу Святой Девы Марии. Настоятель церкви Святого Рока, кюре Жан Батист Мардюэль прежде всего повел Фальконе в капеллу Святой Девы. «Начинать надо со Святой Девы», – твердо сказал он. Фальконе вопросительно посмотрел на священника. «Я верующий человек, – сказал он, и все же мне хотелось бы услышать из ваших уст, как вы сами понимаете то, что мне предстоит делать как художнику. Любая скульптура должна выражать мысль, понятную каждому без всякого комментаторства».

Аббат вздохнул: «Вряд ли я смогу добавить больше того, что вам уже известно из Святого Писания. В Евангелии от Луки так сказано о Деве Марии. «Во времена иудейского царя Ирода жили священник Захария и его жена по имени Елизавета. Оба они были праведниками, беспорочно следуя во всем заповедям и церковным уставам. Однако у них не было детей, и уже не надеялись их иметь, поскольку оба они были уже в преклонном возрасте. Однажды во время служения Захарии явился Ангел Господень, который предсказал ему, что Елизавета вскоре родит ему сына, которого велел назвать Иоанном, и станет он пророком Всевышнего, чтобы приготовить его пришествие, дать уразуметь народу путь его спасения.

В шестой месяц послан был Ангел от Бога в город Галилеи Иудейской Назарет к Деве Марии, обрученной с праведным человеком по имени Иосиф. И сказал Ей Ангел: «Радуйся, Благодатная! Благословенна Ты между женами: зачнешь во чреве и родишь Сына, которого назовешь Иисусом. Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего». Мария спросила: «Как же будет это, когда я мужа не знаю?» Ангел сказал Ей в ответ: «Дух Святой найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим. Вот и Елизавета, родственница твоя, называемая неплодною, и она зачала сына в старости своей, и ей уже шестой месяц; ибо у Бога не остается бессильным никакое слово». И отошел от Нее Ангел. Мария же, встав, с поспешностью пошла в нагорную страну, и вошла в дом Захарии, и приветствовала Елизавету. Когда Елизавета услышала приветствие Марии, взыграл младенец во чреве ее; и воскликнула она громким голосом: «Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего!»