Медовые дни
Шрифт:
Каждый день, решил Данино, они с Бен-Цуком будут увеличивать пройденное расстояние на один тополь. Пока не доберутся до рощи с видом на иногда-заснеженную-гору. И действительно: постепенно его мышцы твердели, грудь делалась все шире, а в своих фантазиях о Марине-et-cetera он заходил все дальше. Он поможет ей обосноваться в городе, и несколько месяцев они будут тайно встречаться. Культурные различия они компенсируют телесными удовольствиями: ласками и объятьями. Он не собирался рассказывать ей о Януке – зачем? Она все поймет сама и молча его утешит. Тогда он уйдет из своего унылого дома и переедет к ней. Ведь ему еще не поздно начать все заново. Еще не поздно.
– Первое впечатление – самое верное! – постоянно внушал он Бен-Цуку. – Мы должны скрыть свои недостатки и подчеркнуть достоинства. А главное – дать им ощущение дома. О чем больше всего мечтает репатриант после дороги? О пуфике – чтобы
Он относительно легко уговорил отчаявшегося подрядчика, строившего Источник Гордости, сдать дома в квартале ему в аренду. Небольшие красивые дома, возведенные, как утверждалось в рекламных проспектах, в соответствии с «высокими строительными стандартами» и «на продвинутом техническом уровне», не пользовались спросом и пустовали, – а все из-за удивительного видения, посетившего местного жителя по имени Йермиягу Ицхаки, о чем он сообщил всем желающим, расклеив на досках объявлений листовку следующего содержания: «Я – Йермиягу Ицхаки, проживающий в 4-м микрорайоне Города праведников. Удостоил меня Всевышний узреть чудо, и, аки велено мне было, передаю весть, полученную из уст праведника Нетанэля Анихба, каковой явился мне во сне, в белом одеянии, с ликом, сияющим, как у ангела, и рек таковые слова: “Нехорошо то деяние, что творится в месте, именуемом Источником Гордости”. И вопросил я его: “Каковое деяние? Отчего нехорошо оно в очах твоих?” И взял он меня за руку, и повел по горам и тропам. И пришли мы к домам квартала нового, и там указал он перстом на землю. И сделалась прозрачна земля, аки стекло, и узрел я гроб. И указал господин наш праведник на гроб, и рек: “Сие есть препона. Я, Нетанэль Анихба, я есмь тот, кто здесь погребен, и да не воздвигнутся дома на могиле моей, ибо дурно сие в очах Всевышнего”. – “Что же мне делать, господин мой?” – спросил я его. И рек он в ответ: “Тебе надлежит возвестить о том обитателей града сего и правителей его, дабы не ступала здесь нога смертного, ибо сие есть тяжкий грех и на грешника падет проклятие”». Не помогли подкрепленные официальными документами заверения подрядчика, что участок, на котором возвели квартал, был перед строительством тщательно исследован с целью убедиться, что на нем нет никаких могил, и что в процессе рытья котлована не было обнаружено ни единого гроба. Не помогло и официальное заявление Комитета по спасению древних захоронений, что по результатам проведенной проверки не было найдено ни одного праведника, носившего имя Нетанэль Анихба; хотя, оговаривались члены комитета (оговорка, противоречившая их собственному заявлению), вполне возможно, что прозвище Анихба, означающее «тайный», свидетельствует о скромности праведника, который получил его по примеру внука Хони Амаагаля, Ханана Анихба, прозванного так как раз по причине своей исключительной скромности; следовательно, остается вероятность того, что Нетанэль Анихба был настолько скромным, что уничтожил все письменные доказательства своей праведности. Не помогло даже журналистское расследование, опубликованное местной газетой и установившее, что Йермиягу Ицхаки обращался к подрядчику строительства с просьбой предоставить ему скидку на приобретение дома в квартале Источник Гордости и только после того, как получил отказ, сделал свое видение достоянием гласности.
Жители Города праведников относились к видениям подобного рода с трепетом. На протяжении долгой истории города слухи о них возникали с частотой землетрясений и составляли неотъемлемую часть местного культурного наследия. Более того, даже те, кто сомневался в чистоте намерений Йермиягу Ицхаки, боялись покупать дом, который в дальнейшем будет невозможно продать, если сбудется угроза Нетанэля Анихба.
Авраама Данино это бесило. В недавнем прошлом он сам был адептом культа могил праведников. Возжигал свечи. Привязывал к деревьям тряпочки и полиэтиленовые мешочки. Молился. Главным образом о том, чтобы небеса исполнили их с женой заветное желание. Но потом с Янукой случилось то, что случилось, и Данино затаил на всех этих мертвых праведников злобу; отныне он терпеливо ждал, когда представится случай свести с ними счеты.
Получив благословение раввинов (втайне недовольных культом, постепенно сложившимся вокруг Йермиягу Ицхаки: тот наладил продажу бутылок с запечатанным внутри благословением и подушек со своим портретом), Данино обратился к отчаявшемуся подрядчику и с его согласия выделил на подготовку домов к заселению новыми жильцами специальный бюджет. «У меня, – говорил он с гордостью, – репатрианты не будут месяцами гнить в центрах абсорбции. У меня они не успеют сойти с автобусов, как сразу получат ключ от нового дома».
Однако автобусы запаздывали. Прошло уже три часа, а они всё не появлялись. Школьники давно побросали плакаты на землю и, как свойственно детям, затеяли возню. Переодетые в солдат Красной армии пенсионеры сняли форму и вернулись в дом престарелых, где их ждал заслуженный дневной сон. Лоточники снизили цены, но покупателей на кукурузу – даже на «четыре-початка-за-десять-шекелей» – не находилось. И, как всегда в обстановке упадка духа и ужасной скуки, поползли слухи. Одни говорили, что верующие репатрианты попросили останавливаться возле каждой попадавшейся по дороге могилы праведника, чтобы упасть на нее ничком и полежать там некоторое время. Другие уверяли, что произошла дорожная авария и автобус свалился в русло пересохшей реки. Третьи невесело предполагали, что репатрианты, своими глазами увидев непритязательные дома и обшарпанное здание торгового центра, в последний момент потребовали разворачиваться и везти их в другой город, где есть торговый центр, достойный так называться.
В 22:00, через десять часов после назначенного срока, на склоне горы показался одинокий автобус. На центральной улице уже не было никого, если не считать двух мрачных мужчин в костюмах, помявшихся еще в полдень. Сильный холодный ветер гонял по обочинам плакаты «Добро пожаловать!» и уносил вдаль последние звуки музыки.
Мэр и Бен-Цук нерешительно подошли к стоянке. Сердце мэра колотилось в висках, в плечах и в пояснице; он и не знал, что сердце может стучать и там тоже. Он вынул правую руку из штанов и с печальным нетерпением стал ждать, пока послышится лязг открывающихся дверей.
В тот день Катя попросила Антона позволить ей сесть у окна, и, как обычно, он ей уступил. Ей хотелось смотреть на дорогу, чтобы запечатлеть в памяти каждый куст, каждый дорожный указатель, все то, что намекало на их будущее. Но не успел тронуться автобус, как ее длинные ресницы – Антон всегда ими восхищался – склеились. Прежде чем погрузиться в сон, она успела увидеть несколько красивых виноградников и лежащее на шоссе сбитое животное. То ли собаку, то ли лису. «Это не к добру! Мертвое животное на дороге – это не к добру!» – прозвучал у нее в голове голос покойной мамы. Катя заставила его умолкнуть, вернее притихнуть (трудно заставить умолкнуть звучащий у тебя в голове материнский голос), и он продолжал сопровождать ее во сне. Ей снилось, что она в своем родном городе едет в трамвае с мужчиной, своим первым мужем, и вдруг двери, даже не на остановке, открываются и в пустой вагон заходит Даниэль, Даник, ее любимый внук. Он в какой-то новой шапке с надписью на незнакомом языке. Она протягивает к нему руки, чтобы его обнять, но внук ее не узнает и смотрит на нее, как на чужую. Охваченная жгучей обидой, она поворачивается к первому мужу, но его рядом больше нет: исчез. «Как это на него похоже – взять и исчезнуть!» – мелькает у нее мысль. Тут раздается металлический звук, предшествующий объявлению очередной остановки, но вместо низкого, хорошо поставленного голоса диктора она слышит сокрушенный голос покойной матери, повторяющий: «Не к добру это. Не к добру. Не к добру».
Она ударилась лбом о спинку переднего сиденья и проснулась. В автобусе стоял шум и гам. Оказалось, нескольким пассажирам срочно понадобилось в туалет (давали о себе знать возраст и состояние мочевого пузыря), и, посовещавшись, они подошли к водителю.
– Вы не могли бы остановиться? – обратились они к нему по-русски. – Нам хотелось бы… выйти и выпить чаю, – объяснили они, постеснявшись сообщить истинную причину.
Водитель даже не повернул к ним головы.
– Эй, слушай! – сказали они громче и уже не так вежливо. – Останови автобус! Мы хотим чаю! Пожалуйста!
Водитель посмотрел на них в зеркало, задумчиво почесал нос и продолжал ехать.
– Стоп! Стоп! Стоп! – закричал один из пассажиров, и это слово водитель понял, потому что посмотрел на них другим, более решительным взглядом. Он слышал от других водителей рассказы о русских, которые категорически отказывались ехать туда, куда их направили, и требовали, чтобы их везли назад, в центральную часть страны. «Ну уж нет, – подумал он. – Со мной этот номер не пройдет. Только не в мою смену». И он надавил на педаль газа.
Автобус дернуло, и страдающим пассажирам стало совсем невмоготу. Мужчина, кричавший «Стоп!», придвинулся к водителю и показал рукой на свою ширинку. Тот окончательно рассвирепел. Ни стыда ни совести у этих русских! Он выругался и жестом приказал несчастному сесть на место вместе с его переполненным мочевым пузырем. Но хозяин мочевого пузыря не сел. С отчаянием человека, которому нечего терять, он снова показал на ширинку и вдобавок изобразил в воздухе небольшую дугу, начинавшуюся в паху и заканчивавшуюся за окном.