Медовые дни
Шрифт:
Автобус затормозил. Эта остановка и разбудила Катю.
Почти половина пассажиров поспешно высыпали из автобуса. Мужчины направились к ближайшим кустам, женщины отошли чуть подальше. Через несколько минут, успешно облегчившись, они вернулись, и тут выяснилось, что нет Анны Новиковой. На этот раз автобус покинули все пассажиры, кинувшись на поиски.
– Аня! Аня! – кричали те, кто хорошо ее знал.
– Новикова! Новикова! – кричали те, кто знал ее хуже.
– Никита! Никита! Где ты? Ты сейчас так мне нужен! – кричал Владик Гогельский, много лет назад работавший ассистентом оператора на съемках фильма Никиты Михалкова и с тех пор считавший себя не только крупным кинематографистом, но и близким другом
– Если бы Никита был здесь, – сказал он Кате, шагавшей рядом с ним, – он бы уже сделал из этого фильм. По пути в свой новый дом в Израиле группа старушек делает привал, и одна из них пропадает. Катя, это же готовый сценарий!
В конце концов Анну Новикову нашли в не отмеченном ни в одном реестре склепе, куда она, оступившись, провалилась.
Годом позже в тот же склеп провалится заплутавший ученик иешивы, который отправит соответствующее взволнованное сообщение в Комитет по спасению древних захоронений, и тот после тщательной проверки объявит его могилой достопочтенного праведного законоучителя Шломо, так что вскоре эта могила превратится в место паломничества для всех, кто желает процветания своему бизнесу, а вокруг склепа образуется целая индустрия по производству футболок и бейсболок, а также организации экскурсий и лечебных сеансов в рамках холистической медицины. В результате мэр Авраам Данино будет вынужден, несмотря на горький опыт взаимодействия со всеми этими лжеправедниками, пойти на компромисс и обеспечить доступ к склепу, проложив к нему асфальтовую дорогу.
Но вот доступ к Анне Новиковой – как выяснилось, вывихнувшей ногу, – оказался затруднен, и операция по ее вызволению заняла несколько часов.
Глядя на Антона, руководившего спасательными работами (первый муж уже нашел бы предлог, чтоб исчезнуть), Катя испытывала гордость и вместе с тем сожаление. Почему они встретились так поздно? Когда он уже не способен… Черт… Когда он был моложе, он наверняка был… Может, теперь, в этой новой стране… Смена обстановки… Может, есть шанс? Она обняла себя за плечи, воображая, как они лежат в новой постели и его сильные руки сжимают ее.
Вечером, когда автобус наконец-то добрался до места назначения и за мгновенье до того, как открылись двери, Антон взял ее за руку, наклонился к ее уху и прошептал:
– Начинаем все заново, котик. В нашем-то возрасте. Кто бы мог подумать…
Через две недели после встречи автобуса с мигрантами мэр Авраам Данино приехал в Иерусалим.
– Кого вы мне привезли? Кого?! – жалобно спросил он.
– Но позвольте! Вы же сами просили. Можно даже сказать, требовали. Как вы это назвали? Качественная иммиграция, верно?
В голосе сотрудника Министерства внутренних дел, ответственного за расселение репатриантов, Аврааму Данино чудилась – да нет, не чудилась, а явственно звучала – насмешка.
– Но я думал… В смысле я предполагал… – промямлил он, и в его мозгу сам собой вспыхнул образ Марины-Ольги-Ирины. Вот она на высоких – но не слишком – каблуках приходит к нему в кабинет, чтобы оформить разрешение на пристройку к дому. Они склоняются над чертежами подрядчика, и она вдруг поднимает глаза и говорит: «Уважаемый мэр, я хочу задать вам один вопрос». – «Спрашивайте, не стесняйтесь, – отвечает он и добавляет: – И зовите меня просто Авраам». Она протягивает руку к его щеке, медленно ее гладит и говорит: «Авраам, скажите, почему вы такой невеселый?»
Черт! Он должен прекратить об этом думать! Нет никакой Марины! Не было и не будет! Как глупо с его стороны – в его-то возрасте! – надеяться, что большая любовь исцелит его скорбь.
– Господин мэр, так дело не пойдет, – сказал ответственный чиновник. – Вы не можете два года терроризировать нас, а потом взять и передумать. С живыми людьми так не поступают.
– Но что мне делать со всеми этими…
– Все они люди в высшей степени достойные. Интеллигенция… Да, большинство из них пенсионеры…
– Большинство? – крикнул Данино. – Да среди них нет ни одного моложе шестидесяти!
– …но при этом вполне самостоятельные. Ведь у русских принято, что бабушка и дедушка живут с детьми и внуками.
– И что из того?
– А то, что все, кто приехал в этом автобусе, – люди пожилые и не имеют родственников в Израиле. А если имеют, то те не захотели их у себя принять. Такие люди по определению должны быть талантливыми и находчивыми. Я абсолютно уверен, что они принесут вашему городу большую пользу.
– Но где вы их раскопали?! Скажите: где?
– Они сорганизовались еще там, в России, и подали просьбу репатриироваться в Израиль вместе, группой. По-моему, это здорово.
– Но они… – сказал Данино, сунув руку за пояс. – Они даже не говорят на иврите!
– Так учите русский, Данино. Мы оплатим вам курсы, если пожелаете, – захохотал чиновник и встал, давая понять, что разговор окончен.
В первую же зиму после приезда репатриантов, поселившихся в квартале Источник Гордости, пошел снег. Снег в Городе праведников шел почти каждый год, и, когда это случалось, жители Города грехов садились в пикапы, приезжали сюда, загружали снег в багажник и везли домой – показать детям. Но в ту зиму наблюдалось необычное явление: снег выпал исключительно в новом квартале, но не в остальной части города. И правда, в центре на землю опустилось всего несколько мгновенно растаявших снежинок, зато в Источнике Гордости высились полуметровые, если не больше, сугробы.
– Эстер, ты даже не представляешь, что там творится! – сказал почтальон, вернувшись домой и поднося руки к спиральному электрообогревателю в гостиной ближе, чем обычно (почтальон был единственным из горожан, кто регулярно – по долгу службы – посещал квартал). – Сибирь! Настоящая Сибирь!
– Сибирь! Настоящая Сибирь! – на следующий день повторила Эстер своей парикмахерше Симоне. – Ты даже не представляешь, что там творится!
Поскольку слова, произнесенные в парикмахерской Симоны, распространялись со скоростью чернил, растекающихся по льняному полотну, то вскоре к новому кварталу прочно приклеилось обидное прозвище «Сибирь», а к реальному километру, отделявшему его от города, добавилось несколько воображаемых.
Каждый вечер, незадолго до того, как солнце скрывалось за антеннами военной базы, Антон клал руку Кате на плечо и говорил:
– Ну что, котик, пошли?
Она и сама знала, что им пора на ежедневную прогулку, но ей нравилось чувствовать его руку на своем плече, нравилось, что он зовет ее «котиком», поэтому она позволяла ему командовать собой, подавать пальто и открывать перед ней дверь. Зато во всем остальном он ей всегда уступал.
На улице они встретились с пассажирами автобуса в полном составе. С той поездки прошло уже два года, но, как это ни удивительно, никто из прибывших не умер. Иногда, попивая вечерний глинтвейн, Катя и Антон гадали, кто из репатриантов первым покинет этот мир. Как-никак все они в возрасте, и когда-нибудь это должно случиться. Антон вслух сочинял умершему эпитафию, а Катя смеялась до слез – у него здорово получалось – и протягивала к нему свой стакан, чтобы чокнуться еще раз. На следующий день они спускались по ступенькам крыльца, выходили на улицу и с замиранием сердца ждали: появится тот, кого они вчера оплакивали, на вечерней прогулке или нет. Кроме них никто об этом не знал; это был их секрет. (Однажды Антон, несмотря на ее протесты, заявил, что первым умрет он, и начал сочинять надгробную речь для самого себя, но, хотя речь получилась смешная – действительно смешная, – Катя даже не улыбнулась.)