Медведи тоже умеют любить
Шрифт:
– Вот, Федор Иванович, не доглядела я. Парнишка себе топором по ноге съездил, надо бы зашить.
Корсаков вытер тщательно руки о чистое вафельное полотенце, висевшее рядом на гвоздике, поправил на носу очки, и потирая ладони друг о друга проговорил, подходя к кушетке:
– Ну-с… Что тут у вас, молодой человек?
«Молодой человек» побледнел, посмотрел на меня затравленным взглядом, словно ожидая спасения от надвигающейся крокодильей пасти, и пролепетал жалобно, заплетающимся языком:
– Мать, может ну его… Может само заживет? – И постарался сдвинуться в угол от надвигающегося на него, как сама неотвратимая судьба, фельдшера.
Я посмотрела на парня с недоумением.
– Коль, ты чего? Федор Иванович только посмотрит, ну рану там обработает, шовчик наложит, и ты будешь опять, как новенький…
Но, мои слова Кольку не вдохновили, и он сделал попытку подняться.
– Сидеть!! Сидеть, я сказал!! – Грозно рыкнул Корсаков, совершенно неожиданно, с учетом его вполне безобидной внешности.
Теперь я понимала, почему к нему с такой опаской, перемежающейся с уважением, относятся местные жители. Даже я замерла столбом, чего уж про Кольку говорить! Он застыл, словно внезапно превратился в камень под взглядом Медузы Горгоны, и только широко открытыми глазами смотрел на приближающиеся к его ноге руки фельдшера. Федор Иванович внимательно осмотрел рану, надо сказать, весьма жуткую на вид, покачал головой, и пробурчал себе под нос.
– Надо зашивать. – Потом посмотрел на меня, и с тяжелым вздохом добавил. – Ты же знаешь, Катерина, у меня даже антибиотиков никаких нет, а из анестезии только спирт.
Я философски пожала плечами.
– Федор Иванович, а что делать-то? Ведь не в город его, в самом деле везти. Давайте спирт. Мужики его вчера на ночь водкой «обезбаливали». – Потом посмотрела на перепуганного насмерть Кольку, и мягко проговорила. – Николай, ты мужчина, а значит должен терпеть. Могу тебя заверить, что рожать намного больнее, только при родах спирта не дают, так что приходится терпеть. А уж если женщины терпят, то тебе, мужику, и подавно положено.
Лицо у Кольки сделалось цвета июньских помидор, выращенных на Урале. Он отчаянно затряс головой и проблеял:
– Я рожать не хочу…
Федор Иванович коротко хохотнул, отмеряя ему в стакан медицинского спирта.
– Дак, тебе никто и не предлагает рожать. На вот, глотни, и закрой глаза, может тебе так легче будет.
Смотреть на то, что должно будет произойти в дальнейшем, у меня не было ни малейшего желания. Предупредив Корсакова, что заеду за болящим примерно через час, я направилась к выходу. Колька смотрел мне вслед жалобным взглядом, будто я была его последней надеждой на последующее выживание.
Василич сидел на подножке УАЗа и курил папироску. Завидев меня, вскочил.
– Ну, как там Колька?
Я пожала плечами.
– Иваныч сейчас зашивать будет. А нам терять время ни к чему. Я завезу тебя в пекарню, а сама в лесничество. На обратном пути заберем Кольку и на базу. Дел еще невпроворот.
Сан Саныча я застала в лесничестве. Он с кем-то громко ругался по рации, треск и шуршание которой превращали всю беседу в настоящую какофонию. Не знаю, как можно было разобрать хоть слово среди всех этих шумовых эффектов! Я просунула голову в двери, и посмотрела вопросительно на лесничего. Он мне жестом показал, что я могу зайти и ткнул пальцем на стул. Я присела на краешек, настроившись на долгое ожидание. Разговор велся на повышенных тонах, и закончился быстро и весьма неожиданно.
– А ни пошли бы все вместе с управлением по… – И Саныч указал направление маршрута точное, но не совсем цензурное.
Кинув рацию на стол, он в сердцах отключил ее. Шипение прекратилось и в кабинете наступила относительная тишина. Саныч еще побушевал минут пять, адресуя все свои эмоции, надо сказать, весьма красочные и колоритные, но малолитературные, к молчавшей, и ни в чем не повинной рации. Наконец, выдохшись от беспрестанной беготни по кабинету и нецензурной брани, он сел за стол, вытирая затылок своим носовым платком все с теми же веселенькими цветочками, что я видела в прошлый раз. Потом глянул хмуро на меня.
– С чем пожаловала?
Я приняла сиротский вид, и голосом Красной Шапочки пропищала:
– Саныч, ты мне лошадку на пару-тройку дней не выделишь?
Лесничий с любопытством посмотрел на меня. Сердитое выражение, только что омрачавшее его черты лица, сменилось подозрительным любопытством.
– А на кой тебе лошадь? Или что, машина сломалась?
Я, стараясь, чтобы мои глаза выражали только честность и стремление говорить правду, одну только правду, и ничего кроме правды, завела волынку:
– Да, нет… С УАЗиком все в порядке, тфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Ну ты же знаешь, хочу посмотреть следующие лесосеки, а на машине не везде проедешь. Да и на лошадке будет быстрее, если не по дороге, а напрямки. А что на несколько дней прошу, так, опасаюсь, что за день не управлюсь.
Подозрение из глаз Саныча исчезло, оставив после себя одно лишь понимание и участие.
– Да, согласен. На лошадке по тайге иногда сподручнее бывает. Я сейчас Степанычу на конюшню записку напишу. Только, имей в виду, лошадки у нас все уже старые, так что ты особо то не гарцуй там. Сама понимаешь, не коневодческая ферма у нас. Всех лошадей к нам прислали, которых на живодерню жалко сдавать было.
Я усмехнулась.
– Я же не на джигитовку собралась и не на скачки, так что, мне любая подойдет.
Саныч меж тем что-то накарябал на листке бумаги и протянул бумажку мне, со словами:
– Отдашь Степанычу.
Я взяла листок, и уже собралась уходить, когда вспомнила о ночном происшествии. Точнее, я о нем и не забывала. Просто, вспомнила, что хотело кое-что выяснить у лесничего.
– Саныч, а ты не в курсе, поблизости от меня никаких заимок или хуторов нет, случайно?
Он посмотрел внимательно на меня, но мой взгляд лучился честностью и детской наивностью. Он почесал нос и задумался.