Медвежий угол
Шрифт:
— Простите, я что-то не понимаю, — Мезенцев сказал это холодно, даже отчужденно. Панюшкин сразу почувствовал, что он в кабинете секретаря, а не в своей конторке на берегу Пролива. — В городской больнице умирает человек...
— Да бросьте! — Панюшкин махнул рукой. — Я звонил сегодня в больницу.
— Я тоже, — сказал Мезенцев. — Он все еще без сознания, и врачи не уверены, что придет в сознание.
— Придет, — тихо, будто про себя сказал Панюшкин. — Большаков крепкий парень. — Он помолчал. — Я понимаю, Олег Ильич... Правосудие, конечно, должно сказать свое слово. Но если бы ваш следователь приехал попозже... Горецкий —
— А мне говорили, что он единственный возмутитель спокойствия на стройке.
— Не без этого, — вздохнул Панюшкин.
— Значит, договорились, — Мезенцев поднялся. — Вылетаете вы завтра вместе с Колчановым.
Тяжело, с невырвавшимся вздохом Панюшкин поднялся, подошел к окну, и лицо его с глубокими складками у большого рта осветилось тусклым светом зимнего дня. Он потрогал пальцами толстый слой инея на стекле, зябко передернул плечами и, набрав полную грудь воздуха, осторожно выдохнул его, чтобы секретарь, не дай бог, не подумал, что он вздыхает.
Панюшкин познакомился со следователем уже в самолете, перед самым отлетом. Тот сидел у окошка, в тесноватом пальто и громадной мохнатой шапке. Где-то в глубине меха розовели щеки, светились глаза, сверкали в улыбке белые зубы. На коленях у следователя стоял видавший виды саквояж со стертыми углами.
— Николай Петрович? — доброжелательно спросил следователь. — Прошу! — он показал на сиденье рядом с собой. — А я — Колчанов. Валентин Сергеевич.
— Очень приятно, — усаживаясь, хмуро проокал Панюшкин. — К нам-то первый раз?
— Первый! — радостно сказал Колчанов. — Никогда не был я в этой вашей глухомани и с вами чести не имел... Хотя предупредили меня знающие люди — с Панюшкиным надо держать ухо востро. Не дает, говорят, расслабиться. Говорят, боксер агрессивного стиля, а?
— Какой я боксер, — Панюшкин махнул рукой. — Я не боксер. Я — дворняга.
Потом самолетик долго выруливал на взлетную полосу, что-то у летчиков не ладилось, потом они долго ожидали какую-то важную почту и, наконец, поднялись. Колчанов, хватаясь за поручни и сиденья, посмотрел, кажется, во все окна, любуясь городишком сверху, а когда пейзаж стал привычно унылым, когда ничего нельзя было увидеть, кроме бесконечной снежной равнины, опять сел рядом с Панюшкиным.
— Как поживает мой друг Шаповалов? — спросил он.
— Это участковый? Приболел Михалыч маленько. Как раз во время тех событий, которые и будут вас интересовать. Но завтра будет в форме. Шаповалов — человек безотказный. Он к вам доставит всех, кого пожелаете. Так что будет с кем побеседовать. Но, думается мне, зря едете. Чрезвычайное происшествие было, а вот криминалу — не обессудьте.
— Ничего, — ответил Колчанов. — Вскрытие покажет.
— Что?! — повернулся к нему Панюшкин. — Какое вскрытие? Кого, интересно, вы вскрывать намерены?
— Не кого, а что... Я намерен вскрыть суть происшедших событий. — Колчанов усмехнулся. — Это поговорочка у нас такая — «вскрытие покажет».
— Ну, знаете, вы поосторожней со своими поговорочками. А то у нас народ простой, не очень подготовлен к такому юмору.
С полчаса молчали, изредка поглядывая в маленькие, покрытые инеем иллюминаторы.
— А знаете, Николай Петрович, чтобы не терять времени, может, потолкуем о деле? Прилетим, а преступление уж и раскрыто! Ведь чует мое сердце, что вас там, на
Панюшкин с силой потер лицо руками, ссутулился, искоса глядя на иллюминатор. Его лицо, освещенное резким боковым светом, казалось грубоватым, морщины — глубокими, глаза вообще были почти не видны под выступающими надбровными дугами.
— В каких условиях мы работаем, вы знаете, — начал Панюшкин. — Отсутствие дорог, сложности со снабжением, жильем, текучесть, оторванность... Все это не может не сказаться на настроении людей, на их взаимоотношениях. Много раз замечал: у всех, почти у всех повышенная требовательность друг к другу. До капризности, до нетерпимости. Отсюда — большие нагрузки на психику. Выдерживает эти нагрузки далеко не каждый. Мне иногда кажется, что я могу написать неплохую работу о том, как ведут себя, как чувствуют сто человек, помещенные в изолированное пространство. Для будущих космических полетов такая работа была бы не лишней. Понимаете, когда к нам направляют сезонника, его не испытывают на тестах, у него далеко не всегда спрашивают, что он умеет делать, не всегда даже в трудовую книжку заглядывают... Завезут, высадят с вертолета, с самолета, с катера, а ты тут разбирайся.
— Даже так? — сочувственно проговорил Колчанов.
— Да что говорить! Неплохо бы, отправляя людей в такие вот медвежьи углы, проверять их дружелюбие, наличие чувства солидарности, товарищества. В наших условиях это нередко важнее квалификации чисто производственной. А тут еще проблема — мы платим людям неплохие деньги, но тратить их у нас негде. Негде. Еще одно: строители наши, между прочим, в большинстве мужского пола. Отсюда — обостренное, болезненное отношение ко всему, что касается женской благосклонности.
— Вот мы и подошли к главному, — сказал Колчанов. — Судя по докладу, который прислал участковый, драка в магазине произошла на почве ревности или что-то в этом роде, а?
— Не знаю, — Панюшкин обиженно поджал губы. — Не знаю. Это вам придется выяснить у участников событий. Слава богу, они живы остались.
— Пока живы, — уточнил Колчанов.
— Не понял, — Панюшкин взглянул на него в упор.
— Большаков в больнице. Он до сих пор не пришел в сознание. Яснее ясного.
— С другими поговорите.
— Вот я и спрашиваю вас.
— Ладно, пусть так, — холодно сказал Панюшкин. — Вас интересует мое мнение? Вот свое мнение я и докладываю. А оно заключается в том, что все происшедшее — случайность. Драка между Горецким и Самолетовым не имеет касательства ни к женщине, хотя они говорили о женщине, ни к ревности, поскольку ни один из них не имеет отношений с женщиной, о которой они говорили.
— Это интересно, — протянул Колчанов.
— Как посмотреть.
— И все же...
— Весь интерес в том, что суть событий вовсе не в драке, — отчеканил Панюшкин. — После того, как нашего баламута Горецкого доставили в отделение милиции, он оттуда сбежал и прихватил с собой парнишку, Колю Верховцева. Из местных. За что-то его наш Михалыч посадил на ночку для профилактики. К тому времени начался буран, небольшой по нашим понятиям. Но поскольку была ночь, мы, в полном соответствии с нормами морали, принятыми у нас, организовали поиски. Послали людей — в сопки, на Пролив, вдоль берега. Для этого пришлось пожертвовать производственными делами, что для меня более всего огорчительно.