Медвежий угол
Шрифт:
Горбенко плотно затянула платок на голове, взяла со стола варежки. Дверь она притворила осторожно и плотно — как из пустого дома вышла.
— Что, Михалыч, пристыдила гражданка Горбенко? — без улыбки спросил Колчанов. — Пристыдила. И сказать нечего... Бывает, видим, что-то не так делается, а вмешаться — сил душевных, смелости человеческой не хватает. Случится что — виновных искать начинаем, все дыры виновником заткнуть норовим. Даже дыры в собственной совести. А виновник-то нередко отказывается человеком, который только и того, что послабже других, только и того, что первым на непорядке споткнулся...
Колчанов взял из папки новый
Вошел и остановился у двери Ревнивых, маленький, жилистый мужичонка с цепким, насмешливым и не очень трезвым взглядом — повестка к следователю освобождала его от работы, и он отнесся к этому дню, как к праздничному.
— Вот это и есть наш уважаемый Павел Федорович Ревнивых, — напомнил Шаповалов.
— А! — Колчанов поднял голову. — Добрый день, Павел Федорович! Чего же вы стоите? Садитесь, вот мы с Михалычем и стул для вас приготовили.
— Отчего же не сесть, ежели хороший человек просит... Сядем.
— Кем вы работаете, Павел Федорович?
— А замещаю начальника ремонтной мастерской. Нет у нас полноправного начальника, я вот только есть — бесправный, можно сказать, начальник. Панюшкин все не решается утвердить. Чем-то я ему не угодил... Но кому-то надо работать! У нас как... Работаешь — молодец, грамоту тебе под мышку! А воздать, так сказать, должное — это, братец, погоди. Вот если бы ты здоровался поласковее, к трибуне дорожку протоптал, свое лыко в строку насобачился бы вставлять, вот тогда тебе и должность, и зарплата, и почет. А работа — это так, это не самое главное.
— Поимей совесть, Павел! — возмутился Шаповалов. — Тебе ли на Панюшкина бочку катить! А что начальником мастерских не назначил, так сам виноват. Ты же отказался! А теперь, выходит, не угодили тебе?
— Павел Федорович, — строго спросил Колчанов, пресекая перепалку, — из-за чего возникла драка в магазине?
— Из-за чего драка, — проговорил уже спокойно Ревнивых. — Из-за чего драка? Женский пол тому виною. Вот мое слово.
— Весь женский пол или кто конкретно?
— Конкретно — Анюта. Анна Югалдина, это она смуту вносит. Если между нами да по-культурному — девушка легкого жанра.
— Эти слова можно записать?
— На кой? — удивился Ревнивых и даже по сторонам посмотрел, словно бы призывая всех в свидетели. — Я же предупредил — между нами. Кто ж ее знает, какая она на самом деле? Может, она... балерина какая подпольная! Говорят. Зря говорить не станут.
Ревнивых замолчал, преданно глядя в глаза следователю, даже голову склонил набок от старательности. Мол, спрашивайте, не стесняйтесь, все, как есть, отвечу. Его нечесаные вихры взмокли под шапкой и теперь торчали во все стороны, щетина отсвечивала на солнце красным и седым, одинокий тонкий волос торчал из ноздри воинственно и непокорно.
— Так, — протянул Колчанов. — Причину мы выяснили. Анна Югалдина смуту вносит. А как же драка началась?
— Скажу. Этот самый, ну который порезанный, Самолетов Лешка, было дело, начал одно время под Анюту клинья бить. Ухаживать, другими словами. Хотя, между нами говоря, данных у него на это дело никаких не было. Ни физических, ни моральных. А Горецкий — парень не промах. Он знает, что клин
— А что же сама Анна?
— Во! — Ревнивых восторженно хлопнул ладонями по коленям так, что от его ватных штанов даже пыль поднялась. — Очень уместный вопрос. Сама Анюта и на Лешку Самолетова, и на Витьку Горецкого — ноль внимания. Если уж на то пошло, то я, Павел Федорович Ревнивых, человек не больно высокого полета, Михалыч не даст соврать...
— Не могу не согласиться, — сказал Шаповалов со значением. — Что правда, то правда.
— Во! Так что хочу сказать — я был, в общем-то, Анюте ближе, чем оба они вместе взятые. Хотите верьте, хотите нет, но я...
— Хорошо! — с нажимом сказал Колчанов. — А драка из-за чего началась?
— О! — Ревнивых сморщился так, что и не понять было, где в мелких морщинах скрывались его глазки, где нос, рот... — Очень тонкий маневр получается, постараюсь объяснить. Может быть, вы меня и поймете... Оглянитесь вокруг, — Ревнивых развел руками, но шапка упала с его колен и величественный жест пришлось прервать. — Что мы видим? Глушь. Несусветную глушь. Здесь не то что живой человек, картинка на тумбочке может стать причиной страшных преступлений. Скажи, Михалыч! Было ведь, говори, не таись! Один новичок спер у экскаваторщика девушку из тумбочки. Красивая такая девушка была, хотя на мой вкус больно тоща, да и взгляд у нее нахальный. Ну и сильно загорелая, как цыганка какая...
Колчанов беспомощно оглянулся на участкового, и тот счел нужным внести ясность.
— На картинке девушка, — пояснил участковый. — Снимок из журнала.
— Вот и я говорю — из-за этой самой картинки новичок схлопотал по физиономии. Чтоб красавиц похищать неповадно было. А вы говорите, из-за чего драка.
— А Горецкий что за человек?
— Ну что Горецкий... Он здесь полтора года. Еще подъемные, наверно, не пропил. Хотя нет, пропил. Это я зря на человека наговариваю. Живет он с секретаршей Панюшкина. И потому пользуется некоторой неприкосновенностью.
— Ты, Пашка, того... Не надо, — строго сказал Шаповалов. — Меру знай.
— Да? А как он Панюшкина чуть было бульдозером не растерзал! Али забыл? Я вот что скажу, Михалыч, — тебе бы Панюшкин того не простил. А Горецкому простил. Нинка уговорила, чтоб не губил он любовь ее незаконную да постыдную. Во!
— Ну и пакостный же ты человек, Пашка! Чего на человека-то бочку катить?
— Разберемся, — остановил их Колчанов. — Вернемся в магазин. Ваше слово, Павел Федорович.
— Вернемся, — согласился Ревнивых. — Значит так, выпили мы пивка, вот я и говорю Витьке Горецкому — с ним мы пивко пили. Так и так, говорю, а Самолетов вроде бы к Анюте на два корпуса ближе тебя. А я не соврал, так оно и есть. Самолетов часто у столовой вертится, где Анюта работает, то ящики поднесет, то мусор унесет, то хиханьки с Анютой затеет, то хаханьки... Вот я Витьке и говорю, хоть, говорю, и потаскушка...
— Самолетов это слышал?
— Нет, я человек обходительный, знаю что к чему, опять же в каких-никаких начальниках хожу, себя блюсти должон. А Горецкий к тому времени, помню, пивка уж махнул и чекушку опорожнил... Ну и заорал он на все побережье. И про легкое ее поведение, и слова всякие непотребные. Я ему по-дружески, предостеречь чтобы. А он не сдержался. А когда Самолетов подскочил да начал криком кричать да кулаками размахивать, Витька и пырнул его. Чтоб, говорит, перед глазами не мельтешил.