Медвежий угол
Шрифт:
— Так, — протянул Панюшкин озадаченно. — Значит, все-таки любит...
— Вы так думаете? — оживился Заветный.
— Тут и думать нечего. Ясней не бывает.
Выйдя из мастерских, оставив за спиной сумрачность, холод, сквозняки, лязг металла и раздраженные человеческие голоса, оставив за спиной едкий запах отработанного горючего и поминутно глохнущий мотор тягача, Панюшкин неожиданно столкнулся с Колчановым.
— О! — воскликнул Панюшкин. — Я вижу, служитель истины не знает покоя?
— Какой покой, — вздохнул Колчанов. — Покой нам только снится — кто-то, по слухам, произнес такие слова, не знаю, правда, кто и по какому поводу... Да, Николай Петрович, вы уж простите меня, ради бога, за самоуправство. Короче, попросил я участкового пригласить в контору нескольких человек, с которыми мне нужно маленько потолковать. Если вы не против, мы расположимся в кабинете. Рабочий день все равно к концу идет...
— Отчего же! Интересно будет посмотреть на работу профессионала... А дело, которым вы занимаетесь, для себя я уже расследовал.
— Может, мне и возиться не стоит?
— Не иронизируйте, — усмехнулся Панюшкин, пряча лицо от холодного ветра. — Я обязан знать все, что происходит тут у нас.
— Кто же преступник? — Колчанов не мог сдержать любопытства.
— Не поверите. Ищите, потом сверим результаты.
Некоторое время они шли молча, похрустывая снегом, отвернув лица от ветра, молча пересекли двор конторы, вошли в кабинет Панюшкина.
— Другими словами, — медленно проговорил Колчанов, исподлобья глядя на Панюшкина, — вы хотите сказать, что Большаков, который лежит в больнице, не сам свалился?
— Помогли ему, — горестно подтвердил Панюшкин.
Колчанов, набычившись, несколько мгновений смотрел на начальника строительства, но, видимо решив не настаивать, прошелся по комнате, посмотрел в окно и наконец остановился у карты, на которой пунктиром была изображена нитка будущего нефтепровода, на две трети закрашенная красным карандашом.
— Насколько я понимаю, — Колчанов показал закрашенную часть, — это уложенные трубы?
— Совершенно верно.
— А этот участок еще нужно уложить?
— Точно, — улыбнулся Панюшкин.
— Тяжело?
— Тяжело. Самая тяжелая моя стройка.
— А в чем наибольшая трудность?
— Да все одно к одному, — Панюшкин махнул рукой. — Люди... Вечная наша проблема.
— Да, я смотрю, контингент у вас тут... — Колчанов замолчал, предоставив Панюшкину самому закончить фразу.
— О! — воскликнул начальник почти восторженно. — Народ очень разношерстный. В самом начале, когда предполагалось, что стройка будет закончена этаким кавалерийским наскоком, задача создания долговременного коллектива не ставилась. Считалось, что мы вполне можем обойтись сезонниками. Конечно, водолазы, механики, инженерная служба — это наши кадры, управленческие. Остальные — народ случайный. Многих зарплата привлекает, иных экзотика. Люди здесь обитают самостоятельные, независимые. К бумажкам да звонким словам почтения не дюже много. Сумеешь убедить, переломить, доказать — останется работать, отлично будет работать. Начнешь криком брать, власть показывать — уедет. Хорошо еще, если заявление оставит, расчет получит. У нас вон до сих пор в сейфе валяется несколько трудовых книжек, даже запросов не шлют.
— Ишь ты!
— Пролив трудный... Научные экспедиции еще не добрались до этих мест, а у метеорологов только общие данные о режиме, течениях, сменах приливов и отливов. Представляете, все время меняется скорость течения, направление течения — вода в Проливе ходит взад-вперед! Еще — дно не оттаивает полностью даже в середине лета. Хотя масса воды не промерзает до дна, но там образуются линзы вечной мерзлоты... Понимаете?
— В общих чертах.
— А детально и не нужно. Тут вот в чем трудность — нам не просто нужно уложить трубу на дно, нам нужно ее в дно зарыть. А как ее, дуру, зароешь, когда скрепера скользят по мерзлому дну, даже царапин не оставляя! Господи, а тайфуны, бураны, циклоны! Во время хорошего урагана вся масса воды Пролива приходит в движение. Двадцать пять метров глубина, а вода кипит, как в кастрюле! Был случай — мы не успели трубы зарыть в дно, а тут тайфун...
— И что же?
— Ничего. От труб ничего не осталось. Металлолом. Прямо под водой резали и выволакивали, резали и выволакивали, резали и выволакивали. — Панюшкин, вспомнив прошедший тайфун, механически повторял эту фразу.
Колчанов постоял у схемы, зябко передернул плечами.
— Николай Петрович, что же вас заставляет сидеть здесь который год? Зарплата? Такую же вы могли бы получать и в другом месте, более обжитом... Должность? То же самое... Слава?
— Какая слава! — Панюшкин горько рассмеялся. — Тут ославишься — всю жизнь не проикаешься!
— Может, вы... — Колчанов понизил голос, — романтик?
— Нет, я не романтик, — Панюшкин покачал головой. — И отношение у меня к этому понятию... неважное. Стоит за ним что-то наивное, кратковременное. Энтузиазм, не подкрепленный достаточным количеством информации. Более того — энтузиазм, пренебрегающий информацией, будто главное в нем самом, в энтузиазме. Ничего, дескать, что мало знаем, ничего, что невежественны и неопытны, зато у нас главное: мы молоды и полны желания что-то там сделать. Причем не просто сделать, а с непременным условием, чтоб песня об этом была! — Панюшкин с каждым словом говорил все резче. — Романтика — это так... цветение весеннего сада до заморозков, до града, до засухи и нашествия всяких паразитов!
— Ну, на этот счет может быть и другое мнение. Мне лично нравится цветение весеннего сада, — улыбнулся следователь.
— Мне тоже, — быстро сказал Панюшкин. — Смотрится приятно. Но в весенний сад нужно приходить сытым, одетым и обутым. Подкрепиться в нем нечем. На романтику я смотрю как на чисто производственный фактор, который не вызывает у меня восхищения, потому что это ненадежный, неуправляемый, непредсказуемый фактор. К нам сюда приезжают иногда этакие... жаждущие романтических впечатлений. Ах, говорят они, неужели эта узкая полоска земли на горизонте и есть Материк?! Надо же! — говорят они, глотая комки в горле. Их лица становятся задумчивыми, значительными, почти скорбными. И они до глубокой ночи колотят пальцами по струнам пошарпанных гитар, поют о чем-то возвышенном и трогательном, доводя себя чуть ли не до слез... А утром их не поднимешь на работу. Романтики! — Панюшкин фыркнул по-кошачьи и с досадой хлопнул ладонью по столу. — Видел. Встречался. Знаю. Им коровники в Подмосковье строить, чтоб можно было вечерними электричками на Арбат возвращаться. О, как они поют в электричках! Какая у них мужественная щетина! Какие экзотические названия намалеваны на их спинах масляной краской! Суздаль, Новгород, Кижи!
— Ну хорошо, а вас что здесь держит, Николай Петрович?
— Дело. Работа. Ответственность. Очень сухие, скучные вещи. Не убедительно?
— Нет, — Колчанов с сомнением покрутил головой. — Дело — оно везде дело. А вы здесь. Насколько я понимаю, уж вы-то, Николай Петрович, старый строительный волк, имеете право выбора. И выбрали этот медвежий угол, этот забытый богом и людьми край. Или проштрафились? И искупаете, так сказать, вину?
— Что вы! Разве можно наказать человека работой? Наказать можно отлучением от работы. Ведь это кощунство — наказывать самым ценным, чем только обладает человек: способностью производить осмысленные, целенаправленные действия. Сделать работу бесполезной, ненужной — вот страшное наказание. Это — высшая мера. И, насколько мне известно, в вашем ведомстве, товарищ следователь, преступников от работы не отлучают.