Медвежий угол
Шрифт:
Полыхалов закашлялся, неосторожно глотнув дыма, согнулся чуть ли не пополам, и Колчанов вдруг с болью увидел, какой это, в сущности, маленький и тщедушный человек. Он отвел глаза от телефониста, но не перестал наблюдать за ним как-то исподтишка, будто боясь оскорбить прямым взглядом, и видел его маленькие слезящиеся глазки, сиротливо дымящуюся на столе такую солидную трубку из вишневого корня и, сам не зная почему, вдруг подумал, что у того, должно быть, на Материке была не очень счастливая жизнь...
— Да, чуть не забыл, — спохватился Колчанов. — Георгий Петрович, ведь вы знаете,
— Пять километров за два часа? В принципе можно. Но в ту ночь это было на грани человеческих возможностей.
— А Коля? Коля мог встретиться с Большаковым, когда остался один, когда Горецкий ушел?
— Одну минутку... Конечно, мог! Ведь их нашли почти рядом. Сто метров!
— Еще вопрос... Когда нашли Большакова, вы ничего особенного не заметили? Какая-нибудь несуразность, след? Деталь?
— Что вы! Какая деталь! — Полыхалов безнадежно махнул рукой. — Нашли его в снегу, среди торосов, под обрывом, он пролетел метров десять. Вы Горецкого еще не допрашивали? Вот кого надо потормошить! Он над Андрюхой поработал, больше некому. Он ведь по дремучести своей небось даже не подозревал, что его, дурака, спасают. Думал, что сотня человек среди ночи поднялась, чтобы ловить его, охломона несчастного!
— Горецкий мог бы одолеть Большакова?
— В честном бою нет. Нет. Большаков недавно из армии, не пил, ходил на лыжах, в армии разряд по боксу получил, был, как говорят, в форме. Нет, в честном бою Горецкий ни за что не справился бы с ним.
Когда следователь на третий день добрался наконец до больницы, Алексей Самолетов уже поджидал его.
— Привет, товарищ пострадавший! — бодро приветствовал его Колчанов.
И Самолетов не мог не ответить на его белозубую улыбку, не мог не проникнуться к следователю доверием и симпатией.
— Здрасте, — сказал он, улыбнувшись.
— Лежите-лежите! Не надо подниматься. Как себя чувствуете? — Колчанов присел на табуретку у кровати.
— Нормально. Рана ведь у меня не очень... Вот только крови много потерял.
Вид у Самолетова был неважный. Желтовато-бледное лицо, ввалившиеся щеки, частое дыхание — все говорило, что он еще слаб.
— Тут, пока вы следствие ведете, разговоры кругами ходят. Как с кем поговорили, сразу в толпе любопытных оказывается. Да и у меня все ваши клиенты побывали, — Самолетов усмехнулся. — Оно и понятно — Поселок! Говорят, будто вы сомневаетесь, что именно Горецкий столкнул Большакова с обрыва?
— Да я во всем сомневаюсь! — искренне воскликнул Колчанов. — Работа такая.
— Но вы не сомневаетесь в том, что Горецкий меня ножом пырнул?
— В этом — нет. Врачи убедили, свидетели рассказали, Горецкий, говорят, не отрицает... Я, правда, с ним еще не толковал.
— Он сейчас на свободе?
— Как сказать... По Поселку ходит, но какая же это свобода? Ведь он знает, что ему со мной улететь придется.
— А не сбежит?
— Куда, Леша? Через Пролив? Там Панюшкин днюет и ночует, все ждет, пока промоина затянется. Мимо Панюшкина
— Дай бог, — усмехнулся Самолетов. — О ссоре в магазине вам, наверно, все известно?
— Кроме одного: что именно сказал Горецкий о Югалдиной.
— Что сказал... Какая разница? Хамство, мат. Важно ведь не что именно сказано, но и как, кому, с какой целью... Не исключено, что в другой компании я бы и не услышал его слов.
— Вообще-то да, — согласился Колчанов. — Одни и те же слова могут звучать и безобидной шуткой и смертельным оскорблением. Да, Леша, вы его хоть раз двинули по физиономии?
— Ни разу. Хотя не отказался бы... Но не успел. Сказывается отсутствие практики. Вот вы время от времени встречаете, наверное, людей, которые становятся преступниками до того, как совершат преступление... Подход к людям, к себе — все это уже говорит о многом. Я не знаю, совершал ли Горецкий преступления раньше, но что он давно уже преступник, не сомневаюсь.
— Леша, вы уверены, что так ни разу и не ударили его?
— Вон вы куда клоните... Мне ребята рассказывали — физиономия у Горецкого разукрашена, как на рождество. Но это не моя работа. Я бы не смог. Жидковат я против него. Раз двинуть смог бы, но разукрасить — нет. Тут все ясно — Большаков над ним поработал. Там. На Проливе. Встретились они. Я высчитал по времени — все сходится. Можете не сомневаться. Кроме Большакова, никто его так разукрасить не сможет.
— Мне, Леша, по должности положено сомневаться, так что не могу я воспользоваться вашим советом. Еще одно... Простите мне этот вопрос, но скажите: почему так близко к сердцу вы приняли то, что сказал Горецкий о Югалдиной?
Самолетов, не поворачивая головы на подушке, быстро взглянул на следователя и закрыл глаза.
— Только вот что, Леша... Если не хотите отвечать — не отвечайте. Но придумывать ничего не надо, добро?
— Чего придумывать... Не я, так другие скажут... Да и Югалдина молчать не будет. Я ненавижу Горецкого и не скрываю этого. Если он сейчас не убил меня и Большакова, он кого-нибудь убьет потом. Если не убьет — жизнь испоганит. Пока он будет жить на свете, он будет поганить все, к чему прикоснется.
— Да, — протянул Колчанов. — Чует мое сердце — за этим что-то есть... Я ведь не верю, что все дело в тех нескольких словах, которые Горецкий выкрикнул в магазине.
— Ясно, что дело не в этом... Ну ладно. Анна Югалдина приехала сюда ко мне. Не к Заветному, за которого она замуж собирается, не к Горецкому, с которым познакомилась в первые же дни, а ко мне, чтобы выйти за меня замуж. Но из-за Горецкого вышла отсрочка, а потом появился Заветный. Ясно? Но и Заветный не для нее. Нет, не для нее. Дело в том, что он давно все знает — что хорошо, что плохо, что прилично, а что ни в какие ворота... А Югалдина в каждом случае решает все заново. Если чего нельзя, то у Заветного всю жизнь нельзя, а у нее сегодня, может быть, и нельзя, а завтра — только так, и никак иначе. В этом смысле он слабак. И я говорю это не потому, что он мне дорогу перешел, нет... Так оно и есть.