Мэджик юзеры
Шрифт:
— Да, а что такого?
— Нету у тебя надлежащего чувства, поэтому не понимаешь. Картинка должна быть цельной. А тут все равно что букет лилий с унитазным ершиком. Чужеродный я был бы элемент. И ей, нафиг не упертый. Она ведь, тоже идею фикс имеет. Хочет весь мир своей санитарно-гигиенической силой накрыть. Чтобы никаких болезней и боли. Никогда. Чтобы все были здоровы и даже всякая рана, мгновенно заживала. Нету у нее ни сил, ни времени на меня.
— Ты, — спросил, доверительно понизив голос Иггерн, — женщину познавал, в смысле, ебался давно?
Яша закутался в теплый меховой плащ, возникший у него на плечах, зарылся носом в пушистый воротник
— Недавно.
— Олле-Ан, что ли посещал?
— Ее.
— Это правильно. Я пока с Мэб не сошелся, частенько ее навещал. Да и теперь иногда. Все ж таки, старая школа. Все нынешние дриады да нимфы, супротив нее, что плотник супротив столяра.
— Зачем? Я думал, у тебя с Мэб все чудесно.
— А все чудесно. Чистая физиология. Мне часто ночами приперает, а она как стемнеет, обычно сваливает. Она ведь, ночная.
— Это как?
Иггерн улегся поудобнее, глянул на звезды.
— Ну вот, для нас с тобой, ночь это темное время суток. А для нее… Да я сам не понимаю что. У нее какая-то другая система чувств, такое у меня ощущение. У нас их пять-шесть, а у нее может десять или сорок, бог весть. И ночь ей не время суток, а… не знаю. Объяснить она не умеет, нету на это слов или образов. Я только внешнюю сторону вижу: ночные птицы и звери ее понимают и слушаются, цветы распускаются и закрываются когда она хочет. Даже демоны ночью ей подчиняются, а они ведь ребята такие: всегда сами по себе и на всех плюют. А ее уважают и слушаются.
— Я про демонов мало знаю. Видел-то пару раз всего.
— Разве? — Иггерн удивился. — Ты ведь, в отличии от меня, Мадрасскую хартию подписывал.
— Ну вот, там только их и видел.
— О как! Попрошу Мэб, пусть познакомит тебя с парочкой. Они забавные, только сволочи через одного.
— Угу.
— Какой-то ты скучный. Об чем ты там внутри думаешь, об Лере все? Ну извини нас. В смысле, меня и мою шарманку.
Яша не ответил, только глубже зарылся в меховой воротник. Небо стало совсем черным, безлунным и многозвездным.
***
Белые стены и предлинная, снежной чистоты лестница, светлое пятно на фоне буро-красных и серых с прозеленью скал, на середине между подножием и линией вечных льдов, дарили всякому направляющемуся сюда, надежду на то, что путь его, долгий и, возможно, опасный, вскоре завершится. Надежда эта, как часто бывает в горах, с их прозрачным воздухом и ныряющими — петляющими тропами, была несколько обманчивой. От места с которого можно было различить белую лестницу, до первой ее ступени — многие километры. Особенно, если идти пешком. Вверх и вниз и снова вверх.
Многие из тех, кто приходил сюда сам или был принесен близкими на излечение, с досадой морщились и бормотали дурное, когда понимали, что после всех тягот пути, предстоит еще карабкаться по горным кручам и чертовой лестнице, такой длинной, что ее и здоровому-то преодолеть — нешуточное испытание для икр и легких. Однако, многие же потом стыдились своей несдержанности. Потому что, стоило им оказаться в пределах видимости из храма, как навстречу устремлялись люди в белой одежде и крепкие, коротконогие ишачки. Маленькие лохматые ослики довозили страждущих до ступеней, а уж по лестнице пришельцы поднимались поддерживаемые, а если надо, то и несомые людьми в белом.
Исполняющие тяжелую и часто нервную работу встречающих, вовсе не обязаны были этим заниматься. Просто, как-то уж так повелось, что исцеленным частенько приходило в голову, что неплохо бы чем-то отплатить за свое лечение. И когда они об этом заикались, оказывалось, что белой одежды у кастелянш замка предостаточно, любого размера и фасона. Кто-то, считал свой долг исполненным после недели беготни вниз по лестнице и осторожных, чтобы не навредить сопровождаемым, подъемов, кто-то через год, а некоторые оставались навсегда. Им находилось чем заняться.
Были и те, кто предпочитал пожертвовать храму богатств земных. Им это разрешали, хотя, в принципе, храм в этом совершенно не нуждался. С куда большей благодарностью принималось желание не дать, а забрать. Сирот в храмовом приюте всегда было больше, чем желающих взять одного из них в семью и, если уж кто-то изъявлял такое желание, ему не отказывали. Конечно, если он был хорошим человеком (или гоблином, кентавром, сильваном — не важно).
И все шло своим чередом, как-то само по себе, практически не требуя участия Леры. Только не тем она была человеком, чтобы делать что-то лишь тогда, когда оно требуется. И участвовала во всем. В приветствии больных, в вытирании сиротских носов, в устройстве судьбы тех, кто вырос и искал новой жизни вне стен храма. Когда могла. В круговерти текущих дел и главного, поглощающего большую часть ее времени и сил занятия — расширении целительной сферы, которую она взращивала и поддерживала, укореняла в камнях и воде, раздвигала ветром и облаками, Лера давно перестала сердиться на то, что ее обитель называют храмом, саму ее святой и Матерью, а то, что она полагала не более чем добровольной помощью, искренне считают служением высшему существу — ей.
***
Едва замечая хоровод белых одежд, кружащих вокруг нее, сметающих пылинки оттуда, куда должна была ступить ее нога и мгновенно исчезающих если возникал шанс оказаться на пути ее взгляда, Лера шла между рядами больных, каждого из которых сопровождали люди в белом. Для исцеления достаточно было просто пожить под кровом храма и, спешка была совершенно ни к чему — ни одна болезнь не смела прогрессировать под этими сводами и выздоровление наступало обязательно, в считанные дни. Но всякий болящий хочет избавиться от хвори как можно быстрее и об этом Лера не забывала никогда. Ее прикосновение мгновенно дарило полное исцеление, непрошибаемый иммунитет и абсолютное здоровье на всю оставшуюся жизнь. И Лера ежедневно шла раскинув руки, а больные и увечные тянулись, чтобы коснуться ее пальцев. Тех, кто не мог двигаться, подносили к Лере люди в белом.
От галереи с исцеленными, Лера повернула к проходу, ведшему наверх, в ее покои. Проходя мимо закрытой хрустальной плитой и увитой вечно цветущими красными бромелиями ниши, Лера прикрыла глаза. Там, в нише, лежал прах Катушки. Десятки лет назад, Лера перенесла его сюда. Не составило бы труда найти того, кто смог бы оживить девочку. И уж конечно, никто из тех кто это умел, не отказал бы Лере. Но она не искала и не просила. Ей бы теперь несложно было бы сделать так, чтобы Катушка всегда оставалась здоровой. Телесно. Мир все еще был преисполнен страданий, люди и нелюди с увлечением резали друг другу глотки и делали это хоть и не так масштабно как раньше, но с не меньшим воодушевлением. А порой и с большим.