Мефистофель и Андрогин
Шрифт:
Кроме этого, необходимо учитывать «зрительскую» сторону «чуда веревки» (и аналогичных деяний). Фокусник (маг) изначально является режиссером. Благодаря его мистическим знаниям, зрители присутствуют при «драматическом действе», в котором они не принимают активного участия, в том смысле, что они в нем не «работают» (как это случается в других коллективных драматических церемониях). Вовремя «спектаклей» магов зрители остаются пассивны: они лицезрят. Им как бы представляется возможность представить себе, как может быть все сделано «без труда», просто «по волшебству», посредством тайной силы мысли или воли. Им также предоставляется возможность представить себе творческую мощь богов, которые творят не рукотворно, а силой своего слова и мысли. Подводя итог, можно сказать, что созерцание «спектакля», когда человек оказывается в ситуации «лицезрения» «чуда веревки», стимулирует в нем рождение целой истории о всемогуществе духовных знаний, о человеческой свободе
Эти немногие наблюдения над «чудом веревки» затрагивают лишь один аспект того символического комплекса, который привлек нас в нем. Любой из других аспектов в равной степени заслужил бы большого сравнительного анализа, который мы не можем здесь предпринять. Но и те примеры, о которых мы только что говорили, отчетливо выявляют следующее: будь то результат исключительных паранормальных способностей, присущих только привилегированным, или же это продукт человеческой фантазии — образ веревки или невидимой нити, связывающей человека с высшими мирами, служит для выражения исключительного положения человека, индивидуум сообщается с небом и богами, а следовательно, он избран богами и призван к культовому служению; в индийской философии образ невидимой нити используется как для выявления сущности Атмана, так и для описания взаимоотношений между Богом и его созданиями, однако в Индии, как и в Греции, и древней Европе, образ нити равным образом используется как для описания человеческого поведения в общем, так и для описания человеческой судьбы («нити жизни»; богини, прядущей судьбу), оси временного существования (кармы), а следовательно, и людского «рабского состояния». Целая категория связанных с этим образов выражает «лигатуры», производимые посредством магии или несомые смертью. Что же касается символики прядения, то хотя она и не находится в прямой связи с символикой нити, но продолжает и развивает ее.
Как мы уже неоднократно отмечали, образы эти собираются вместе для того, чтобы выразить идеи, похожие, но разнящиеся друг от друга. В различных контекстах образ нити или веревки может быть наполнен новыми нюансами. Это, однако, и есть основная функция подобных образов: они приглашают человека к размышлению, помогают ему думать и даже заставляют это делать, они помогают уточнить постановку проблемы, беспрестанно открывать новые значения, углублять знание и манипулировать им. Чрезвычайно знаменателен тот факт, что образ веревки или нити занимает главенствующее положение в воображаемом мире примитивных целителей и в экстрасенсорных опытах у людей современных, а также в мистических опытах архаических обществ, в индоевропейских ритуалах, в космологии и индийской философии, а также в философии греческой и т. д. Это указывает на тот факт, что образы нити, веревки постоянно будоражат воображение человека и его мысль. Значит, образы эти соответствуют чрезвычайно глубинному опыту и, в конечном итоге, выявляют ситуацию, положение человека в мире, которое невозможно выразить другими символами и образами.
1960 г.
Заметки о религиозных символах
Как мы много раз говорили, с некоторого времени в моду вошли символы1. В том, что изучению системы символов отведено сегодня привилегированное место, сказывается воздействие многих факторов. Это, с одной стороны, открытия глубинной психологии, и в первую очередь, тот факт, что деятельность бессознательного можно уловить посредством образов, фигур и сценариев, которые не следует понимать буквально; они представляют собой нечто вроде «шифров» ситуаций и персонажей, которые бессознательное не хочет или не может признать2.
Еще в начале века произошел взлет абстрактного искусства, а после первой мировой войны начались поэтические эксперименты сюрреализма, благодаря которым культурная публика освоилась с мирами метафорического и галлюцинаторного. Однако значение этих вселенных раскрывалось только в той мере, в какой удавалось расшифровать их структуры, имевшие «символическую» природу. Существовал и третий фактор, возбудивший интерес к символам: работы этнологов, изучавших первобытное общество, особенно гипотезы Люсьена Леви-Брюля относительно структуры и функций «первобытного мышления». Леви-Брюль считал, что «первобытное мышление» является дологическим; предполагалось, что в нем преобладает так называемое «мистическое соучастие». В конце жизни Леви-Брюль отказался от гипотезы дологического первобытного мышления, радикально отличающегося от современного и противопоставленного ему3. В сущности, его гипотеза не нашла массового понимания в среде этнологов и социологов. Однако гипотеза «первобытного мышления» оказалась полезна в той мере, в какой она повлекла за собой дискуссии между философами, социологами и психологами. А главное, она привлекла внимание интеллектуальной элиты к поведению «первобытного человека», к его психомыслительной жизни и к его культурному творчеству. Нынешний интерес философов, особенно европейских, к мифу и символу возник в большой мере благодаря книгам Леви-Брюля и спорам вокруг этих книг.
И наконец, вышеупомянутая мода своим появлением во многом обязана иззысканиям некоторых философов, эпистемологов и лингвистов, стремившихся вскрыть символический характер не только языка, но и всех других видов деятельности человеческого разума, от ритуала и мифа до искусства и науки4. Поскольку человек обладает способностью создавать символы (symbol-forming power), все, что он создает, имеет символическую природу5.
Напомнив об основных факторах, способствовавших пробуждению всеобщего интереса к символике, мы тем самым перечислили те плоскости, в которых начало развиваться изучение символа. Это плоскости глубинной психологии, изобразительного искусства и поэзии, этнологии, семантики, эпистемологии и философии. Историк религии может только порадоваться, что исследования на тему, столь важную для его собственного поля деятельности, ведутся со всех этих точек зрения. В силу взаимосвязи между всеми науками о человеке, каждое важное открытие в одной области знания получает резонанс в соседних областях. То, что сообщает нам о функциях символов психология или семантика, наверняка окажется существенно для религиоведения. Ведь тема изучения у этих дисциплин, в сущности, одна и та же! Все они стремятся понять человека и его место в мире. Если бы взяться и изучить связи между упомянутыми дисциплинами и религиоведением, это могло бы даже оказаться весьма плодотворно.
Однако не менее верно и то, что у религиоведения — свое особое поле деятельности, не такое, как у прочих отраслей знания. Поэтому закономерно, что у специалиста по истории религий — свои приемы, отличные от приемов психолога, лингвиста или социолога; они отличны даже от приемов теолога. Работа специалиста по истории религии отличается от работы лингвиста, психолога и социолога тем, что он занимается исключительно религиозными символами, теми, которые неразрывно связаны с религиозным опытом и с религиозной концепцией мира.
Приемы специалиста по истории религии отличаются также и от тех, которыми пользуется теолог. Любая теология предполагает систематические размышления над содержанием религиозного опыта и ставит себе целью углубить и прояснить связи между Богом-Создателем и человеком-созданием. Для специалиста по истории религии, напротив, характерен эмпирический подход. Он имеет дело с историко-религиозными фактами, старается понять их и сделать понятными для других. Его привлекают одновременно и значение религиозного факта, и его история; он пытается не жертвовать ни тем, ни другим. Разумеется, специалист по истории религии тоже вынужден систематизировать результаты своих исследований, размышлять над структурой религиозных феноменов. Но в этих случаях он дополняет свою работу историка трудом феноменолога или специалиста по философии религии. В широком смысле слова религиоведение включает в себя как религиозную феноменологию, так и философию религии, но историк религии в узком смысле слова никогда не может отказываться от общения с исторической конкретикой. Он пытается расшифровать, во временной и исторической конкретике, судьбу опытов, вытекающих из неукротимого человеческого желания вырваться за временные и исторические границы. Любой аутентичный религиозный опыт подразумевает отчаянные попытки постичь основы всех вещей, постичь высшую реальность. Однако любое выражение или концептуальное изложение данного религиозного опыта вписывается в определенный исторический контекст. Выражение и формулировки становятся, соответственно, «историческими документами», сравнимыми с любым другим фактом культуры — художественным творчеством, явлениями социального, экономического порядка и т. д. Для историка религии дело чести — именно разглядеть в «факте», неизбежно обусловленном историческим моментом и культурным стилем эпохи, экзистенциальную ситуацию, в силу которой этот факт стал возможен.
Нельзя забывать и о другом элементе: теология занимается по преимуществу историческими религиями и религиями откровения, иудейским, христианским и мусульманским монотеизмом и лишь в дополнение к этому — религиями древнего Ближнего Востока и античного Средиземноморья. Теологическое исследование религиозной символики неизбежно будет основываться гораздо в большей степени на документах великих монотеистических религий, чем на «первобытном» материале6. Между тем историк религии почитает своим долгом освоить как можно большее число разных религий, особенно архаических и первобытных, где у него есть возможность набрести на некоторые религиозные институты еще на их ранней стадии.