Шрифт:
От автора
Я хочу рассказать о длинных и тягомотных, как мексиканские сериалы, писательских буднях, о непростых, а порой фантасмагорийных отношениях писателей с окружающим их миром. О незаконно рожденных рассказиках и тайных внебрачных связях с героинями. О пошлой сериальной любви и странной мексиканской дружбе между героями и читателями романов. О выяснении отношений с многострадальными женами, которые зачастую являются и музами, и первыми читательницами, и главными редакторами. Пусть вознаграждением им будут знойные литературные красавцы с экзотическими
Начало
И вновь я, пытаясь начать этот рассказ, возвращаюсь к наболевшей теме. Вновь точу карандаш за карандашом, обдумывая, как оно все будет, как Родригио наконец-то встретится с Андре, как она улыбнется ему. Но карандашная стружка, замусоривая лист, делает его, негодника, ни на что не пригодным, оставляет непонятным, где стружка от удачной находки, а где вязь явно неудавшихся слов и фраз.
И, вроде, нельзя сказать, что Родригио такой беспомощный, а я такой неуклюжий. Просто при виде белого листа мы как-то теряемся, мешкаем, а проще говоря, впадаем в ступор. Белый лист для нас точная противоположность красной тряпке для быка. В такой момент мы не находим себе места, не знаем, где взять силы на новые подвиги и свершения. И нам кажется, что все предыдущие попытки, все усилия были тщетны, — впрочем, об этом позже. А сейчас нам остается лишь выкинуть лист, высыпав стружку в мусорную корзину, и все начать сначала.
Отбросив ломающиеся карандаши, я вновь собираюсь с силами, вновь хожу все вокруг да около компьютера, но потом вдруг, набрав побольше воздуха в грудь, стремительно подлетаю к клавиатуре, открывая на ходу новый файл быстрее, быстрее, пока Андре улыбается в фантазиях Родригио, пока она благосклонна к нему; в надежде, что наконец-то Родригио пройдет свой долгий путь по освещенной улице, станет в тень дерева под окнами Андре, начинаю печатать — но, о ужас, когда уже отпечатал полстраницы, понимаю, что забыл перевести шрифт. И получилась такая абракадабра — ну, ничего не разобрать: где удачные находки, а где полнейшая чушь.
И нельзя сказать, что мы с Родригио такие уж дурачки или что нам нечего сказать Андре. Нет, нельзя сказать, что мы с Родригио совсем идиотики. Иногда у него даже появляются остроумные мысли и веселые шуточки, особенно когда он идет по весенней улице и легко жонглирует словами. И тогда я заражаюсь его остроумием и тоже начинаю жонглировать, подражая колоритному уличному сленгу. Но стоит ли смешить белых гусей, ведь мои остроумные шутки, как потерянные ими жемчужные перья, утопают в навозе пустого словоблудия.
Нет, я не боюсь белого листа самого по себе, я бы с легкостью шагнул в него и очутился бы на залитой солнцем весенней улице. В кармане весело бренчит монета, бряк-бряк, ударяясь о ключи, в голове скрипучей коростелью кричит музыка, в то время как капель барабанными палочками ударяется о мостовую, а мои пальцы о клавиатуру — вот он, Родригио, своей каучуковой подошвой то там, то здесь проламывает корку ломкого весеннего снега, пробиваясь к черной земле. К земле, что пахнет сеном и хлебом, отцовским сеном и материнским хлебом, как это ни пафосно звучит.
И я бы шел без оглядки вместе с Родригио, зная, что на каждом новом месте, где ступит его нога в ботинке с каучуковой
Ведь, о ужас, я дошел уже до следующего, пока еще белого листа бумаги, и нам приходится преодолевать себя заново.
И нельзя сказать, что мы с Родригио робкого десятка, что мы с ним молчуны или тупицы. Просто Родригио, он как-то весь робеет, съеживается, стоя под сенью дерева и смотря на белые стены и окна, ведь это все-таки дом Андре, а не хухры-мухры. И вот пока он там стоит, собираясь с силами, дрожит от холода и смотрит в теплые лучезарные окна Андре, мое сердце сжимается от негодования — ну, покажись же, Андре, помоги нашему мышонку Родригио! Видишь, с какой надеждой он уперся взглядом в твои окна — и я навожу мышь на белые окна Андре, обозначая курсором прицел влюбленных глаз Родригио.
Я бы и сам с радостью помог ему, с радостью шагнул бы на белый лист, да хотя бы прямо так, прямо в домашнем халате и носках на холодный безмолвный снег, так напоминающий кожу на лице Андре, чтобы подбодрить парня, хлопнуть его по плечу, — мол, соберись с духом, Родригио, — ну же, дружище, вперед, она ждет тебя.
Да сделай же что-нибудь, наконец. Возьми хотя бы камешек и брось его в окно. Ну же, вынь булыжничек из мостовой. На тебе булыжничек, у меня их столько под рукой, этих непригодных ни для чего каменных плиток клавиатуры, хочешь — кинь в безмолвное светлое окно Андре букву Х. Или букву У.
А лучше всего самую главную букву, А — Андре. А ты, Андре, что же ты не появляешься? Покажись, улыбнись нам своей лучезарной улыбкой. Ну, покажись хоть на секунду. А ты, Родригио, чего же ты стоишь, вперед, на штурм новых высот!
Я бы сам с удовольствием вместе с ним бросился на эту стену, лез бы рядом с ним, цепляясь за кирпичи, вверх и вверх к светящемуся окну и лицу Андре. Я бы не жалел своих рук, исцарапал бы в кровь все пальцы, цепляясь ими за кирпичики клавиатуры, лишь бы история продвигалась вперед, хоть как-нибудь, любыми способами, здесь уж не до щепетильности, здесь все средства хороши; но я не могу. И нельзя сказать, что мы с Родригио лежебоки или трусы, когда дело касается любви. Нельзя сказать, что Родригио пожалеет себя в ответственную минуту. Нет, он бы рад умереть за Андре, он бы с легкостью отдал за Андре жизнь, лишь бы она была к нему хоть чуть более благосклонна.
И вновь я хожу вокруг дома Андре кругами, ища брешь в стене ее крепости. А потом сажусь на шатающийся табурет с подпиленными ножками и начинаю судорожно точить карандаш, так похожий своей жесткостью на единственную неподпиленную ножку табурета. Не знаю, сработает ли это, но мне кажется, я придумал для Родригио одну такую фишку, нашел такую удачную фразу — ну просто на загляденье, ну просто «мп-па» какое-то, которое Андре ну точно не сможет не заметить. А потому я точу карандаш, и стружка веревкой сползает к листу бумаги и движется вдоль белой стены дома Андре прямо к носу Родригио.