Мексиканский для начинающих
Шрифт:
Дон Томас, знававший трех-четырех, рассказывал, что они, как отборные апельсины, неотличимы, и все имели отношение к растениям, то есть взращивали культурные виды, вроде зонтичной цикуты, марихуаны, кокаиновых кустов, голубой текильной агавы или кактусов пийо, пожевав которые, можно беседовать, с кем душе угодно, – с ветром, морем, сельвой, птицами или, далеко не ходя, с самими кактусами.
Эмилиано сорок девятый работал в нашем ботаническом саду, имея особую привязанность к кокосовым пальмам, достигавшим у него сорока метров в высоту, а плоды их, как арбузы, набирали дюжину килограммов. Целый день Эмилиано сажал, окучивал, подстригал, поливал и пересаживал, а на закате приходил на берег – посидеть под пальмой дона Томаса, опершись о ствол, с бутылкой пива-сервесы семейных размеров.
Солнце, будто подпертое чем-то, замирало в трех ладонях от моря. Неизвестно как, но для себя лично Эмилиано умел замедлять или ускорять время, что досталось в наследство от предков. Бывало, просиживал под пальмой дона Томаса всю ночь, а домой возвращался все на том же закате.
Вполне вероятно, Эмилиано сорок девятый был лучшим изо всех предыдущих, поскольку ему выпадало быть последним. Жена Чиуауа никак не рожала. Было, конечно, девять девочек, и некоторые уже взрослые. Вот Хосинта родила мальчика, вполне добротный апельсин. Увы, он не мог считаться настоящим Эмилиано пятидесятым – так, боковая ветка, отросток.
Мужа Хосинты Ксанфа уже второй год ищут в море. Он пошел за рыбой на баркасе с еще тремя нашими, когда заглох мотор, и течение понесло к океану. Пока берег виднелся, муж Хосинты Ксанф бросил за борт канистру с водой и сам прыгнул. Он сказал товарищам, что не умеет плавать, а на канистре подгребет к берегу, покуда тот в виду. Баркас нашли через неделю и на нем тех троих, что умели плавать, но едва не погибли без воды. А Ксанф и канистра пропали. Их долго искали и сейчас еще ищут, но уже вяло, без надежды. Во всяком случае, Ксанф не должен был умереть от жажды.
Сидя под пальмой, Эмилиано всегда щурится в море, не появится ли Ксанф на канистре, без него Хосинте плохо. Может, Ксанф подумал однажды об акулах – они приплывают, когда о них вспоминаешь. Хотя Эмилиано сорок девятый каждый вечер думает об Эмилиано пятидесятом, а тот не является, бродит, видно, где-то, как собачья лапа, непонятно где. Вместо него Чиуауа родила вдруг десятую девочку по имени Десима, и доктора сказали – «хватит». Эмилиано сам слыхал. И поставили Чиуауа заглушку внутрь. Так поступают наши власти, чтобы не перенаселялся остров, особенно бедными индейцами.
И вот Чиуауа решила отправиться на другой остров Косумель, потому что у майя так заведено с давних пор. Они с Эмилиано собрали дары богине плодородия Икс-Чель – такосы с мясом и маисом, кактусную брагу и три сникерса – и поплыли на лодке под косым парусом. У развалин храма, где ходили туристы, вспыхивая фотокамерами, Чиуауа полежала, пошептала, и времени-то утекло три капли, как чудесно забеременела. Несмотря на заглушку, а может, нарочно, в пику докторам, богиня Икс-Чель расщедрилась, послав тройню. В госпитале сказали, вот вам, пожалуйста, еще три девочки, хоть и непонятно, каким путем.
К вечеру того же дня Эмилиано с бутылкой семейного пива пришел под пальму дона Томаса, обдумать жизнь. Нет, он не укорял богиню плодородия – сделала, что могла, – и девочкам уже придумал имена: Икс, Че и Эль. Правда, Эль, по-нашему, – он. Но его, Эмилиано пятидесятого, нету и неизвестно, у кого и как просить, чтобы был.
Понятно, что Бог один-единственный, то есть Дьос, и падре Себастьян его представитель. Но есть ведь и другие, о которых постоянно толкуют, – Кристо, Эспириту Санто, Икс-Чель, Сан-Мигель, Кукулькан и, в конце-то концов, сам Чаак, бог воды и дождя, покровитель нашего острова. Эмилиано стеснялся кому-либо докучать, да и побаивался, что вновь не то получит, как бывало в нашем муниципалитете. Чиуауа пошлет просить заем на строительство дома, а тебе – три мешка маисовой муки, что тоже хорошо, конечно, но все-таки не то. И вот Эмилиано сорок девятый как-то незаметно заговорил с пальмой. Он верил в эту пальму, потому что в ней был дух дона Томаса. Об этом все наши знали.
Начинать с просьбы – это у нас не принято. Сперва надо поговорить о делах вечных и отвлеченных.
«Ты зна-а-аешь, все наши хорошие люди остаются на острове Чаак, когда уходят, – сказал Эмилиано для начала. – И еще к нам присылают других хороших людей из дальних стран. Чтобы тут остаться, надо сделать больше хорошего, чем плохого, ты зна-а-аешь. Тогда, наверное, превращаешься в Алушей и живешь на острове, как прежде, но лучше, во всем, что тут есть».
Эмилиано огляделся, попил пива и продолжил: «Если родился совсем плохим, надо хоть немного улучшиться. А если родился хорошим, но ухудшился, – это дорога в преисподнюю, ты зна-а-аешь. Долго-долго на север – туда, где Эстадос Унидос, Канада и подальше, если очень плох. Я-то так себе, масоменос, – шептал Эмилиано, приникнув к стволу. – Лет до десяти был хорошим. А теперь много пива и другие глупости, ты зна-а-аешь. Это мешает и беспокоит. Я никому не делаю плохого, только себе. Но и это грех перед Господом и другими богами. Когда делаешь плохо себе, и Ему плохо, и другим, ты зна-а-аешь. Мы же Его дети, а потом станем братьями, правда? Ты знаешь?»
Эмилиано так и не успел ничего попросить. Допив семейное пиво, задремал под пальмой и слушал во сне песни дона Томаса. Но вот что случилось среди песен. Эмилиано увидел свет сквозь веки, рассеянный и теплый, но трогающий, будто дождь, и услыхал такие слова, которые были, как пузыри на лужах, – то ли есть и вот уж нету. Так бывает, думал спящий Эмилиано, когда накуришься марихуаны. «Иди домой, – доносилось неведомо откуда, – Эмилиано сорок девятый! Примерно пятьсот лет назад был у нас уговор с Эмилиано третьим. Лучше сказать, завет – если останутся жить он и дети его на острове и сохранят тут все, как было создано, продолжится род во веки веков, и ствол будет толст, прям и крепок, как пальмовый, до сорок девятого колена, а потом разветвится на трое в крону, при чудесном стечении обстоятельств. Иди теперь же домой со спокойной душой и помни, кто главный Бог и единый, везде и во всем». Очнулся Эмилиано от редкого волнения на море. Вода подбегала и вымывала песок, так что оказался он в ложбине, из которой едва выбрался. И вот вернулся домой той ночью, разделся, вытерся, лег в гамак и проспал до рассвета. И все, конечно, позабыл, что было, кроме новых девочек – Икс, Че и Эль.
Позавтракал кукурузными лепешками с перцем-чиле и кокосовым молоком, подкачал шины трицикло и поехал в госпиталь. Когда Эмилиано вошел, жена его Чиуауа меняла девочкам панталоны на липучках, которые, забыла она, как называются, – похоже на сникерсы, принесенные в дар богине плодородия. «Или снайперсы», – предположил Эмилиано. Словом, Чиуауа сняла их и осела, будто надорвавшись, – по всем признакам вместо девочек были мальчики. Три новых Эмилиано – пятидесятый, пятьдесят первый и пятьдесят второй. И это было чудо, если не думать о возможной безалаберности докторов и акушерок.
Эмилиано сорок девятый сразу вспомнил все, что слыхал прошлой ночью. И вот что сделал. Оседлал трицикло и помчался, хотя едва ли так правильно сказать об индейце майя, к пальме дона Томаса, под которой сохранилась ночная вымоина в виде креста, поскольку спал Эмилиано, видно, раскинув руки. И вот он крепко обнял пальму, похлопав по спине, – так поступают все наши при встрече с братом, другом, хорошим знакомым. И вдруг увидел в море подплывающего на канистре мужа Хосинты Ксанфа, сильно похудевшего, обгоревшего, но узнаваемого, по канистре.