Мелкий бес

Сологуб Федор Кузьмич

— Какая ты глупая! — сказал Саша.

— В моей глупости так много счастья! — лепетала бледная Людмила, плача и целуя Сашины руки.

— Отчего же ты заплакала? — улыбаясь беспечно, спросил Саша.

— Мое сердце ужалено радостью. Грудь мою пронзили семь мечей счастья, — как мне не плакать!

— Дурочка ты, право, дурочка! — смеючись, сказал Саша.

— А ты умный! — с внезапною досадою ответила Людмила, вытерла слезы, и вздохнула. — Пойми, глупый, — заговорила она тихим, убеждающим голосом, — только в безумии счастье и мудрость.

— Ну, да! — недоверчиво сказал Саша.

— Надо забыть, забыться, и тогда все поймешь, — шептала

Людмила. — По-твоему как, мудрые люди думают?

— А то как же?

— Они так знают. Им сразу дано: только взглянет, и уже все ему открыто…

Осенний тихо длился вечер. Чуть слышный из-за окна доносился изредка шелест, когда ветер на лету качал ветки у деревьев.

Саша и Людмила были одни. Людмила нарядила его голоногим рыбаком, — розовая шелковая одежда, — уложила на низком ложе, и села на пол у его голых ног, — босая, в одной рубашке. И одежду, и Сашино тело облила она духами, — густой, травянистый и ломкий у них был запах, как неподвижный дух замкнутой в горах и странно-цветущей долины.

На ее шее блестели яркие, крупные бусы, золотые узорные браслеты звенели на руках. Ирисом пахло ее тело, — запах душный, плотский, раздражающий, навевающий дремоту и лень, насыщенный тяжелыми испарениями медленных вод.

Она томилась и вздыхала, и глядела на его смуглое лицо, на его иссиня-черные ресницы и полуночные глаза. Она положила голову на его голые колени, и ее светлые кудри ласкали его смуглую кожу. Она целовала Сашино тело, и от аромата, странного и сильного, смешанного с запахом молодой кожи, кружилась ее голова.

Саша лежал, и улыбался тихою неверною улыбкою. Неясное в нем зарождалось желание, и сладко томило его. И когда Людмила целовала его колена [да голые] стопы, нежные поцелуи возбуждали томные, полусонные мечтания. Хотелось что-то сделать ей, милое или больное, нежное или стыдное, — но что? Целовать ли ее [голые] ноги? Или бить ее, долго, сильно, длинными, гибкими ветвями? Чтобы она смеялась от радости, или кричала от боли?

И то, и другое, может быть, желанно ей, но мало. Что же ей надо? Вот они полуобнаженные оба, и с их освобожденною [50] плотью связано желание и хранительный стыд, — но в чем же это таинство плоти? И как принести свою кровь и свое тело в сладостную жертву ее желаниям, своему стыду?

50

Было: нагою.

А Людмила томилась, и металась у его ног, бледная от невозможных желаний, то пылая, то холодея. Она страстно шептала:

— Я ли не красавица? У меня ли глаза не жгучие? У меня ли не пышные волосы? Ласкай же меня! Приласкай же меня! Сорви с меня запястья, отстегни мое ожерелье!

Саше стало страшно, и невозможные желания мучительно томили его.

XXVI

Передонов проснулся утром. Кто-то смотрел на него громадными, мутными, четырехугольными глазами. Уж не Пыльников ли это? Передонов подошел к окну, и облил зловещий призрак.

На всем были чары и кудеса. Визжала дикая недотыкомка, злобно и коварно смотрели на Передонова и люди, и скоты. Все было ему враждебно, он был один против всех.

В гимназии на уроках Передонов злословил своих сослуживцев, директора, родителей учеников. Гимназисты слушали с недоумением.

Иные, хамоватые по природе, находились, что, подлаживаясь к Передонову, выражали ему свое сочувствие. Другие же сурово молчали или, когда Передонов задевал их родителей, горячо вступались. На таких Передонов смотрел угрюмо и боязливо, и отходил от них, бормоча что-то.

На иных уроках Передонов потешал гимназистов нелепыми толкованиями.

Читали раз Пушкинские стихи:

С своей волчихою голодной Выходит на дорогу волк.

— Постойте, — сказал Передонов, — это надо хорошенько понять. Тут аллегория. Волки попарно ходят: волк с волчихою голодной. Волк сытый, а она голодная. Жена всегда после мужа должна есть.

Пыльников был веселый, он улыбался, и смотрел на Передонова обманчиво-чистыми, бездонными глазами. Сашино лицо мучило и соблазняло Передонова. Чаровал его проклятый мальчишка своею коварною улыбкою.

Да и мальчишка ли? Или, может быть, их два: брат и сестра? И не разобрать, кто где. Или даже, может быть, он умеет переворачиваться из мальчишки в девчонку? Недаром он всегда такой чистенький, — переворачиваясь, в разных водицах всполаскивается, — иначе ведь нельзя, не обернешься. И духами так всегда пахнет.

— Чем это вы надушились, Пыльников? — спросил Передонов, — пачкулями, что ли?

Мальчики засмеялись, Пыльников обидчиво покраснел, и промолчал.

Чистого желания нравиться, быть не противным, Передонов не понимал. Всякое такое проявление, хотя бы со стороны мальчика, он считал охотою на себя. Кто принарядился, тот, значит, и замышляет прельстить Передонова. Иначе зачем рядиться! Нарядность и чистота были для Передонова противны, духи казались ему зловонны; всяким духам предпочитал он запах унавоженного поля, полезный, по его мнению, для здоровья. Наряжаться, чиститься, мыться, — на все это нужны время и труд; а мысль о труде наводила на Передонова тоску и страх. Хорошо бы ничего не делать! есть, пить, спать, да и только.

Товарищи дразнили Сашу, что он надушился «пачкулями», и что Людмилочка в него влюблена. Он вспыхивал, и горячо возражал: ничего, мол, не влюблена, — все это, мол, выдумки Передонова; он-де сватался к Людмилочке, а Людмилочка ему нос натянула, вот он на нее и сердится, и распускает про нее нехорошие слухи. Товарищи ему верили, — Передонов, известно! — но дразнить не переставали: дразнить очень приятно!

Передонов упрямо говорил всем о развращенности Пыльникова.

— С Людмилкой спутался, — говорил он. — Так усердно целуются, что она уже одного приготовишку родила, теперь другого носит.

Про любовь Людмилы к Пыльникову заговорили в городе, — весьма преувеличенно, с глупыми и погаными подробностями. Но мало кто верил: Передонов пересолил. Однако, любители подразнить, — их же в нашем городе достаточно много, — спрашивали у Людмилы:

— Что это вы в мальчишку втюрились?

Людмила смеялась, и говорила:

— Глупости!

Горожане посматривали на Пыльникова с поганым любопытством. Вдова генерала Савоськина, аристократическая дама, справлялась о его возрасте, нашла, что он еще слишком мал, и рассчитала, что года через два можно будет его позвать и заняться его развитием. Саша уже начал и упрекать иногда Людмилу, что его за нее дразнят. Даже иногда, случалось, и поколачивал, на что Людмила только звонко хохотала.