Шрифт:
– И чем, позвольте полюбопытствовать, вызван интерес органов безопасности к нашему учреждению?
Сейчас доложу! Ты в самом деле думаешь, что я каждой высокоумной особи буду рассказывать за интерес органов безопасности?
– Какое там? – говорю. – Плановая проверка. Работаем по советским еще предписаниям. Старые регламенты менять нужно, я сколько наверху предлагал-предлагал…
Профессор не впечатлился. А я ведь явно намекаю на связи в высших эшелонах. Хотя он и сам светило, доктор наук, психиатр мирового уровня, то сё. Козел, одним словом.
– Нашей клинике гарантирована неприкосновенность.
– При условии соблюдения встречных обязательств. Выполнения пожеланий государственных органов и Временной Администрации.
– Почему именно этот пациент? – спрашивает профессор и пытливо глядит из-за крышки ноутбука.
Зеваю, смотрю на стену – там благодарственные грамоты, свидетельства регалий, дипломы международного формата.
– Почему бы и не он? – говорю лениво.
Кажется, профессор не купился на мою напускную скуку. Психолог же, знаток эмоций.
– Анджей Каменский страдает сложной формой аутизма и ваш контакт, насколько я могу предположить, обернется ничем. Он вас может просто не заметить. Нет гарантии, что откроется, ибо это происходит спорадически.
– Да и Бог с ним, – говорю, тут же осекаюсь, делаю смешок. – Так и отразим. Мое дело составить обобщающую справку. В полном соответствии с инструкциями обеспечить обоснованность и полноту мероприятия.
Профессор усмехается. Маске ретивого службиста он, понятно, тоже не поверил.
– Я опасаюсь, – говорит. – Что такая беседа может навредить пациенту.
Ну вот, опять этот бред: не навреди, не оскорби. С первых погон не люблю интеллигенцию – наверное, черносоточку ртом поймал, как кто-то ловит смешинку.
– Профессор! Давайте сэкономим мое и ваше время. Как я понимаю, ТАКОМУ пациенту навредить невозможно.
– Я могу потом взглянуть на ваш итоговый э-э… документ?
Ага! Чего там? Ты в кабинет ко мне приходи, я из сейфа вывалю все дела оперучета, лички агенов, ДЛ, КНВ. Шифротелеграммы покажу.
– Это невозможно. Сами понимаете. И еще! В вашей комнате для свиданок есть аппаратура, как я понимаю.
– Отключим, – вздыхает профессор.
– И чтобы не включилась. Спорадически.
В сопровождении санитара по светлому коридору, наполненному типичным больничным запахом, я пришел в специальную комнату. Зеленоватого оттенка стены, пол из тяжелой плитки, белый стол и два стула друг напротив друга. Я сел, пошарил под столешницей, обнаружил ожидаемую кнопку. До сих пор тревожная кнопка не требовалась, в позапрошлый раз мне пригодился тревожный «Макаров», был там один буян бессарабский. Того, правда, не запирали в психушку или в тюрьму, простой побирушка у церкви, безобидный, ущербный. Но пылко бросился в защиту того, о чем не знает. Каков будет Анджей Каминский?
Запустили пациента. С непроницаемым лицом он сел за стол, пошарил по его поверхности, видимо, ложку с тарелкой искал. Худой, большеглазый, короткостриженый. Со вздыбленной будто бы шерсткой. Чеширский кот Эрвина Шредингера. Расплескал улыбки в миллиард коробок.
– Привет, – говорю.
Он смотрит не на меня, не сквозь меня. Он внутрь глядит.
Ожидаемо. Предусмотрено. Достаю из портфеля стопку исписанных листов, кладу их на стол перед Каминским.
– Сюда иди! – зову. Потом еще раз. И еще.
Явился, очнулся. Анджей протянул руку к листам.
– Почерк узнаешь!?
– Мацей, – шепчет он. – Но почему здесь?
Забираю писанину Мацея Левински, убираю обратно в портфель. Осмысленность во взгляде пациента похожа на сигнальный маячок. Надо его зафиксировать.
– Анджей! Сосредоточься. Не уходи…
– Да.
– Расскажи мне Анджей. Меня интересует Проводник. Расскажи.
Нелегко это было, но раскрылся, раскололся пациент. Рассказал.
Параллельная жизнь. Дубль-биография.
****
… не он нас выбрал – мы его…
… я жил в унылом рыбацком поселке у зеленого залива. Запах рыбы и соломы, рыбы и лепешек вкус, руки в царапинах от плавников, сети и чешуя. Больше вспомнить о детстве нечего, кроме…
…сидел на скале и пытался доплюнуть до моря. Внизу качалась на волнах лодка дяди Яна, а вверху, помню, солнце боролось с тучами. И случилось… Я почувствовал себя на дне, на дне огромного стакана, в который снаружи кто-то скребется. И голоса не живые. Верней, голоса не живых. Покойники пытались мне что-то сказать, а среди них в многоголосье – мертвая родня моя по крови и предки дальние в веках.
Старший брат мой Самюэль по прозвищу Кифа сказал – фантазии твои, Анджей, мертвые не кусаются и не разговаривают.
Было мне в ту пору десять полных лет. Смерти не бывает, так я понял.
Через три дня помогал по хозяйству и опять этот шорох. Я словно на дне стакана, вокруг стекло, сверху до неба открыто, и слышно, очень плохо слышно, но можно разобрать, как дедушка – он помер прошлой весной – сказал, что возьми молоток, забыл на чердаке. Я лестницу приставил, и на чердак. Точно – лежит молоток. Забиваю гвоздь в забор. Отец увидел, говорит – молоток полгода искал, а я ему – дед дверцу чинил на чердак, там и оставил. А ты, значит, нашел? Я тебя предупреждал, не лазь на крышу? Выпорю – пообещал, а я-то знаю, что не выпорет…
… десять овец у нас, гоню я их за деревню. Навстречу идет дядя Ян. И в шутку он – раз, два, три… десять, неплохая отара. А я – на самом деле девять, та ярка, что последняя, уже в мире мертвых. Дядя Ян внимательно на меня посмотрел, ничего не сказал. Ночью овца издохла.
Выгоняю пастись уже девять, и опять дядя Ян навстречу. Говорит – как ты, Анджей увидел, что одна подохнет? А я и не знаю! Говорю – она как будто раздваиваться начала. И я будто вижу, что кусочек овцы в мертвый мир улетает.