Мельмот скиталец
Шрифт:
— Люди добрые, я могу вам много всего поиграть, — пропищал сумасшедший скрипач, привыкший играть в тавернах сторонникам короля и припомнивший слова подобной же песенки, которую некогда исполнял для полковника Бланта [120] в Комитете.
— Ну тогда поиграй мне «Мятеж был, дом разнесли» [121] , — вскричал портной, пустившись плясать по камере, насколько ему позволяли цепи, в такт воображаемой музыке.
Ткач не выдержал:
120
…для полковника Бланта… — В середине 40-х годов Блант (Thomas? Blunt или Blount) был полковником парламентской охраны (см.: Alfred Harbage. Cavalier Drama. N. Y. — London, 1936, p. 178).
121
«Мятеж был, дом разнесли»… — Первая строка политической песни «The Sale of Rebellious Household-stuff», включенной (под Э 14) в третью книгу известного собрания Томаса Перси «Остатки древней английской поэзии» (Thomas Percy. Reliques of ancient English poetry: consisting of old Heroic Ballads, songs and other pieces of our earlier poets… 1765). Публикуя эту песню, представляющую, по его словам, «саркастическое ликование торжествующей законности», Перси сообщает, что он взял текст из старопечатного издания политических песен («A choice collection of 120 loyal songs» etc, 1684, in 12o) и что она исполнялась на мелодию песни «Старый Саймон-король» («Old Simon the King»).
— Доколе
122
…проклинать проклятьями Мероза… — Бред сумасшедшего ткача-пуританина насыщен отчетливыми отзвуками различных текстов из Библии, которую каждый пуританин времени революции знал превосходно. Мероз (город в северной части Палестины) упомянут в Книге Судей (5, 23); именно это место вспоминает ткач: «Прокляните Мероз, говорит ангел господень, прокляните, прокляните жителей его за то, что не пришли на помощь господу, на помощь господу с храбрыми».
123
…я в шатрах Кидарских… — См. выше: [78]. Ткач и на этот раз наизусть цитирует ст. 5–7 из 119 псалма («Горе мне, что я пребываю у Мосоха, живу у шатров Кидарских. Долго жила душа моя с ненавидящими мир. Я мирен: но только заговорю, они — к войне»).
И несчастный ткач, измученный бредом, упал и некоторое время ползал потом по соломе.
— О, какое это горестное падение, сестра Руфь! О, сестра Руфь! H радуйся моей беде! О, враг мой! Ничего что я падаю, я подымусь снова.
Как бы ни обрадовали все эти уверения сестру Руфь, если бы только она могла их услышать, ткачу они причинили в десять раз больше радости, чем ей; его любовные излияния мгновенно сменились воинственным: призывами, где в хаосе смешалось все, что он помнил.
— Бог — это воин, — кричал он, — посмотрите на Марстон-Мур! [124] Посмотрите на город, на этот возгордившийся город, полный тщеславие и греха! Посмотрите на воды Северна [125] , красные от крови, как воды Чермного моря! Власть имущие все гарцевали и гарцевали и переломали себе копыта. Это было твоим торжеством, господи, и торжеством твои; святых — заковать их царей в цепи, а вельмож — в железные кандалы.
124
…посмотрите на Марстон-Мур! — Марстонская пустошь (Marston-Moor) — местность в одиннадцати километрах к западу от г. Йорка, где 2 июля 1644 г. состоялась битва парламентских войск и армии роялистов, по числу участвовавших в ней — одна из самых крупных за все время гражданской войны в Англии. При Марстон-Муре парламентские войска в составе северных армий и армии Восточной Ассоциации под командованием графа Манчестера и Кромвеля встретились с войсками роялистов («кавалеров»), которые возглавляли принц Руперт и герцог Ньюкасл. Потери с обеих сторон были очень велики: было убито 4150 человек, из них около 3000 роялистов; кроме того, парламентские войска взяли полторы тысячи пленных и много оружия и военного снаряжения. Последствием сражения при Марстон-Муре было полное уничтожение армии герцога Ньюкасла, падение города Йорка и освобождение от приверженцев короля всего севера. Кромвель проявил здесь качества выдающегося полководца (см.: S. J. Low and F. S. Pulling. Dictionary of English History, p. 717–718; Английская буржуазная революция XVII в., т. I, M., 1954, с. 180–183).
125
…воды Северна… — Бассейн реки Северн своей верхней областью принадлежит Уэльсу; как только река становится судоходной для мелких судов, она вступает в Англию в собственном смысле и, изгибаясь к югу, прежде своего впадения в Бристольский залив, орошает шесть графств. Река Северн и ее берега были неоднократными свидетелями кровопролития во время гражданской войны.
Теперь настал черед коварного портного:
— Благодари вероломных шотландцев и их торжественный союз и до говор и Керисбрукский замок [126] , ты, окорнавший себя пуританин, — про ревел он. — Если бы не они, я бы снял мерку с короля да сшил ему бархатную мантию высотою с Тауэр, и стоило бы только взмахнуть ее полой, и Красноносый [127] был бы в Темзе, поплыл по ней вниз прямо в ад
— Врешь ты и не краснеешь, — отозвался ткач, — никакого оружия мне не надо, я и так тебе это докажу, у меня будет челнок против твоей иглы, и я повалю тебя наземь, как Давид повалил Голиафа [128] . Это его [129] (так пуритане непозволительно выражались о Карле I), это именно его плотское, своекорыстное, мирское духовенство заставило людей благочестивых искать слов утешения в горе у их же собственных пасторов; тех, что по справедливости отвергли всю эту бутафорию папистов — все эти батистовые рукава, паскудные органы и островерхие дома. Руфь, сестра моя, не искушай меня этой телячьей головой [130] , из нее струится кровь; молю тебя, брось ее на пол, не пристало женщине держать ее в руках, даже ежели братья пьют эту кровь. Горе тебе, мой противник, неужто ты не видишь, как пламя охватывает этот проклятый город, в котором царствует сын арминиан [131] и папистов? Лондон горит! Горит! — вопил он, — и подожгли его полупаписты, полуарминиане, словом, проклятый народ. Пожар! Пожар!
126
— Благодари вероломных шотландцев и их торжественный союз и договор и Керисбрцкский замок… — Имеются в виду события второй гражданской войны в Англии (1648) и непосредственно ей предшествующие. «Вероломными» шотландцы названы на том основании, что шотландские пресвитерианцы поддержали контрреволюционное движение в Англии и с конца 1647 г. подготавливали интервенцию в Англию. В декабре этого года шотландские представители во главе с Лодердейлом заключили договор о сотрудничестве и союзе с Карлом I, находившимся в Керисбрукском эамке (Carisbroock Castle) на острове Уайт. Шотландский Парламент обратился к Долгому парламенту (26 апреля 1648 г.), требуя запрещения всех пуританских сект, кроме пресвитерианской. Однако над шотландцами победу одержал Оливер Кромвель. 1 января 1649 г. решением Парламента Карл I был отдан под суд, его обвинили в сговоре с шотландцами против Парламента, что было сочтено государственной изменой.
127
…Красноносый… — Это было одно из прозвищ О. Кромвеля (см.: Е. Cobham Brewer. Dictionary of Phrase and Fable. 1877, p. 290).
128
…как Давид повалил Голиафа. — Имеется в виду библейский рассказ о филистимлянине, великане Голиафе, побежденном Давидом в единоборстве на глазах готовых к сражению войск филистимлян и израильтян, что привело к бегству первых и победе последних (Первая книга Царств, 17).
129
Это его… — Во время гражданской войны и борьбы с Карлом I среди пуритан не принято было называть его ни «король» (King), ни «его величество» (His Majesty), а просто «он» (the man).
130
…не искушай меня этой телячьей головой… — В 1650 г. в годовщину казни Карла I в Лондоне был открыт «Клуб телячьей головы» («Calve’s Head Club»), основанный пуританами для того, чтобы сделать посмешищем память о короле, сложившем свою голову на плахе.
131
…сын арминиан… — Основателем религиозной секты арминиан, или ремонстрантов, был голландец Якоб Гарменсен (Jacob Harmensen, 1560–1600; латинизованное написание его фамилии — Arminius, Арминий) — протестантский пастор в Амстердаме и профессор богословия в Лейдене. Он отрицал предопределение, допускал прощение всех раскаявшихся грешников. Его последователи в Голландии позже получили наименование ремонстрантов; это название произошло из докладной записки, поданной ими правительству Голландских штатов. В 1618 г. на синоде в городе Дордрехте арминиане были исключены из синодального общения и образовали особую секту. Довольно много арминиан жило также в Англии.
Последние слова он прокричал ужасным голосом, но и этот голос был просто детским писком в сравнении с другим, который подхватил эти стенанья и прогремел их так, что все здание зашаталось. Это был голос безумной женщины, потерявшей во время страшного пожара Лондона [132] мужа, детей, средства к существованию и, наконец, разум. Крик «пожар» со зловешей неизменностью воскрешал в ее памяти все пережитое. Женщина эта забылась тревожным сном, но стоило ей услыхать этот крик, и она мгновенно вскочила, как в ту страшную ночь. К тому же была суббота, а она всякий раз больше всего боялась именно субботней ночи, приступ безумия по субботам всегда возобновлялся у нее с особенной силой. Стоило ей только проснуться, как ее тут же начинала преследовать мысль, как ей поскорее, сию же минуту, убежать от огня; и она с таким потрясающим правдоподобием разыгрывала всякий раз эту сцену, что Стентон был гораздо больше перепуган ею, нежели ссорой между двумя своими соседями Законником и Буйной головой. Все началось с криков, что она задыхается от дыма, затем она спрыгнула с койки, стала просить зажечь свечу и пришла в неподдельный ужас от озарившей окно вспышки света.
132
…во время страшного пожара Лондона… — «Великий лондонский пожар» возник случайно 2 сентября 1666 г. в одном из домов на Лондонском мосту, затем распространился с ужасающей быстротой по обоим берегам Темзы и бушевал в течение пяти суток, в результате чего в огне погибло две трети города: 13 тысяч жилых домов, 89 церквей (включая Собор св. Павла) и т. д. Погорельцы-пуритане пытались обвинить в поджоге города «папистов»; иные же из них объявляли это стихийное бедствие карой господней, ниспосланной жителям за их грехи.
— Судный день, — вскричала она. — Судный день! Небо и то в огне!
— Нет, не настанет он, надо еще сначала убить Великого Грешника, закричал ткач, — ты вот все вопишь про свет да про огонь, а сама-то ведь пребываешь в кромешном мраке. Мне жаль тебя, несчастная сумасшедшая.
Женщина уже ничего не слышала, она воображала, что карабкается по лестнице в детскую. Она кричала, что ее опалило, обожгло огнем, что она задыхается от дыма; потом присутствие духа, казалось, оставило ее, и она отступила.
— Дети мои там! — кричала она голосом, исполненным невыразимого страдания, и словно пытаясь собрать последние силы. — Я тут, я пришла, я спасу вас. О боже! Они уже в огне!.. Держи меня за руку, нет, не за эту, она обожжена и совсем слабая… Ничего, все равно за какую, за платье держись… Ах, и оно пылает!.. Пусть лучше я сама сгорю дотла… А как потрескивают их волосики!.. Только капельку воды для самого маленького…, для моего малютки… для моего малыша, а там пусть я сгорю!
Она умолкла, и это было страшное молчание: ей чудилось, что падает горящая балка, та, что должна была сокрушить лестницу, на которой она стояла. — Крыша валится мне на голову! — вскричала она вдруг.
— Земля ослабела и ослабели все, кто на ней живет, — провозгласил ткач, — я держу опорные столбы на своих плечах.
Женщина высоко подпрыгнула и пронзительно вскрикнула, — это означало, что площадка, на которой она стояла, обрушилась: вслед за тем она спокойно смотрела, как дети ее скатываются вниз по горящим обломкам и исчезают в бушующем внизу пламени.
— Гибнут, один… другой… третий… все! — тут голос ее перешел в невнятное бормотание, и она уже больше не корчилась в судорогах, а лишь слабо вздрагивала; это были далекие завывания стихающей бури; ей мнилось, что «ушла опасность и осталось горе», что она стоит среди тысяч несчастных бездомных людей, что толпятся в предместьях Лондона в ужасные ночи после пожара, — без пищи, без крова, полуголые, взирающие в отчаянье на пепелища, в которые превратились их дома со всем, что в них было. Она, казалось, прислушивалась к их жалобам и даже проникновенно повторяла какие-то слова, однако неизменно отвечала тем же: «Но ведь погибли все мои дети… все!».
Примечательно было, что, как только она разражалась этими неистовыми криками, остальные все умолкали. Крик глубокого человеческого горя заглушал все остальные крики: она была единственной во всем этом доме чье помешательство не было связано ни с политикой, ни с религией, ни с пьянством или какой-нибудь извращенной страстью; поэтому, как ни страшны бывали вспышки ее безумия, Стентон всякий раз ждал их как некоего избавления от несообразного, нелепого и унылого бреда всех остальных.
Но собранных с таким трудом сил его уже не хватало, чтобы справиться с ужасами этого дома. Все, что он видел там, угнетало его чувства, начавшие брать верх над разумом; он не мог не прислушиваться к пронзительным ночным воплям, раздававшимся вновь и вновь, и к щелканью бича, которым их усмиряли. Он начал уже терять надежду, заметив, что безропотная покорность (которая, как он рассчитывал, вызовет к нему снисхождение и, может быть, тем самым облегчит потом побег или просто убедит надзирателя в том, что он здоров) была истолкована этим черствым негодяем, который привык иметь дело только с различными формами сумасшествия, как утонченная разновидность хитрости этих больных, с которой ему часто приходилось сталкиваться и которой он всячески старался противодействовать.
Вначале, как только Стентон осознал свое положение, он решил сделать все от него зависящее, чтобы сохранить в этих условиях здоровье и не повредиться умом, ибо в этом он видел единственную надежду на спасение. Но, начав терять эту надежду, он стал с небрежением относиться и к способам, которыми добивался своей цели. Первое время он вставал рано, непрерывно ходил взад и вперед по комнате и пользовался малейшей возможностью побыть на свежем воздухе. Он усердно заботился о том, чтобы быть всегда в чистоте и одеваться опрятно, и, был у него аппетит или нет, он заставлял себя съедать жалкую пищу, которую ему подавали. Все эти усилия доставляли ему даже, пожалуй, какую-то радость, ибо впереди была надежда на лучшее. Но теперь он стал проникаться равнодушием ко всему. Он проводил половину дня на своем жестком ложе; там же он нередко принимал пищу; он перестал бриться и менять белье, и, когда луч солнца заглядывал к нему в камеру, он только печально вздыхал и в безнадежном отчаянии поворачивался к стене. Первое время, когда сквозь решетку проникала струя свежего воздуха, он всякий раз говорил: «Благословенный воздух неба, я еще буду дышать тобою на воле. Сохрани же всю свежесть свою до того восхитительного вечера, когда я буду вдыхать тебя, такой же свободный, как и ты». Теперь же, ощутив эту струю, он только молча вздыхал. Теперь он уже не замечал ни чириканья воробьев, ни шума дождя, ни завываний ветра — звуков, к которым он, сидя на своем убогом ложе, прислушивался всегда с радостью, ибо они напоминали ему о природе.