Мемориал пустот
Шрифт:
Да только спустя несколько дней я наткнулся в небольшом парке на новый мемориал, потом ещё на один, недалеко от промзоны, куда ездил по работе, затем ещё. Пока, наконец, не начал замечать их чуть ли не каждый день.
Старые и такие, словно появились здесь только вчера, посвящённые безымянным мальчишкам и девчонкам, похожие на маленькие алтари, они будто преследовали меня. Возле трасс, в парках, промзонах и на пустырях, везде, куда только заносила меня работа, я ловил краем взгляда знакомый уже отблеск свечей и заранее знал, что увижу там, под деревьями или за приоткрытыми воротами стройки. Куда бы я ни отправился, повсюду мне чудился цветочный аромат и появлялись траурные фоторамки в окружении
Некоторое время происходящее удавалось списывать на то, что, сам пережив утрату, я бессознательно искал и замечал теперь эти памятники там, где раньше просто проходил мимо. Одна проблема: я бы знал, если бы в городе умирало столько детей. Я же не узнавал лица на тех снимках, что оставались различимы, и это было попросту невозможно.
Не знаю, как, но они преследовали меня.
Я начал плохо спать, от бессонницы опять взялся курить. Вставал по несколько раз за ночь, чтобы подымить в форточку, и однажды увидел на детской площадке внизу россыпь трепещущих огоньков, которых не было там всего час назад. Утром мемориал по-прежнему был на месте, и люди с любопытством посматривали на него, спеша мимо по своим делам. Пока я стоял там, задумчиво заложив пальцы за ремень джинсов, приковыляла знакомая старушка, соседка с верхнего этажа. Поохала: «какой молодой мальчик, жалость-то, вот жалость». Попыталась было завязать разговор, но я был не в настроении: всё пытался понять, какого дьявола здесь происходит.
Возвращаясь домой своей обычной дорогой, я увидел очередной мемориал прямо под балконами своего дома, уже седьмой за последний месяц. Оплывшие толстые свечи, расставленные внутри подвального оконца и вокруг него, будто подмигивали мне пляшущими на ветру язычками пламени, приглашали заглянуть внутрь. Глядевший с фотографии мальчуган казался таким невинным и живым, ему до того претила чёрная лента, пересекавшая угол снимка… Я сорвался. Подбежал, принялся расшвыривать и топтать проклятые цветы, наклонился к отверстию в бетоне и закричал в пахнувшую затхлостью и подвалом темноту: «НУ ЧТО? ЧТО ВАМ ОТ МЕНЯ НУЖНО?!»
Никто не отозвался, если не считать эха, только порыв ветра вынес изнутри несколько сухих листьев да клочок бумаги. Чёрно-белую ориентировку о пропаже ребёнка, какие висят обычно, неинтересные никому, на стендах возле отделений полиции.
Когда круги у меня под глазами стали заметны окружающим, я взял на работе отпуск и целые дни проводил в квартире, бессмысленно глядя в телевизор, не запоминая ничего из того, что по нему крутили. Прогулки по берегу забросил, просто сидел на диване с заложенной книгой, будто спал и бодрствовал одновременно. На исходе первой недели я встал среди ночи, чтобы попить воды. Ещё стоя перед краном на кухне, я увидел пляшущий оранжевый свет в коридоре, по которому только что прошёл.
В сумерках квартиры мемориал больше походил на жертвенник или кумирню, казался более зловещим, чем ему полагалось быть. Свечки и иконы стояли возле стены, тени от кукол и новенького трёхколёсного велосипеда прыгали, сокращаясь и удлиняясь, словно живые. Позади свечей в стене находилась крошечная деревянная дверца, высотой едва ли в полметра. Конечно же, никакой дверцы в глухой внешней стене здания раньше не было. За ней мог только завывать ветер.
Думаю, именно бессонница и истощение были виной тому, что я даже не особенно удивился. Присел на корточки перед дверью, потянул за край и обнаружил за ней длинный, уходящий во мрак тоннель в толще бетона. «Здравствуйте, дяденька» — услужливо напомнила память о другой квадратной черноте, виденной мною в этом городе прежде. Не появится ли и тут бледное лицо? Впрочем, рассуждать было особенно не о чем,
И я полз, обдирая колени и спину о шершавый прохладный бетон. Гнал прочь навязчивые мысли: о том, уж не повредился ли я рассудком, и о том, как буду выбираться отсюда, если наткнусь на тупик. Лёгкий сквозняк сперва утешал, намекая на наличие второго выхода, но потом порыв ветра погасил мою свечу. Путешествие на четвереньках длилось точно больше часа, большую его часть я провёл в темноте и не встретил ни одной развилки. Но кое-что другое я всё же встретил.
Раз или два под руку подворачивались игрушки и кучки какого-то неопознанного тряпья, однажды чьи-то очки хрустнули под ладонью. Туннель петлял, бетон отражал моё тяжёлое дыхание, отчего казалось, что в темноте я не один. Но и без того там не было бы тихо: ветерок доносил монотонный металлический лязг, похожий на звук колёс поезда, далёкие голоса, напевающие простенький мотив на грани слышимости и узнавания, а ещё некую пульсацию. Даже не звук, там будто пульсировал сам воздух.
И всю дорогу кто-то невидимый сопровождал меня. Я отчётливо чувствовал его присутствие, чужое движение, но не впереди или сзади, а словно за стенами и вокруг. Этот «другой» (или, скорее, «другие»), что привели меня сюда, похоже, не были враждебны, просто я зачем-то оказался им нужен. «До меня дозвонились», — некстати пришло на ум, и тут же по каменной кишке пронёсся резкий телефонный звонок. От неожиданности я подпрыгнул и зашипел, ударившись затылком о свод. Но больше ничего не произошло: обитатели этого места не спешили показываться, а сам я не знал, желаю ли такого знакомства.
За следующим поворотом появилось голубоватое свечение, и метров десять я полз по стеклянной, словно в океанариуме, трубе. Светились стайки полупрозрачных медуз, плававшие вокруг: некоторые рядом, другие вдалеке, похожие на красивые облака светлячков. Плавали они как-то неловко, то и дело переворачиваясь в воде. Приглядевшись, я понял, что принял за бахрому десятки детских пальчиков, сокращавшихся одновременно. У каждой «медузы» в центре находился глаз, которым они провожали меня, пока стеклянный участок не закончился.
Следующие пятнадцать минут я провёл в темноте, но вот опять впереди показался свет, на сей раз обычный электрический. Я быстрее заработал локтями и вскоре оказался возле пыльной, затянутой паутиной вентиляционной решётки в стене. Лёг на пол и выглянул из неё наружу.
Передо мной находилась запущенная кухня, скудно освещённая абажуром, стоявшим на столе. Я смотрел на неё сверху, из вентиляционного отверстия под самым потолком. В комнате находились люди: пьяная до беспамятства женщина лежала на столе вниз лицом, её длинные чёрные волосы рассыпались по клеёнке с изображениями тропических птиц, а рядом стоял и тянул за безжизненно свесившуюся руку заплаканный мальчик лет шести в застиранной фланелевой пижаме. «Мамочка, проснись, ну пожалуйста, проснись же, мама», — севшим от слёз голосом повторял он, как испортившийся автомат, хотя оба мы знали, что она уже не проснётся.
— Я… — мне пришлось проглотить вставший в горле ком, чтобы продолжить, — Я не понимаю, зачем вы мне это показываете, правда не понимаю.
Словно что-то услышав, мальчик замолк, поднял мокрое лицо и посмотрел мне прямо в глаза. Следующие тринадцать лет он проведёт в двух разных интернатах (один терпимый, во втором его ждёт сущий ад), потом сдаст экзамены, поступит в педагогический институт, чтобы после выпуска устроиться в местное отделение соцопеки — так, всего на пару месяцев, пока не подвернётся работёнка получше…