Мемуары (1887-1953)
Шрифт:
Дело взволновало нас потому еще, что чету Скоблиных мы знали. Плевицкая вдобавок часто пела у нас. И всегда неприятно удивляла, театрально становясь на колени и рыдая у портрета нашего императора.
В последнее время здоровье моей матери поправилось. Пользовал ее доктор С., особой своей методой исцелявший больных самых безнадежных. Новое лечение совершило с матушкой чудеса. Она гуляла почти всякий день и часто захаживала к нам на Турель пообедать. Изредка я бывал с ней в кино. Кинематограф матушка сильно полюбила и следила за новыми фильмами. Казалось, она скинула десяток лет. Меня приятно волновало и радовало, что снова она причесана и надушена, что взгляд ее снова проницателен и нежен, улыбка прекрасна, походка изящна. В ее семьдесят пять цвет лица у нее был как у барышни. Матушка никогда не румянилась, не пудрилась, и только всю жизнь горничная ее Полина готовила ей один и тот же лосьон – омовение, так сказать, историческое, почерпнутое в дневнике Екатерины II, известной своей девически-юной кожей, причем рецепт проще простого: лимонный сок, яичный белок и водка.
Матушкина поправка оказалась, увы, кратковременной. Вскоре стало ей еще хуже, чем прежде. Она уже не вставала и от пищи отказывалась. Врачи махнули рукой. Доктор С. тоже ничего более не мог. Она звала меня днем и ночью, так что я переселился на Гутенберга.
Все лето 37-го года я не отходил от больной. Биби взвыла, что ее бросили.
Как-то она позвонила по телефону сказать, что ждет меня в тот вечер к ужину, и просила привести с собой Гулеско и музыкантов. Я отказался, объяснив, что не могу отойти от больной матери. Но для взбалмошной Биби причина была неуважительна. Она разъярилась, понеслась к нотариусу и аннулировала завещание, каким оставила нашей дочери парижский дом. Затем написала мне бешеное письмо, в котором заявила, что ежели нам разонравилось ее соседство, так и незачем нам строиться рядом, и вообще флигель, где живет моя мать, она забирает. Не вступая с ней в переписку, я скорее принялся подыскивать матушке угол.
Жена князя Гаврилы предложила мне меблированную и прекрасно расположенную квартиру в опекаемом ею доме для престарелых эмигрантов в пригороде Севр. Лучшего нельзя было пожелать, оставалось уговорить матушку. А та и слышать не хотела о переезде и сдалась только, когда сказали мы ей об ультиматуме Биби. Я заказал перевозку ее мебели и вещей и отправился с Гришей в Севр готовить помещение. Все устроив, я поехал за ней в Булонь. Никогда не забуду боль, какую испытал, увидев матушку одетую и готовую, сидящую на стуле посреди пустой комнаты. В дороге она не сказала ни слова, а увидев новую солнечную комнату всю в любимых цветах, зарыдала. Я оставался с ней несколько дней, пока она не привыкла. Увидев, что она немного успокоилась, я вернулся в Булонь.
И узнал, что Биби заболела. Умерла она вскоре после того, и повидать ее мы не успели.
Прошло почти два года, как Николай Шереметев находился в Лозанне. Наконец, лечивший его доктор Шеллер написал нам, что больной поправился окончательно и что браку ничего более не препятствует. Вести были радостные. Осталось назначить время и место свадьбы.
Родители будущего зятя жили в Риме, там же собирались обосноваться и молодые. По их просьбе венчание состоялось в римской православной церкви в июне 1938 года.
Матушка мало-помалу освоилась в новом жилище. Теперь она чувствовала себя лучше, и необходимость в моем ежечасном присутствии отпала. Мы стали подумывать оставить квартирку на Турель и переехать за город. Долго ездили мы по окрестностям Парижа, наконец нашли подходящий дом внаймы в Сарселе, на дороге к Шантийи. Дом этот, построенный в XVIII веке, странно напоминал иные русские деревенские усадьбы. День переезда уже назначили. Вдруг является к нам повидаться дочь из Рима. Пришлось ей жить у бабушки в Севре все время, пока гостила. И не думали мы, что после этого не увидимся с ней долгих восемь лет.
Начало сарсельской жизни стало самым счастливым временем за все годы нашего житья в эмиграции. Впервые со дня нашей с Ириной свадьбы мы наконец остались вдвоем! От Сарселя до Парижа рукой подать, и в то же время живешь, словно на краю света. После булонского многолюдия наступила тишь и благодать. Жизнь мы вели крестьянскую, вставали чуть свет, работали с Гришей и Денизой в саду и на огороде. Остальное время Ирина рисовала, а я читал вслух. Не виделись ни с кем. Приходила только премилая супружеская пара – мсье и мадам Бернекс, он – талантливый писатель, она – сестра актрисы Жермены Дермоз. Ударами судьбы занесло их в Сарсель, где жили они в богадельне. Однако ничуть от того не страдали, ибо из всякой беды и невзгоды могли извлечь полезный уму и сердцу урок.
Но недолго мы прожили в нашей полупустыни. Скоро к нам в Сарсель наведались друзья и зачастили. Опять пошли посиделки, особенно по воскресеньям. Но в это лето 39-го веселья прежнего не было. Грозила война, и все понимали неизбежность ее.
Глава 16
1939–1940. Разочарование эмигрантов советско-германским договором – Отголоски войны в русской эмигрантской среде – Войска на постое в Сарселе – Газоубежище – Смерть матери – Первое военное Рождество – Бегство населения от немцев – Немцы в Париже – Сарсельское лето 1940 года – «Услуга за услугу» – Печальный конец Валери – Возвращение в Париж – Посланец фюрера – Отношение русских эмигрантов к захвату немцами российской территории
С тех пор как Гитлер официально объявил себя врагом коммунизма, большинство русских эмигрантов посчитали было его своим союзником, однако договор, заключенный в 1939 году Германией и Советской Россией, все иллюзии развеял. Эмигрантская печать политику нацистов резко осудила.
Мобилизация повлекла за собой закрытие многих предприятий, где работали русские. Полку безработных в русской колонии прибыло. Русская молодежь со статусом «апатридов» была – по закону от 1928 года – призвана во французскую армию. Сарсель оказался на пути следования войск, и мы предложили наш дом для размещения французских офицеров. Первыми нашими жильцами стали пехотинцы – из частей колониальной пехоты. Они прожили у нас неделю. Все свободные комнаты в доме превратились в спальни. По вечерам сидели мы вместе с постояльцами нашими на кухне. Люди они были по большей части симпатичные и приветливые. Накануне отбытия офицеры принесли шампанское и распили его с нами.
Г-жа Рощина-Инсарова, устроительница наших булонских спектаклей, в начале войны жила с нами в Сарселе. В те дни ожидали газовую атаку. Имевшиеся средства защиты показались нам недостаточными. В одной из мансард мы решили устроить газоубежище. И, не обращая внимания на Иринины насмешки, целый день усердно затыкали в помещении щели и дыры, герметизируя его. Загерметизировали так хорошо, что воздух вообще не поступал, и через три минуты здесь уже нечем было дышать.
В начале ноября у матушки разыгрался гайморит и очень скоро принял острую форму. Нужна была операция. Ее сделали, но организму в таком возрасте перенести ее оказалось слишком трудно. Сердце не справлялось. Матушка слабела на глазах и вскоре впала в беспамятство. Утром 24 ноября она умерла, держа мою руку в своей. Ныне покоится она среди своих соотечественников-эмигрантов на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа. Место поэтическое: березы и вокруг – бескрайние пшеничные поля. Почти как в России.
С тех пор как помню себя, мать была в моей жизни главным человеком. С тех пор же, как умер отец, – главной заботой. Считал я ее своим другом, наперсницей, вечной поддержкой и с болью видел, как постепенно роли наши меняются. В последние годы матушка стала словно больной ребенок, от которого скрывают неприятности. Но это все забылось, а осталось в памяти о ней лишь нежность и свет, которые сохраняла матушка и в старости. Чувствовал их всякий, кто приближался к ней. Редкую женщину любили так, как ее, и крепость этих чувств – лучшая ей похвала.