Мемуары "власовцев"
Шрифт:
Хозяева угостили прекрасным обедом, даже с водкой. Вечером отправились ужинать в штаб корпуса, представились старшему, майору, у которого вечно сигара во рту. Говорит, что не любит русских. Вечером возвращаемся домой, километра три, уже в темноте — взрывы, налёт советской авиации, одна бомба упала недалеко от нашего дома. Пока ещё празднуем Масленицу с милыми хозяевами, даже блины были несколько раз. Сладков помещается в доме напротив, но он так боится авиаций, что кочует из дома в дом, и его вещи в нескольких домах — он молодой, никогда пороху не нюхал. Сблизился с Фиалковским только потому, что у того много продуктов. А нас он даже не признает, мы не видимся.
Хозяева рассказывали, что у них в доме долгое
7 марта. Конец Масленицы — хозяйка печёт блины два раза в день. Наша отправка в дивизию откладывается. Вечером налёт авиации на товарную станцию, от первой же бомбы загорелся товарный поезд, горел всю ночь, рвались бочки с бензином и снаряды. Налёты теперь происходят каждый вечер, в 6.30. Первые самолёты бросают осветительные бомбы, как свечки на парашютах: те долго горят, светло, как днём. Минут через пятнадцать прилетают штук десять бомбовозов и бросают бомбы в четверть тонны, а иногда и поменьше размером, осколочные, что хуже. Страдают вокзал и огромная товарная станция, пути по дороге в Новую Белицу и конный завод. Деревянные дома долго горят.
Выяснилось, что мы, русские испанцы, никуда не поедем, а останемся при штабе корпуса. Новый начальник Уффичио капитан Виола жил лет пять в Ревеле, немного говорит по-русски, но с сильным сицилийским акцентом — вместо «с» произносит «ш», к нам он питает большую симпатию и не хочет расставаться с нами, русскими. Тем более что мы настоящие офицеры, а почти все остальные считаются «милитаризованными», то есть штатскими, призванными для вспомогательной службы, с чином соттотененте — подпоручика.
Учреждения штаба 2-го корпуса разместились в «Доме коммуны», недалеко от вокзала. Это огромное здание в виде буквы «Т», в 5–6 этажей, выкрашено в черный цвет — краски не было, взяли сажу из трубы. Мы должны там быть в 7.30 утра и оставаться до 12-ти дня — высиживать часы. Капитан Виола нас предупредил, что мы никому не должны говорить, что мы говорим по-итальянски, а лишь по-испански. В 12 — обед в собрании и после обеда высиживать с 3.30 дня до 6-ти вечера. Возвращаемся домой в темноте, как раз во время налётов красной авиации.
Раз возвращаемся домой, сзади огромный овраг, туманно. С другой стороны оврага нас обстреляли — видно, был немецкий патруль, охраняющий город от возможных налётов партизан, которых в окрестных лесах, как говорят, тысяч сорок. Но пули пронеслись высоко над нами (обычное явление в тумане). Мы скрылись за домами. Решили расстаться с милыми хозяевами и переселиться поближе к штабу корпуса. Перешли с Будённовской на Минскую улицу, дом 31, — рядом с «Домом коммуны», дверь в дверь. Хозяйка пожилая, огромного роста — Ирина Ивановна.
Все переводчики разъехались в разные части, остались мы вдвоём с Селивановым, сидим в комнате, пишем письма и совершенствуемся в итальянском языке. Сладков и болгарин Стефани — Степанов — бродят по городу и ищут квартиры для приезжающих офицеров. Немцы по радио приглашают записываться добровольцами в «Народную освободительную армию», но о России ни слова.
Налёты авиации участились: теперь ежедневно около 6-ти вечера, а около полуночи — вторая волна. Мы с Селивановым не обращаем внимания, по тревоге не встаём и даже не интересуемся, где находятся убежища. Около 12-ти ночи — сирена, проснёшься и начинаешь читать. В доме всего лишь две книги — «Учебник акушерского искусства» и «В чём моя вера» Льва Толстого, пытался читать, но органически не мог: Толстой — величайший разрушитель России, развратил четыре поколения молодежи своим учением о непротивлении злу, и когда настал решительный час, то шли воевать против мирового зла лишь молодые люди и юноши. У Толстого два лица — мыслитель и художник-писатель. Лучше было бы, если бы он не «мыслил»!.. Предпочёл читать учебник акушерского искусства…
Наше Уффичио было командировано на похороны итальянского поручика: подали два грузовика, мы все в сапогах (обычно носим ботинки с обмотками) и в касках — отправились к немецкому госпиталю, гроб погрузили в крытый грузовик и отправились к парку графов Паскевичей. Обычно русские люди снимают шапки при виде похоронной процессии, но гроб стоял в грузовике, покрытый брезентом, и встречные понятия не имели, что это похороны.
15 марта, воскресенье. Вчера, только сели в собрании ужинать, как вблизи раздалось несколько взрывов, и в нашей столовой на 2-м этаже «Дома коммуны» все окна вылетели — бомбы были брошены в вокзал и железнодорожное депо. Так и сидели несколько дней в столовой с разбитыми окнами в шубах. На обед дают макароны или рис с подливкой, грамм сто мяса или консервов и сладкое (мармелад или плохие фиги), четверть литра вина и хлебец грамм в триста, на ужин то же самое. Утром можно получить рюмку холодного кофе и с кухни принесут кусочки хлеба. Впоследствии нам кофе выдали в зернах, у меня их собралось около кило.
Иногда налёты авиации бывают три раза в день. В доме, где помещается Сладков, бомба в четверть тонны упала в метре от угла дома, но весь взрыв пошёл в толстый ствол дерева и дом не пострадал — я ходил смотреть на это «чудо». Были попадания в дома, где помещаются итальянские офицеры. Наша хозяйка Ирина Ивановна каждый вечер уходит в деревню Новая Белица, за 9 километров, шлепает по грязному шоссе в худых сапогах и утром возвращается домой, так что мы вдвоём с Селивановым остаёмся в доме.
Я жил в доме Ирины Ивановны вместе с моим соратником Сельви (Селивановым Николаем) недели три. Ирина Ивановна была огромного роста, лет 50-ти. Муж её был осужден на 10 лет как «верующий». В «Доме коммуны» в 5–6 этажей были квартиры — из коридора дверь в маленькую прихожую, несколько жилплощадей в 1 или 2 комнаты с кухонькой и общей уборной. Ирина Ивановна рассказывала, что она как-то явилась в жилищный отдел и попросила для себя квартирку. Бй ответили: «Ты, мамаша, пролетарского происхождения, имеешь право на квартиру, но так как ты верующая, то будешь ежедневно убирать и чистить 80 уборных». Она согласилась и ежедневно чистила эти уборные.
Она рассказывала: «Когда началась война и немцы были уже близко, я была в деревне. Пошла в лес по ягоды и вижу, что между кустами прячутся солдаты. Я спрашиваю: «Сыночки, что вы здесь делаете?» Мне отвечают: «Да вот, немец близко». — «Чего же вы не сдаётесь?» — «Мы бы сдались, мамаша, да вот за этим кустом командир, не разрешает». Я подошла к этому командиру и говорю: «Лучше сдавайтесь, они уже близко». Он отвечает: «Я бы сдался, да у меня нет цивильной одежды».
Я пошла в хату, вынесла старые штаны и пиджак. И, только он оделся, как раз подошли немцы, и солдаты сдались; а он ушёл в лес, и некоторые солдаты тоже разошлись — по домам, кто близко жили.
Уже у нас были немцы. Пошёл слух, что они пленных ведут. Мы по русскому обычаю вынесли на дорогу кто что мог: кто молока, кто варёной картошки, кто хлеба, а кто ничего не имел, то просто кувшин воды. Видим — вдали облако пыли: немцы гонят пленных. Они грязные, запылённые, уставшие. Мы к ним, а немцы нас отгоняют, не позволяют давать передачи. Некоторые падают от усталости, немцы их закалывают штыками. Мы им этого никогда не забудем: ведь это наши сыновья, мужья и братья…
Правда, немцы отпускали по домам пленных, которые были из ближайших деревень: мои хозяева, два брата, у которых я летом жил, были отпущены домой.