Мемуары

де Куртиль Гасьен де Сандра

/Капитан Мушкетеров./ Вот так Герцог положил качало упадка Дома Мазарини, Главой какого он сделался, хотя он не имел к нему никакого отношения, разве что через свою жену, да и жена его, к тому же, была всего лишь младшей из племянниц, Герцог де Невер, кто был большим его управителем, чем он, подобно ему, также обязан был отделаться от своей должности. Король отдал ее мне, причем я не осмеливался ее у него просить, потому как, видя брата Министра во главе второй Роты Мушкетеров, я боялся, как бы он не предпочел мне одного из множества больших Сеньоров, кто выпрашивал ее у него с совершенно невероятной настойчивостью. Эта Рота уже сменила нескольких Офицеров после Кампании Лилля. Молодой Тревиль оставил свою должность ради полка Кавалерии, но либо он не отличался той же отвагой, что его отец, как его враги распустили об этом слухи, или же он проникся набожностью, как мы должны бы скорее себе вообразить, он распорядился выстроить дом для ордена Отцов Ораторианцев, что по ту сторону Картезианского монастыря, и сам туда удалился.

/ Приключение Комменжа-сына./ Не только по поводу Должности, отданной мне Королем, большие Сеньоры проявили жадность и обращались к нему с просьбами, но еще и по поводу всего, что сделалось вакантным. Комменж, кто обладал Наместничеством над Сомюром, недавно умер, и сразу же человек тридцать сочли своим долгом выпросить его для себя; но первый же, кто заговорил об этом с Его Величеством,

был им так дурно принят, что другие додумались не жужжать ему об этом в уши. Когда тот первый сделал свой комплимент Королю, Его Величество спросил его, а на что же, по его мнению, будут жить вдова и дети покойного, если он предоставит это Наместничество другому, помимо его старшего сына. Каждый восхитился добротой этого Монарха, кто вот так интересовался семейством человека, кто, умерев, казалось бы, должен уйти в забвение, так как это почти всегда практиковалось при Дворе. Однако сын этого Наместника был очень близок к тому, чтобы не нуждаться больше ни в чем, поскольку бретеры едва было не отправили его на тот свет. Когда он завернул совсем один в дурное место с лакеем, шедшим позади него, эти канальи, явившиеся туда моментом позже и разглядевшие в нем молодого человека, каким он и был на самом деле, кого им будет нетрудно оскорбить; итак, ему было не более двадцати лет, да я еще и не знаю, исполнились ли ему и эти годы, поскольку все это произошло до смерти Королевы-матери. Первое, что они сделали, ища с ним ссоры, это обратились к нему с несколькими словами; но так как он не ощущал себя более сильным, он этим нисколько не возмутился. Такое не входило в их расчеты, потому как, если бы он оставался все так же мудр, они не нашли бы повода его хорошенько отделать, а именно таково было их намерение; самое меньшее, что они хотели бы с ним сделать — это отобрать у него его деньги, его шпагу и одежду, а, может быть, даже и жизнь, поскольку это не составляло для них никакого труда. Итак, не услышав от него ни слова в ответ на их обращение, они оскорбили его в другой манере, несколько раз щелкнув его по носу. Комменж позволил им это сделать, из страха, как бы с ним не случилось чего похуже. Между тем, затаив надежду высвободиться из их рук, он им сказал, что был галантным человеком, и он хорошо обойдется с ними, если они захотят так же отнестись к нему; у него совсем не было денег в кармане, но зато он пользовался неплохим кредитом в кабаре, тут же, неподалеку, и он сейчас же отправит туда за дюжиной добрых бутылок вина. Бретеры с сожалением выслушали, что у него не было денег, и приняли его предложение, скорее, чем подвергнуться риску не получить вообще ничего. Они согласились и на то, чтобы он подозвал своего лакея, лишь бы он отдал ему приказы громко и перед ними. Лакей был в то же время призван, и Комменж сказал ему пойти отыскать дюжину бутылок вина, самого красного, какое он сможет найти, того самого, какое он привык видеть у себя за обедом, когда кто-нибудь бывает вместе с ним; лакей прекрасно понял, что под словом «красное» он подразумевал Гвардейцев Королевы, у кого были камзолы этого цвета; итак, отправившись на их поиски, тот тем более спешил привести их с собой, что ему показалось, будто бы его мэтр попался в руки настоящих головорезов. Бретеры были здорово удивлены, когда вместо бутылок вина они увидели прибытие этих Гвардейцев. Дар речи вернулся к Комменжу тотчас же, как только он их углядел. Он его потерял четверть часа назад, хотя, с его фальцетом, он имел его обычно больше, чем десятеро других, вместе взятых. Он даже тут же выхватил шпагу и несколько поисцарапал лица этих достойных людей за полученные от них щелчки, а потом, колотя куда попало, погнал их немного быстрей, чем бы они хотели, если бы он спросил об этом их мнения.

/Замысловатая медаль./ С тех пор, как Голландцы, поддержанные Англией и Швецией, обязали Короля заключить Мир, многие видели медаль, изобретение которой приписывали Ван Бенингу, и где было не меньше наглости, чем остроумия. С одной и другой ее стороны было изображено Солнце вместе с этими латинскими словами: «in conspectu meo stetit Sol». Так как он звался Иисус, было ясно видно, этим хотели сказать, ни больше ни меньше, что как Иисус, он остановил ход Солнца; то есть, он остановил ход завоеваний Короля, кого сравнивали с Солнцем, потому как он избрал себе его эмблемой. Итак, все это было тем более оскорбительно для Короля, что здесь имелась доля правдоподобия. Невозможно было поверить, будто бы его Мэтры дали согласие на такую медаль, предположив, что он достаточно забылся, чтобы распорядиться ее отчеканить; поскольку, может быть, он не больше задумывался над этим, чем я, так как и со мной бывает, что я не могу ничего найти, когда целую неделю подряд мечтаю о чем бы то ни было. Но уж совершенно определенно то, что была отчеканена другая, и на этот раз с их согласия, чему Его Величество нашел не меньше возражений. На ней была изображена Голландия, отдыхающая на трофейном оружии; надпись на ней гласила: «post laborem requies». Однако из страха, как бы кто-нибудь не остался в неведении, что бы все это могло означать, позаботились объяснить всему свету, будто бы она покровительствовала Королям, каких пожелали угнетать, утвердила покой Европы, каковая была бы в большой опасности без нее, и сделала тысячу других прекрасных вещей, что были истинными на самом деле; но все это невероятно оскорбляло Короля, потому как она обвинила вот так его в желании сделать все то, чему, как она похвалялась, она помешала.

/Принц и Пансионер./ Непонятно, как она позволила себе опубликовать все это по собственной воле, поскольку она не могла сомневаться в том, что это неизбежно навлечет на нее врагов. У нее, однако, не было никакой надобности их иметь; кроме ее слабости, проявившейся в войне против Епископа Мюнстера, она была разделена в себе самой, что было для нее еще большим злом. Гийом де Нассау, Принц д'Оранж (так как он не француз, было бы логичнее назвать его, как у нас принято, Вильгельм Оранский — А.З.), потомок Гийома, Принца д'Оранж, и Марии Английской, вместо получения в Республике ранга, что Гийом Принц д'Оранж, Граф Морис и некоторые другие из его Предков, казалось, обеспечили ему их заслугами, был воспитан Голландцами без свиты и без экипажа, ни больше ни меньше, как если бы он был сыном простого горожанина. Этот юный Принц, отпрыск стольких великих людей, и кто насчитывал среди своих предков нескольких Императоров, не чувствовал поначалу никакой обиды, потому как он не был еще в том возрасте, когда мог бы знать, если можно так выразиться, ни кто он такой, ни зачем он явился в этот мир. Но его глаза открывались по мере того, как он формировался; он собирал, не вокруг своей персоны (поскольку этого бы ему не позволили) но, по меньшей мере, от раза к разу, и как бы непреднамеренно, тех, кто были привязаны к его Дому. Они первые пожалели его в том, что он столь отличен от того, кем были его предки, и так как это достаточно тяготило его самого, они решили все вместе сделать все, что они только смогут, лишь бы вывезти его из страны, столь мало пригодной для персоны его происхождения, чьи предки оказали такие великие услуги Республике.

Она имела тогда в качестве пансионера, что является титулом первого министра Государства, некоего Жана де Вита, человека разума и рассудка, если и существовал когда-либо таковой. Он был рожден врагом этого Принца, потому как его отец был посажен в тюрьму замка Лувестейн, крепости при слиянии рек Рейна и Мезы, куда запирают государственных преступников. Он обвинял в этом покойного Принца д'Оранжа, вот здесь-то и зародилась ненависть, какую де Вит перенес в настоящее время на его сына. Вся Республика питала безграничную доверенность к нему, потому как он всегда прикрывал свои чувства предлогом публичного блага. Он, к тому же, всегда остерегался вызвать зависть к себе малейшей пышностью, какой слишком частенько позволяют увлечь себя люди, когда все им удается. Хотя он и имел карету, его никогда не видели в ней в городе, разве что по проезде, когда он отправлялся в деревню; кроме этого, вся его свита состояла из простых лакеев; расположенный к каждому, приветствовавший всех подряд на улицах, простой в меблировке и за столом, наконец, живущий, как человек без амбиции, хотя он и имел, быть может, больше, чем кто-либо другой.

Жан де Вит верил на протяжении какого-то времени, что этот Принц не причинит ему больших затруднений. Так как он всегда был очень болезненным в юности, до тех пор, пока, поскольку все медики Голландии ничего не понимали в его хворобе, Принцесса д'Оранж, его мать, не умолила Короля прислать к нему кого-нибудь из Парижа. Его Величество отправил к нему Дакена, кто вытащил его из беды; либо он прописал ему лучшие снадобья, чем другие, или же, что более правдоподобно, его хворь дошла до того предела, до какого и должна была дойти, и его натура начала ему помогать. Как бы то ни было, настал 1670 год; Герцог де Лорен, чей беспокойный дух никогда не позволял ему пребывать в покое, постарался убедить Голландцев остерегаться Короля, кто только и думает, как бы им отомстить за то, что они остановили ход его завоеваний; едва Принц д'Оранж узнал об этом, как он воспользовался благоприятным случаем и потребовал от Республики восстановить его в должностях, какие имели его предки. А это были должности Штатгальтера и Адмирала, что давало бы ему всю власть над ее армиями на суше и на море (Штатгальтер означает Правитель Страны), но так как это не входило в расчеты Жана де Вита, он категорически этому воспротивился под тем предлогом, что война еще не готова разразиться; во всяком случае, если Короля разберет желание им ее объявить, они всегда будут иметь за себя Короля Англии, что помешает Его Величеству нанести им все то зло, какого, может быть, он им и желает.

Эта надежда была не слишком хорошо обоснована; Король Англии, кто частенько просил Республику сделать хоть что-нибудь для Принца д'Оранжа, увидев, как она не обращала больше внимания на его рекомендацию, как если бы он вообще ее не делал, задумал ей за это отомстить, когда представится удобный случай. Еще более его отдаляло от добрых желаний к ней то обстоятельство, что у них шли постоянные раздоры по поводу коммерции. Голландцы, кто чувствовали себя могущественными на море, не желали проявлять услужливость урывать что-то из своих интересов ради любви к нему. Они, напротив, поддерживали их с большим высокомерием; в том роде, что они опережали его во множестве вещей.

/Предложения Королю Англии./ Между тем, Его Христианнейшее Величество, кто за десять лет его самостоятельного правления Королевством добавил множество знаний к своим естественным озарениям, постарался воспользоваться столь благоприятным для него случаем. Он счел, что сейчас или никогда — самое время показать все, что он имел на сердце против этой Республики, поскольку было бы невозможно, чтобы она когда-либо еще приобрела двух более опасных врагов. Его Величество не желал ей ничего хорошего с тех пор, как эта Республика вынудила его заключить мир помимо его воли; итак, когда он отправил в Англию предложения Его Величеству Британскому вступить с ним в наступательную и оборонительную лигу против нее, этот Принц поначалу не осмелился принять его предложения, потому как боялся, как бы его народы не нашли возражений его союзу с Могуществом, что было им чрезвычайно подозрительно.

/Нравы Двора./ Король Англии имел в настоящее время в качестве любовницы Графиню Кэстелмен (Кас{т}лмейн — А.З.), кого он сделал Герцогиней Кливленд; но он был ею столь мало доволен из-за постоянных неверностей, какие она ему устраивала, что хотя и примирялся с ней время от времени, было совершенно очевидно, что он ее полностью бросит, как только найдет что-нибудь по своему вкусу. Мадам, Герцогиня д'Орлеан, имела тогда одну из фрейлин, что была просто создана для этого Принца. Она была исключительно красива и не требовала ничего лучшего, как сделаться любовницей какого-нибудь Великого Короля; она даже явилась ко Двору единственно с этим намерением; она вообразила, тогда как еще находилась у себя, что ей будет совсем нетрудно заменить собой Мадам де Ла Вальер, чья красота казалась ей ничем по сравнению с ее собственной; эти надежды даже виделись ей тем более обоснованными, что распустили слух, будто бы Король начинал пресыщаться ею из-за ее необычайной худобы. Поговаривали даже, якобы одно из ее бедер не получало более питания со времени ее последних родов, а в этом не было большой пикантности для деликатного любовника; но кроме того, что Король не любил кокеток по убеждению, какой и была эта девица, у нее не было при Дворе покровителей для превознесения ее, какими обладали другие, имевшие те же самые виды. Поскольку, хотя любовь входит скорее через глаза, чем через уши, надо было видеть, сколько мужей сами превозносили их жен Королю, сколько родственников превозносили ему своих родственниц, сколько друзей — их подруг, и даже сколько любовников — их же любовниц, потому как не было ни одного из всех этих, кто не имел бы высшей страсти ухватить фортуну за счет всего, что было им наиболее дорого. Вот так имелся здесь один Принц, кто, узнав, что Его Величество пожелал сказать два слова его дочери, а она не захотела его выслушать, сам отправился приносить ему извинения, как в неком деле, в каком он не принимал участия, и его дочь в этом вскоре оправдается, если она пожелает принять его совет. Но она оказалась слишком мудрой, чтобы это сделать, а ее муж слишком благоразумным, дабы позволить ей следовать столь дурным советам; итак, он покинул Двор, где он был очень хорошо принят и весьма уважаем, и перешел на службу Короля Испании под тем предлогом, что интересы его Дома его к этому обязали. Находились даже отцы, что поступали еще гораздо хуже, чем этот, если, тем не менее, можно еще добавить что-то к тому, о чем я уже сказал. Всем известно, что сделал Маркиз де…, кто явился сказать Королю, якобы он видел одну из своих дочерей совсем голой, и если Его Величество пожелает увидеть ее в таком виде, она, бесспорно, будет этим очарована; но он далеко не преуспел в этом; Король был этим настолько возмущен, что, хотя он никогда не испытывал уважения к этому Маркизу, тому пришлось еще хуже после его скверного комплимента.

Как бы там ни было, Мадемуазель де Кероваль (Керуаль — А.З.), именно так звалась фрейлина Мадам, пробыв некоторое время при Дворе, без того, чтобы Его Величество бросил на нее взор иначе, как бросают взгляд на прелестную особу, признавая ее красоту, но не становясь, однако, от этого влюбленным, Мадемуазель де Кероваль, говорю я, увидев, как все ее желания не производили абсолютно никакого действия, начала уже тяготиться своим положением, когда Король счел, что ему не надо искать никакой другой, кроме нее, дабы пристроить ее подле Короля Англии. Он поговорил об этом с Мадам, с кем ему всегда было приятно, потому как она обладала бесконечным остроумием, и в ее обществе никогда не скучали. Мадам точно так же не скучала с Его Величеством, к кому она частенько обращалась в огорчениях, какие ей доставлял Шевалье де Лорен, кто овладел сознанием Месье. Он овладел им даже до такой степени, что она частенько находила повод чуть ли не для ревности к нему; итак, не прося ничего лучшего, как пожертвовать собой ради любви к Его Величеству, она вызвалась сама отвезти эту девицу в Англию и посмотреть, произведет ли она там тот эффект своей красотой, на какой имели все основания полагаться.