Мемуары

де Куртиль Гасьен де Сандра

/…или неудовлетворенная Госпожа./ Не понимая, однако, почему горничная заставила меня так долго ждать в том месте, где она меня заперла, и еще меньше, почему она оставила меня там без огня, она меня спросила, не знаю ли я какой-либо причины. Я поостерегся не открывать ей ни этого, ни того времени, что я провел в кабинете. Как бы там ни было, силы не вернулись ко мне; либо выстраданное мной время так их ослабило, или же горничная истощила их в бесчинствах, какие она вынудила меня с ней разделить, и Миледи была столь мало удовлетворена свиданием, что не попросила бы меня о другом, если бы поверила, что и при следующем все произойдет точно так, как в эту ночь. Я поднялся с ее постели в том же виде, в каком я на нее и улегся, а горничная еще имела коварство явиться за мной за четыре часа до рассвета. Я нашел тогда не только добрый огонь в ее комнате, но еще и то, чем я мог как следует подкрепиться. Я ел, как человек, имевший в этом насущную необходимость, и,

вытерпев множество насмешек от этой лгуньи, утешался лишь мыслью, что ее госпожа устроит ей славный нагоняй за ту манеру, в какой она со мной обошлась. Та действительно не упустила случая это сделать, и я узнал от самой горничной, что ей стоило большого труда внушить той, что она поступила таким образом только потому, что в тот день в ее комнате постоянно толпились люди.

Миледи… кому пришлось по вкусу первое назначенное мне свидание, получила недостаточное отвращение от второго, чтобы не попросить меня о третьем. Горничная, которой все это начинало не нравиться, решила положить всему конец советом, казалось, данным ее госпоже единственно с целью доставить той самое полное удовлетворение. Она заявила ей, что та лишает себя половины удовольствия, какое она могла бы получить, если бы пользовалась моими объятьями при свете дня или, по меньшей мере, при помощи другого освещения, заменявшего нам то, что дает солнце; она не должна больше церемониться и взглянуть, наконец, своему кавалеру в лицо; кроме того, свидания, назначаемые ему, станут от этого более долгими, а, следовательно, более приятными для нее. Ей стоило великого труда убедить ту на это решиться, но она добилась своего, непрестанно ее урезонивая. Миледи договорилась с ней, что она еще раз приведет меня в ее комнату в следующий понедельник, как обычно, то есть, не принося с собой никакого огня, но, вместо того, чтобы явиться за мной за два или три часа до рассвета, она оставит нас вместе вплоть до самого того времени, когда уже пора будет вставать.

Этот совет должен был заставить меня воздержаться от дальнейших визитов к ней из страха, как бы не подвергнуться справедливому негодованию, если она раскроет то надувательство, каким я воспользовался, дабы украсть ее милости. Правда, поскольку горничная была моей сообщницей, ей следовало не меньше, чем мне, опасаться этого разоблачения; но так как она могла отвести от себя угрозу, или предупредив меня о намерении Миледи…, или же покинув ее службу, она уверилась, будто сможет принять свои меры, лишь бы не испытывать больше ревности, какую вызывали у нее наши частые свидания. Я был весьма изумлен, когда горничная поведала мне о намерении своей госпожи, и, не догадываясь, что это она сама подала ей такой совет, я сказал ей, что даже не знаю, как бы нам выкрутиться из этого дела; было бы почти так же опасно оказаться в настоящее время на свидании с ее госпожой, как и уклониться от него после того, как я на него согласился; если бы я от него уклонился, это бы подало ей повод обратиться к кому-нибудь другому помимо горничной, чтобы узнать от самого Маркиза де Варда, чья в том была вина, особенно когда она увидит, что ей не смогут дать вразумительных ответов; а с другой стороны, если я туда явлюсь, легко понять, что все может кончиться еще хуже.

/Ревность горничной./ Горничная, внимательно меня выслушав, ответила, что все это правда, вот до чего она дошла ради любви ко мне, но поскольку я был причиной зла, я же должен принести и избавление от него; она была виновата, допустив такую снисходительность, не предвидя всех ее последствий; тем не менее, так как не существует ничего, чему нельзя было бы помочь, если это только не было смертью, она готова дать мне спасительный совет, если я пожелаю им воспользоваться. Я ей ответил, что в том затруднительном положении, в каком я нахожусь, я сделаю что угодно, лишь бы из него выбраться, я поклялся исполнить все, что бы она мне ни посоветовала; тогда она заставила меня написать письмо, я должен был передать его Миледи…, когда улягусь вместе с ней. Оно необычайно пришлось мне по вкусу, потому что она заставила меня написать его от имени Маркиза де Варда, и потому как оно не должно было показаться чересчур приятным этой девице. Согласившись на новое свидание, горничная ни за что не хотела мне сказать, как она вытащит меня из интриги этой ночью до тех пор, пока я не был совсем готов пройти в комнату ее госпожи. Наконец, так как нужно было сейчас или никогда меня предупредить, она мне сказала, — когда произойдет нечто чрезвычайное, я воспользуюсь этим случаем и выскользну из рук ее госпожи. Она не пожелала сказать мне больше, настолько она была таинственна, или, скорее, настолько она хотела оставить меня с беспокойством на душе. Ей очень хотелось, чтобы это третье свидание прошло так же, как второе, но я все еще был так влюблен в эту красивую особу, что вопреки тому, как она себе его вообразила, я вновь обрел подле Миледи ту репутацию, какую завоевал во время нашего первого свидания. Однако я отдал ей письмо, что ее горничная заставила меня написать, и, попросив ее отнестись к нему с полным доверием, я ждал уже с большим спокойствием, чем, по-видимому, должен был иметь, сигнала, обещанного мне этой девицей, когда настанет время позаботиться о моем отступлении.

Она

подала мне этот сигнал лишь между четырьмя и пятью часами утра; она сама подожгла соломенный тюфяк, находившийся на галерее, достаточно удаленной от ее комнаты. Действительно, это было то, о чем я меньше всего думал, так же, впрочем, как и Миледи…, размышлявшая только о том, что бы мне сказать, дабы избавиться от смущения, когда мы окажемся лицом к лицу. Шум, сразу же поднявшийся во всем дворце, отвлек ее от этих мыслей, и она первая попросила меня уйти, поскольку в этом беспорядке и смятении меня могли застать подле нее. Я не заставил умолять себя об этом дважды и отправился к горничной, она мне тут же сказала, что так как двери дворца были теперь открыты всем ветрам в ожидании получения подмоги, я могу воспользоваться этим случаем, чтобы удалиться к себе. Я сделал так, как она мне посоветовала; огонь был потушен до рассвета, и Миледи… была весьма рассержена тем, что этот случай извлек меня из ее объятий раньше, чем предполагалось.

/Отчаяние Миледи./ Когда горничная вошла к ней со светом посмотреть, не нанес ли огонь какого-либо ущерба, и когда она удалилась в свою комнату, убедившись, что с этой стороны нечего больше бояться, Миледи…, едва оставшись одна, прониклась любопытством прочесть записку, какую я ей оставил; но у нее не оказалось особенных причин быть ею довольной, поскольку она нашла там лишь то, что можно прочитать здесь:

«Я настолько обременен свиданиями, что если бы вы не были иностранкой, а я не пожелал бы распространить известность о моей репутации за море, отделяющее вашу страну от моей, я никогда бы не согласился на те, что вы мне назначали. Не ждите же, чтобы я явился таким же пунктуальным в будущем, каким был в эти дни. Всему свое время, и все, что я могу сделать для вас — это обнимать вас самое большее три или четыре раза в год».

Миледи никогда бы не поверила в то, что она видела, если бы эту записку ей передал кто-либо другой, а не я. Я ей казался слишком влюбленным всего лишь момент назад, чтобы позволить ей совместить в ее разумении настолько противоположные вещи, а именно, такую любовь и столь огромное презрение. Она снова улеглась в постель, где и проплакала все утро. Я прекрасно догадывался об этом, не видя ее, и когда отправился к ней после обеда, чтобы позабавиться немного ее смущением, она оказалась недоступной в этот день ни для меня, ни для кого бы то ни было. То же повторилось и на следующий день; но, сказав накануне вечером своей горничной, что желает со мной поговорить, если завтра я вернусь ее повидать, она ей приказала впустить меня в свою комнату, тогда как ее дверь оставалась закрытой для всякого другого.

Горничная, превосходно знавшая причину ее печали, ломала себе голову, разгадывая, чего же она от меня хотела, и так и не могла в это проникнуть, какую бы пытку она ни применяла к своему рассудку. Итак, обязанный запастись терпением до тех пор, как ее увижу, я был весьма изумлен, когда, вернувшись туда в этот день, услышал от горничной комплимент, какой она должна была мне сделать от имени ее госпожи. Мне было невозможно точно так же, как и ей, угадать, чего она от меня хотела, но, наконец, убедившись, что мне недолго придется ждать, прежде чем узнать об этом, я приказал о себе доложить, дабы посмотреть, не переменила ли она своих чувств ко мне. Ее горничная, кем я воспользовался, чтобы передать ей о моем присутствии здесь, сказала мне, что я могу войти, и я тотчас же это сделал. Я нашел ее госпожу в постели, одета она была весьма небрежно, но не показалась мне от этого менее красивой. Все это навело меня на мысль, что больше ничто не мешает моему счастью, играть полюбовно со столь прелестной особой, не вынуждая себя при этом прибегать к мошенничеству, чтобы обладать ею.

Я обнаружил ее в столь неузнаваемом настроении, что и быть не могло более громадного изменения. Вместо того, чтобы принять со мной свой обычный насмешливый тон, она очень серьезно спросила меня, говорил ли я правду, когда сказал, что люблю ее с последней страстью. Я опустился на колено рядом с ее постелью, заверяя ее всеми возможными клятвами, что если и был какой-то изъян в тех уверениях, какие я ей давал, то он происходил от того, что мне было невозможно по-настоящему выразить, до какой степени я ее любил. Она мне ответила, — поскольку это было так, будет справедливо обходиться со мной лучше, чем она это делала в прошлом; она переменит отныне свое поведение по отношению ко мне, но все-таки при условии, что я никогда не откажусь от моих обещаний, сделанных ей, любить ее больше, чем самого себя; она вскоре потребует от меня доказательств всему этому, и ожидает, что я предоставлю их ей от чистого сердца.

Я взял ее руку и целовал ее с невероятными восторгами, чтобы засвидетельствовать ей этим, так же, как и моими словами — стоит ей только приказать, и ей обеспечено абсолютное повиновение. Она позволяла мне делать это без малейшего сопротивления, чем очаровала меня настолько же, как и всеми милостями, какие я у нее украл, хотя они и были совсем другой природы, нежели эти. Так как, наконец, все, что украдено, не имеет той же привлекательности, как то, что отдается по доброй воле, по меньшей мере, когда это не того сорта похищения, где легко заметить, что та, у кого нечто похищают, прекрасно расположена позволить это делать.