Мемуары
Шрифт:
/После Сент-Антуана– Сент-Оноре./ Так как она не знала, во что и верить после того, как я с ней обошелся, она услышала в свете, что я был арестован вместе с Дамой. Это поначалу возбудило в ней ревность, не поддающуюся никакому выражению; она тут же уверилась, что не должна больше искать другого резона, по какому я пренебрег свиданием с ней; но когда дело прояснилось в результате моего допроса и допроса ее мнимой соперницы, беспокойства ее души улеглись; она рассудила, что была неправа, обвинив меня, и сочла себя тем более обязанной желать мне добра, что этот несчастный случай произошел со мной исключительно во имя любви к ней; итак, едва она узнала о моем выходе из тюрьмы, как написала мне вторую записку. Она была написана совершенно в том же стиле, что и первая, только место свидания было перенесено от ворот Сент-Антуан к воротам Сент-Оноре. Была в ней еще и та разница, что вместо объявленных мне в первый раз трех сотен пистолей она обещала мне четыре сотни на этот раз, как вознаграждение, писала она, за мое заточение по ее вине. Я нашел ее манеру написания записок наилучшей в мире, хотя кто-нибудь другой, для кого не содержалось бы в ней такой прибыли, может быть, нашел бы ее скорее бесстыдной, чем славно написанной.
Мы не заходили ни в какой дом за все послеобеденное время. Мы только и делали, что прогуливались в Булонском лесу, и так как я очень хотел увидеть ее лицо открытым, я настаивал на этом столь настойчиво, что просто не верил в возможность ее отказа; но она настолько владела своей душой, что какие бы мольбы я к ней ни обращал, все это было мне бесполезно; она мне отвечала, что не желала потерять моего уважения, а это неизбежно с ней приключится, если она будет достаточно глупа,
/Маскане должна падать./ Она рассмеялась мне в ответ и сказала вести ее, куда я сам пожелаю, поскольку она отдавалась под мое покровительство; так мы оказались в Монтрее, в доме с очень красивым садом. Я попросил ее о той же милости, о какой просил и при первой нашей встрече, то есть, сделать мое счастье полным, позволив мне увидеть ее. Она мне ответила, значит, я все еще хочу быть неисправимым, она же меня уже предупреждала, если во мне есть хоть капля уважения к ней, то это высушит во мне даже и эту каплю в тот же миг. Ее ответ вовсе меня не удовлетворил, я лишь еще больше стал на этом настаивать; тогда она мне сказала: поскольку я так заупрямился в своем намерении, и нет никакого средства меня от этого отговорить, она соизволит меня удовлетворить, и будь, что будет — в то же время она сбросила свою маску, и от этого движения я действительно похолодел, словно мрамор. Тем не менее, это произошло совсем не от того, чем она мне, казалось, грозила — далеко не от того, напротив, она была прекрасна, как ясный день; но потому, что я тут же узнал в ней жену одного из моих лучших друзей. А ведь я уже говорил самому себе подчас, как здорово она на нее похожа. Однако я отбрасывал мысль, что это может быть она, поскольку не верил, что та была бы когда-нибудь в состоянии делать такие подарки, какой она мне вручила; и, должно быть, она выиграла эти деньги, уж и не знаю, в какую игру, дабы проявлять столь внушительные щедроты.
Она быстро сообразила, что мое положение доброго друга мужа нанесло мне весьма ощутимый удар; потому она сразу же продолжила: «Я же вам говорила, — сказала мне она, — едва вы меня увидите, как в то же время прекратите меня любить. Я же, однако, не менее достойна любви, я даже должна казаться вам еще более достойной ее, чем всем остальным, если вы, конечно, пожелаете хорошенько поразмыслить обо всем. Примите во внимание то, что я сделала здесь для вас, и поскольку лишь любовь к вам была всему этому причиной, знайте, вы никогда не сумеете проявить достаточную признательность за нее; знайте, — сказала она, — вы навсегда останетесь неблагодарным в душах благородных людей, если вы когда-либо забудете, как сила этой любви заставила меня переступить через верность, какой я обязана моему мужу, и даже через все то, чем я обязана себе самой. Мне кажется также, — продолжала она, — ни в коем случае не делая вам никакого упрека, вы должны бы оценить и подарок, какой я вам сделала. Вам известно, я не гребу деньги лопатой, если мне будет позволено воспользоваться этим выражением, но, наконец, я узнала, какую вы испытываете нужду в такой помощи, и хотя мне она недорого стоила, поскольку я все это выиграла в бассет, тем не менее, любой другой, кто чувствовал бы меньшее сострадание к вам, был бы счастлив сохранить все это для себя».
/Тит и Береника./ Я не знаю, то ли ее слова внезапно пленили мое сердце, то ли одна ее красота произвела этот эффект, но, наконец, заставив себя совершенно забыть о ее муже, чтобы отдаться ей всему целиком, я сделал все, что было в моих силах, дабы засвидетельствовать ей, что у нее никогда не будет повода жаловаться на меня. Я почувствовал, однако, угрызения совести от того, что принял ее деньги, и хотел было вернуть ей еще остававшиеся у меня, так как я уже истратил большую часть на то, чтобы вывернуться из дела с Росне; но она ни за что не пожелала взять их назад — она мне сказала: когда женщина доходит до того, что отдает свое сердце, все остальное теряет для нее всякую ценность. Таков был весь ответ, какой я получил, и так как все ее манеры были настолько же чарующими, как и ее особа, я начал столь безумно ее любить, что не мог прожить и единого момента без нее. Однако, несмотря на все наши чувства (а она меня любила ничуть не меньше, чем я ее), нам вскоре пришлось расстаться. Война в Бордо продолжалась по-прежнему, и так как это было семя раздора, способное снова разрастись в гражданскую войну в самом сердце Государства, Месье Кардинал рассудил кстати отправить меня в эту страну. Впрочем, все еще продолжались кое-какие переговоры о мире между двумя партиями, и хотя Месье Принц удалился из пределов Королевства и даже был объявлен Генералиссимусом Испанцев во Фландрии, тем не менее, это не мешало тому, что во всякий момент видели гонцов, разъезжавших по стране. Его Преосвященство не имел абсолютно никаких намерений вынудить его вернуться. Он слишком боялся его сообразительности, чтобы когда-нибудь на нее полагаться — потому, когда тот уезжал в свои провинции, он сказал Навайю в моем присутствии, что только с этого часа он начал понастоящему быть Первым Министром. Он ничего не добавил, но и этой фразы было вполне довольно для тех, кто понимал вещи с полуслова — он жил до этих пор в постоянной зависимости и не желал больше к ней возвращаться; потому все те, кто обладали хоть какими-то мозгами, прекрасно видели, что эти все курьеры не делали ничего иного, как бессмысленно взбивали пыль по дорогам.
Итак, я вовсе не был доволен, когда Кардинал сказал мне собираться в дорогу на Бордо; но так как при Дворе не следует говорить все, что думаешь, а еще менее давать понять, что проникаешь в мысли Министра, я состроил такую же добрую мину, как если бы был вполне удовлетворен. Он назначил мой отъезд на пятнадцатое февраля, и, вызвав меня накануне в свой Кабинет, сказал мне явиться в Пуату, а там я найду приказы, по каким мне и предстоит действовать. Он туда отправил заранее Аббата Бомона, Епископа Родеса, хотя тот был Наставником Короля, и эта должность не позволяла ему особенно удаляться от Двора. Это был старый Куртизан, прошедший свою выучку в доброй школе. Он принадлежал к Ставленникам Кардинала де Ришелье, и это его мы увидели впоследствии Архиепископом Парижа под именем Перефикс. Этот Аббат избрал предлогом для такого вояжа необходимость в родном воздухе, дабы излечиться от изнурительной болезни. Однако он был таким же больным, как и я, но некий шарлатан, обретавшийся тогда при Дворе, дал ему некое зелье, придававшее ему желтушный цвет лица, когда он того желал, и он воспользовался им, уверив весь свет в том, что он по-настоящему недомогает. Как бы там ни было, отправившись его искать в земли его брата в этой стране, я обнаружил его посреди такого количества бумаг, что скорее подумал бы, будто попал в бюро Прокурора, если бы не знал, что нахожусь в Кабинете Церковника. Не проходило ни единого дня, чтобы он не принимал у себя Гонца из Бордо, и Кардинал послал его сюда, потому как пытался заключить договор с Принцем де Конти за спиной Принца де Конде, и он желал содержать это дело в секрете. Итак, он наделил его властью вскрывать пакеты и отсылать на них ответы, как если бы он делал это сам. Этот Аббат отправлял время от времени известия о том, что происходит, Его Преосвященству, и они оба тешили себя надеждой, что эта интрига придет к счастливому завершению, причем Принц де Конде останется в полном неведении.
/Епископ Родеса далеко не Гений./
/Женщина любопытна и несдержанна./ Я действительно начал отпускать бороду по приказу Его Преосвященства; либо они вместе решили нарядить меня в такие одеяния, либо Министр повелел мне сделать это лишь по совету Аббата. Все это несколько раз вызывало ропот моей любовницы, не любившей столь длинных бород — я даже и не знал, что ей сказать в свое оправдание, так что мы едва не разругались по этому поводу; она меня обвиняла в слишком малой учтивости по отношению к ней, доходило до того, что я частенько уже раскрывал было рот, чтобы сказать ей, если я не подчиняюсь, то исключительно вопреки собственной воле, у меня есть высший приказ делать то, что я делал, и за объяснениями ей следует обратиться к Министру. Однако, так как я уже знал, сколь важно хранить секрет, и даже без преподанного Аббатом дополнительного урока, я просто говорил ей, стараясь согласовать мою любовь с моим долгом, якобы во всем этом существует некая тайна, и однажды я ее перед ней раскрою. Эта женщина походила на большинство созданий ее пола, то есть она была чрезмерно любопытна и не желала предоставлять мне времени, о каком я ее просил — она меня терзала, лишь бы я рассказал ей мой секрет немедленно, и остерегаясь, как бы этого и вправду не сделать, я был вынужден подыскать ей какую-нибудь чепуху, дабы сбить ее с толку; итак, не раскрывая ей истинной причины, почему я отращивал бороду, я уверил ее, будто Месье Кардинал заключил со мной пари на Роту в Гвардейцах, что я не смогу выдержать целый год не побрившись; я не хотел говорить ей этого раньше, потому что пари было заключено лишь между нами двоими, и, может быть, ему станет неудобно, если до него дойдет известие, что я кому-то проболтался; итак, я молил ее ничего не говорить кому бы то ни было, ведь она сама, видимо, рассердится, если я упущу удачу вроде этой, лишь из-за того, что не сумел удержать язык за зубами; она мне накрепко пообещала ничего не говорить, но так как она была женщиной, и чем больше их о чем-нибудь просишь, тем меньше они это исполняют, стоило мне выйти за дверь, как секрет таким тяжелым камнем лег ей на сердце, что она разнесла его по всему Парижу. Вот так он и возвратился ко всему Двору, что борода, какую я увожу с собой, была верным залогом моего продвижения — этому поверили тем более легко, что Кардиналу случалось частенько заключать пари, порождавшие не меньше толков, чем это; правда, случалось это только тогда, когда это сходилось с его расчетами, и он был уверен в этом преуспеть; например, когда кто-то становился в ряды претендентов на какую-нибудь бенефицию, и эта особа имела, чем за нее уплатить, он его спрашивал, не захочет ли тот с ним поспорить, что вскоре тому суждено получить или Епископство, или Аббатство с таким-то доходом; а так как он был мэтром отдать их, когда ему заблагорассудится, всегда получалось так, что он выигрывал наверняка.
/Ормисты./ Между тем, так как мне следовало повиноваться всему, что бы мне ни приказывалось от имени Его Преосвященства, едва Аббат де Бомон сказал, что мне надо сделаться отшельником, как я заказал себе соответствующее одеяние. Он сам позаботился снабдить меня тканью, что его брат изготовлял в своем доме; будто он боялся, если я возьму ее в другом месте, то как бы наш секрет не был раскрыт. Я распорядился уложить это одеяние в чемодан, нанял почтовый экипаж до армии Герцога де Кандаля, расположившейся вокруг Бордо, а Аббат отправил мне его в город, куда он и прибыл много раньше, чем я сам. Я приехал туда в другом экипаже, и так, если бы я был простым отставным солдатом, удалившимся в эту страну. Город был разделен на несколько групп заговорщиков, главными из которых были так называемые Ормисты. Это было сборище всех, сколько их там только имелось, мерзавцев, вроде тех, что восстали когда-то против Короля Испании в Неаполитанском Королевстве, и кто, однако, чуть было не обеспечили ему потерю этого прекрасного Государства. Это название произошло от того факта, что бунтовщики собирали их первые ассамблеи под вязом (Orme- (фр) — Вяз); число их поначалу было очень невелико, как это обычно и бывает при начале мятежа; но с тех пор их ряды настолько пополнились, что тогда их уже было где-то около сорока тысяч человек. Сначала они равно не нравились всем на свете, потому что их тянуло исключительно на жестокости да на грабеж. Они держались их количеством и той ловкостью, с какой их вожди умели внушить народу, что они никогда не сложат оружия, пока не будут отменены все поборы; они даже претендовали, во всяком случае они так говорили, изменить форму Правления и учредить Республику в их провинции по примеру той, что установилась в Англии — они даже послали кого-то к Кромвелю просить его покровительства в таком великом предприятии, либо действительно они замышляли нечто подобное, или же они были бы только очень рады уверить в этом народ, потому что здесь шла речь об их интересах. Но этот человек, кто был тонким политиком, не пожелал обременять себя ни их делами, ни даже делами Месье Принца. Так получилось вовсе не из-за того, якобы этот Принц сам не упрашивал его точно так же, как и они, просто Кромвель рассчитал, что какие бы распрекрасные предложения не были ему сделаны как с одной, так и с другой стороны, слишком опасно было бы для него на них полагаться. Он знал, что у него уже вполне достаточно врагов в Англии без того, чтобы наживать себе еще новых во Франции, где население вскоре вернется к повиновению. Он знал о привязанности народа к Его Величеству и понимал, какая существует разница между нашей Нацией и его собственной, не придававшей большего значения ее Королям, чем ничтожнейшим частным лицам.
/Призвание отшельника./ Как бы то ни было, Ормисты, потерпев неудачу с этой стороны, старались продержаться своими силами. Они образовали войско, отдельное от тех, что придерживались партии Месье Принца в городе, поскольку рассудили, если они попадут под его подчинение, им не быть больше мэтрами, как им бы хотелось, и право на воровство, быть может, у них будет отнято. Тем временем, условившись обо всем с Месье де Кандалем, кто вел переговоры в городе в пользу Короля и был посвящен в секрет Месье Кардинала, предпочтительно перед Герцогом де Вандомом, командовавшим морской армией в устье Гаронны, я отправился из его лагеря переодетый, как я и говорил. Я нашел в ста шагах от города корпус этих Ормистов, состоявший, по меньшей мере, из четырех или пяти тысяч человек. Герцог де Кандаль раздобыл для меня паспорт, подписанный неким л'Ортестом, кто был их Генералом, таким же, как Генералы других групп мятежников; итак, нисколько не боясь их грубости, я отдал им отчет, откуда я явился и куда иду, так как они захотели узнать это из моих собственных уст, хотя уже все прочитали в моем паспорте. Один из их Капитанов, по имени Лас-Флоридес, к кому меня привели, тут же начал называть меня своим товарищем и сказал, что мне надо принять его сторону; я ему показался бравым малым, и он мне обеспечит гораздо больше выгод от службы в его Роте, чем я когда-либо находил в войсках Короля; он хотел, однако, чтобы я сбрил мою бороду, потому как в таком виде совершенно не чувствовалось солдата. Я ему ответил, пока я был солдатом, я и выглядел, как солдат, но теперь, когда я подумал принять другое существование, у меня и вид соответствовал моим помыслам. Он спросил меня тотчас же, уж не хочу ли я стать Капуцином, потому что только Капуцины носят длинные бороды. Я ему ответил, что даже очень бы этого хотел, поскольку нет ничего лучшего, как посвятить себя Богу, но так как требовалась ученость, чтобы быть принятым среди них, а я не знал, так сказать, ни А, ни Б, так я и удовольствуюсь жизнью отшельника; я захотел сказать ему это, дабы если случайно он увидит меня в том одеянии, что ожидало меня в городе, я нисколько не показался бы ему подозрительным.