Мемуары
Шрифт:
Так как я давно уже потерял привычку пить сладкие и крепкие вина Лангона, это вино ударило мне в голову гораздо раньше, чем остальным; итак, не желая обременять им еще больше мой желудок, я откровенно сказал всей компании, что бедному отшельнику надо бы пойти отдохнуть. Если бы Лас-Флоридес не имел желания сыграть со мной шутку, подсказанную Дамой, он никогда бы не потерпел, чтобы я вот так разрушал компанию, но так как у него имелся свой замысел, он сказал одному из своих лакеев проводить меня в комнату, какую он ему назвал. Он послал посмотреть четверть часа спустя, может быть, немного раньше или позже, что я там делал. Я лежал на кровати, и едва я на нее улегся, как тотчас же там и заснул. Я даже храпел с такой необычайной силой, как если бы страдал одышкой; либо я там расположился в неудобной позе, или же вино произвело на меня такой эффект; но слышно меня было на другом конце улицы. Лас-Флоридес, никому не говоря, что упомянутая Дама упросила его сбрить с меня бороду, сказал им только, что неплохо бы было сыграть со мной такую шутку. Они точно так же, как и я, испытали на себе действие этого вина; а так как нет такого коварства, до какого бы не додумались люди в этом состоянии, они без промедления перешли от предложения к исполнению. Лас-Флоридес приказал лучшему брадобрею города быть наготове с добрыми бритвами, когда он пришлет за ним. Это распоряжение несколько озадачило беднягу. Он испугался, как бы ему не пришлось заняться более опасной и более преступной операцией, чем эта. У Лас-Флоридеса была довольно прелестная жена, а так как она имела репутацию, якобы не слишком удовлетворительную для ее мужа, брадобрей вообразил себе, будто бы тот застал ее с каким-нибудь ухажером, и вот теперь он хочет привести его в такое состояние, когда этот ухажер будет не способен
/Хорошая мина при дурной игре./ Эти размышления, показавшиеся мне довольно рассудительными, не дали мне сомкнуть глаз за весь остаток ночи. Все присутствовавшие на этом пиршестве заночевали у Лас-Флоридеса и встали пораньше, точно так же, как и он сам, чтобы не опоздать к моему утреннему туалету. Они заранее предвкушали удовольствие поглазеть на мое изумление и немного позабавиться им прямо там, передо мной. Но изумленными оказались они сами, когда увидели, как я первый рассмеялся им в лицо, будто бы вовсе не был задет их шуткой. Я избрал такое поведение, хорошенько его обдумав, а состояло оно в отказе от мантии, дабы избежать оскорблений и неудобств, а они неизбежно бы последовали, если бы я додумался вновь натянуть ее на себя. Лас-Флоридес захотел одарить меня своей одеждой. Мы были почти одинакового роста, и таким образом его вещи могли бы вполне мне подойти, но я счел некстати их брать, потому как нашел их слишком роскошными для того положения, какое я хотел занимать в этой стране. Я не был бы в особом восторге, когда бы мои одежды приковывали ко мне взгляды — потому я был далек от желания носить позолоту, да я бы охотнее надел мешок себе на голову, если бы это было мне позволено — Лас-Флоридес вызолачивался подобным образом с тех пор, как поменял свою доску для разделки мяса на шпагу, поскольку прежде он был всего лишь мясником, да и то из тех, кто не имел большой практики.
/Военная хитрость./ Так как я сохранил одежду солдата, в какой явился в город, я вновь ухватился за нее, и причем очень кстати — это меня избавило от большой конфузии; поскольку новость о моей бороде уже распространилась в квартале, все население вышло на улицу, чтобы поглазеть на мою сутану и прокричать: «Он обкакался в постели, как на Немецкой масленице!» В самом деле, более двух сотен персон собралось на каждом углу улицы Лас-Флоридеса; они даже уже держались наготове затянуть эту музыку мне вослед; итак, боясь, как бы их не предупредили, что я появлюсь в другой одежде, и как бы они не устроили такого же приветствия мне в солдатской одежонке, как и в той, что я носил прежде, я сказал конюху этого Ормиста, кто был порядочным болваном, — я поспорю с ним на один пистоль, что он не посмеет надеть мою мантию отшельника и пройти в таком виде всего лишь три улицы, начиная отсюда. Он не видел, как я, весь этот собравшийся народ, а когда бы даже он его и видел, у него не хватило бы ума догадаться, в чем там было дело. И, так как он жаждал выиграть мой пистоль, он мне ответил, что поспорит со мной, когда мне будет угодно. Я ему сказал, что лучше всего это сделать сейчас, если он сам этого хочет, и в тот же миг, поймав меня на слове, он немедленно обрядился в мое одеяние. Народ, довольно-таки хитрый в этой стране, не захотел тотчас же нападать на него. Напротив, он даже отступил в другую улицу, позволив ему пройти по самой середине, прежде чем показать ему, чего он от него хочет. Конюх, совершенно смутившись, не только опустил капюшон, чтобы спрятаться, но еще и закрыл лицо рукой, дабы не быть узнанным. Одного его поведения было вполне достаточно, чтобы убедить этих людей в том, что это был именно я. Итак, едва он их миновал, как они обрушили на него устрашающее улюлюканье. Тем временем толпа разрасталась с момента на момент, и так как я прекрасно подозревал о том, что произойдет, когда те, с другого угла, мимо кого он не проходил, кинулись вдогонку за остальными, я преспокойно присоединился к ним и таким образом выскользнул из тисков. Бедный конюх совсем растерялся, не зная, как распутать этот клубок. Он им кричал, однако, во все горло, что всегда хорошо заработать пистоль, и только это заставило его взять мою одежду. Но так как посреди рева, поднятого этой сволочью, ему пришлось надорвать себе глотку, прежде чем они расслышали хоть единое слово из того, что он говорил, он был вынужден остановиться в конце концов, потому как увидел себя окруженным со всех сторон. Он сказал им, что для него здесь шла речь о пистоле, если он дойдет до определенной улицы; он заключил со мной пари, и просит их не препятствовать его счастью. При этих словах у них открылись глаза; кроме того, среди них находились люди, знавшие меня и начинавшие понимать, что он был совсем не тот, кого они искали. Они от этого взбесились от гнева, но наиболее мудрые среди них заявили, что я их все-таки ловко провел.
Когда Лас-Флоридес узнал, как я избежал подстроенной мне западни, он нашел, что я поступил, как находчивый человек. Он не знал, однако, что со мной стало, поскольку вместо того, чтобы вернуться к нему, я спрятался на целых четыре дня, не подавая ему о себе известий. Он пытался узнать их повсюду, потому что во всякий момент происходили события в его ремесле, ставившие его в тупик и настоятельно требовавшие моего совета. Он спросил о них и у Дамы, подстроившей мне эту шутку. Я направился как раз туда, выйдя от него, но она ему сказала, что слышала обо мне не больше, чем он сам. Она была совершенно поражена, увидев меня в том состоянии, в каком я находился. Хотя по правде она, разумеется, не ожидала увидеть меня вернувшимся к ней с длинной бородой, она все-таки не ждала, что я должен возвратиться туда без моего обычного одеяния. Она спросила меня о причине такой перемены, и так как я был весьма далек от мысли, будто она сама была причиной того, что я сделался безбородым, то оказался достаточно наивен, чтобы поведать ей о моем приключении; она сочла его очень приятным, и найдя меня еще больше по своему вкусу, чем прежде, хотя теперешняя моя одежда не особенно меня красила, дала мне понять жеманными ужимками, что все, в чем мне было отказано в прошлый раз, она предоставит мне сегодня. Я не заставил повторять себе этого дважды, и в тот же час мы сделались добрыми друзьями; потом она спросила для поддержания разговора, кто, по моему мнению, подстроил мне ту шутку, о какой я ей только что говорил. Так как я начинал чувствовать себя с ней свободнее, я ей ответил, что она задала мне просто нелепый вопрос; не настолько уж у меня были тупые мозги, чтобы обвинить кого-либо другого, кроме Лас-Флоридеса; конечно же, это он пожелал позабавиться за мой счет, но я ему этого не прощу ни в жизни, ни при смерти.
/Счастье без бороды./ Она принялась смеяться над моими речами, да еще с такой силой, что я был совершенно возмущен. Потому я ее спросил в тот же час и довольно резко, где же она здесь нашла повод для смеха, если она, разумеется, не полагает, что я злоупотребляю той свободой, какую она мне дала. Однако, чем больше я казался ей разозленным, тем больше она насмехалась надо мной. Она более тысячи раз назвала меня слепцом, и не зная, что она этим хотела сказать, я чуть было не разозлился на нее по-настоящему. Тем не менее, я счел некстати делать это по многим резонам; итак, когда я снова попросил ее объяснить мне, почему она вот так смеялась надо мной, она мне предложила с развеселым и насмешливым видом хорошенько посмотреть на нее и сказать ей после этого, неужели я верю, что очаровательная женщина, какой она и была, захочет когда-либо спать с монахом. Этих слов было еще недостаточно, чтобы окончательно просветить меня. Потому-то я счел себя обязанным объясниться с ней в другой манере и сделал бы это, если бы она тотчас не добавила, что гораздо больше удовольствия переспать с солдатом, как она и поступила, чем с бородой длиной в локоть. Так пусть же я не сваливаю вину ни на кого другого, кроме нее самой, за то, что со мной приключилось; она просто терпеть не могла мою громадную бороду; но пусть же я, однако, и ни о чем не сожалею, поскольку, если бы все те, кто их носит, узнали бы, что стоит им только их сбрить, и они получат ее добрые милости, как, по ее мнению, не осталось бы больше ни одного Капуцина в их монастыре.
Она мне сказала все это в столь приятной манере, что я сейчас же дал ей знать, что обладаю добродетелью монаха, хотя на мне и нет сутаны. Она была чрезвычайно довольна мной, и так как я не мог бы пойти в какое-нибудь другое место, где мне было бы лучше, а кроме того, я боялся вновь показаться на улицах из-за этой сволочи и маленьких ребятишек, что не стали бы особенно скрывать их желания, дабы я послужил им игрушкой, я попросил ее позволения остаться в ее доме. Она решилась на это тем быстрее, что при ней не было мужа, кто контролировал бы ее действия, а к тому же она тешила себя надеждой, что я ей щедро оплачу мое пристанище.
/Муж-рогоносец и Посол./ Не то чтобы она была вдовой; напротив, она вышла замуж всего лишь два года назад, и более того, ее муж не испытывал еще никакого желания умирать. Но она нашла средство от него избавиться за несколько дней до этого по настоянию Принца де Конти, крайне надоедавшего ей по этому поводу. Так как он полагал, что иметь любовницу было почти пустяком, и следовало только проводить ночь вместе с ней, он пожелал отправить мужа в вояж, дабы тот дал ему время делать все, что ему будет угодно, с женой. Он отослал его во Фландрию, к своему брату, с жалобами на Марсена. Принц де Конде, знавший обо всем, происходившем в Бордо, настолько хорошо, как если бы он сам там находился, спокойно его выслушал. Однако, так как этот Принц взял себе манеру говорить каждому правду в лицо, и даже женщинам, кого от нее обычно в каком-то роде оберегают, он тотчас заметил этому мужу-рогоносцу, что его брат, Принц де Конти, по всей видимости, не пожелал, чтобы он ему поверил, поскольку выбрал именно его для переговоров о своих интересах; ему надо было бы отправить менее подозрительную персону, дабы расположить его ко всему этому прислушаться. Поначалу посол не понял, что он хотел этим сказать, либо он не обладал особо живой сообразительностью, или же просто не знал об интрижке Принца де Конти с его женой. Итак, когда он взмолился перед Принцем де Конде соблаговолить сказать ему, в чем он мог быть ему подозрителен, тот прикинулся, будто не желал верить ему на слово, потом внезапно смягчился. «Я вам верю, — подхватил Принц, — поскольку вижу, что вы готовы в этом поклясться, но если вы и оправдались в этом, я совершенно убежден, что вы не оправдаетесь в другой вещи. Ваша жена слишком добрая подруга моего брата, чтобы вы не принимали его интересов с особой теплотой; а значит, вы не способны свидетельствовать против его врагов; вам это известно лучше, чем мне, вы не только юрисконсульт, но вы ведь еще направляли с жалобами перед вами тех, каковые считаются мэтрами в этом ремесле». Бедный муж было подумал, будто он грохнулся со своих высот, когда услышал подобный упрек себе. Он ничего не знал о делах своей жены, или, по меньшей мере, делал вид, якобы о них не знает; но скрытность вовсе не подходила ему после этого, и он в глубочайшем горе выехал назад в свою страну.
Тем временем я постоянно находился подле Дамы, и так как с момента на момент мы завязывали все более близкое знакомство, я счел себя вправе сказать ей, впрочем, как бы это исходило от меня, что если бы я был на ее месте, то бы постарался воспользоваться настоящим временем; быть может, оно не всегда будет ей столь выгодно, как было сейчас, когда она пользовалась добрыми милостями Принца де Конти; и если бы она пожелала воспользоваться тем влиянием, какое имела на его душу, убедив его вернуться к повиновению, каким он обязан Его Величеству, я употреблю все силы для предоставления ей вознаграждения, соответствующего этой услуге — она сможет даже приобрести себе некоторое положение в Париже; Двор сможет использовать ее мужа, особенно если он пожелает купить себе должность Мэтра по Ходатайствам; порой не требуется почти ничего для достижения успеха, мы имеем прекрасный пример этому в особе Месье Ле Телье, кто, находясь на посту Королевского Прокурора Шатле, раздобыл столь выгодную информацию для одного из детей покойного Месье де Буйона, Суперинтенданта Финансов; тот столь хорошо был принят после этого, что счел себя обязанным возложить на него все свои надежды на удачу, продал свою должность, чтобы купить другую уже в Совете, совершенно подобную той, какую я посоветовал бы принять ее мужу; тот же со своей совсем недурно справился, поскольку он был теперь не только Государственным Секретарем и одним из богатейших людей во всем Париже, но и еще на пути сделаться однажды Канцлером.
/Женский рай./ Дама слушала меня с удовольствием. Она уже слышала от других, что Париж был для женщин раем; надежда, что я дам ей однажды возможность перенести туда свой семейный очаг, была для нее столь приятна, что она сказала мне в тот же час — после того, как она отдалась мне, она теперь полностью отдается под мое руководство. Она сейчас же добавила, — если она так легко отказывается от своей страны и своих родителей, то это исключительно ради любви ко мне; не могу же я постоянно оставаться в Бордо; привязанность моей должности ко Двору вскоре обяжет меня туда вернуться; ведь я ей и вправду говорил, что получил отпуск на четыре месяца, но, наконец, один из них уже прошел; остальные пробегут так же быстро, когда бы даже это и был более долгий срок, чем этот — значит, нам надо задуматься, как бы устроиться, чтобы видеться всегда. Она меня молила в то же время соизволить написать ко двору, говоря мне, что из признательности к ней и по моей доброй воле я просто должен употребить все мое влияние и влияние моих друзей, дабы довести это дело до благополучного окончания.
Я был в восторге от той горячности, с какой она приняла мое предложение. Любовь, впрочем, не имела абсолютно никакого отношения к моей радости; дебош и политика связали нас любовной интрижкой скорее, чем какая-то сердечная привязанность. Не то чтобы она не была достаточно мила, и даже многие на моем месте составили бы себе на этом кругленькое состояние. Но либо не всем суждено любить всех подряд, либо мне не нравилась любовница, делившаяся своими милостями с другим, но я приближался к ней более для того, чтобы сохранять репутацию славного кавалера, какую я снискал себе подле нее. Мое поручение в отношении Принца де Конти также заставляло меня ей угождать. Саразен нашел препятствие нашим намерениям в том опасении, какое этот Принц испытывал к своему брату. Хотя он был очарован портретом племянницы Кардинала, что этот Секретарь показал ему, как ни в чем не бывало (поскольку он еще не заговаривал с ним о его браке с ней и хотел предварительно послушать, что тот скажет об этом портрете), он так дрожал, когда думал, как разъярится Принц де Конде, если брат его действительно бросит, что никак не мог на это решиться. Саразен, однако, был настолько ловок, что пользовался любыми резонами, какие только могли его тронуть. Он неоднократно замечал ему, что его брат в тысячу раз больше доверяет Марсену, чем ему; таким образом, откровенно говоря, именно в его руках находится вся власть, тогда как он облечен ею лишь для вида. Да если бы он захотел сказать об этом всю правду, он сам прекрасно осознавал, он не осмеливался решительно ничего сделать без предварительного уговора с ним; все важнейшие Гонцы из Нидерландов направлялись прямо к Марсену, тогда как он принимал лишь тех, что приносили ему решения, уже принятые между ними обоими; все его истинные слуги с негодованием взирали на все это и во всякий день обращали мольбы к небу, дабы увидеть его избавившимся от этого рабства; если он соблаговолит над этим хоть немного поразмыслить, то вскоре даст им такое удовлетворение; во-первых, его призывала к этому честь, наиболее могучий мотив из всех, способных всколыхнуть душу Принца; но если ему требуется еще и другое побуждение, то он ему скажет, что в не меньшей степени здесь шла речь и о его собственных интересах. Все достояние его брата, а оно было очень значительно, теперь конфисковано, и, по всей видимости, оно никогда не будет ему возвращено, поскольку обязательства, в какие он во всякий день вступал с Испанцами, были так велики, что казались нерасторжимыми. В самом деле, этот Принц, неудовлетворенный городами, что он взял в Шампани, отступая к ним, готовился вторгнуться еще и в Пикардию, чтобы все там предать огню и мечу. Он даже поклялся им никогда не заключать Мира без их участия и не ждать отныне никакого возвышения кроме того, что они ему смогут предложить.