Мемуары
Шрифт:
Говорить со мной в такой манере означало заставить меня забыть о моем обязательстве по отношению к нему. Никогда еще не говорили с мужчиной, как он это делал со мной, якобы если уж я так испугался, мне стоит всего лишь пойти да спрятаться. Правда, он не воспользовался совершенно теми же выражениями; он нашел кстати завуалировать мне свою мысль под другими, не настолько же грубыми, но имевшими все-таки тот же самый смысл для тех, кто хорошо знал французский; итак, я был настолько взбешен, что если бы мог, не выставляя себя на общее осуждение, тут же схватиться с ним, я бы сделал это от всего сердца. Однако, так как я боялся, как бы в свете не сказали, будто я оказался просто-напросто неблагодарным, я обратился к нему тоном пониже. Я ему сказал, если разум позволяет мне видеть опасность в каком-нибудь деле, это вовсе не означает, что я вовсе лишился храбрости; пусть же он ведет меня, куда захочет, я последую за ним до конца, пусть он раскается в этом, быть может, точно так же, как и я, но мне это совершенно неважно, поскольку он так захотел.
/Засада в Булонском Лесу./ Он сделал вид, будто не слышал того, что я ему сказал, и, вскочив в седло на следующее утро, мы пустились по дороге Добрых Людей, дабы въехать в Булонский лес через ворота, располагавшиеся с этой стороны. Назначенное им свидание должно было состояться между семью и восемью часами утра, но, подъехав к этим воротам, мы нашли их запертыми, что достаточно меня поразило. Правда, тогда стояли самые короткие дни в году, и это меня убедило после некоторого размышления, что всему виной лень привратника, еще не встававшего сегодня. Мы постучали, чтобы нам открыли эти ворота, и сей же час объявившийся привратник
Привратник был лакеем моего друга пятнадцать или шестнадцать лет назад, а так как он содержал кабаре, он проведал об этом от одного стражника, заночевавшего у него и рассказавшего ему все это дело после доброй выпивки, не подозревая о том, что тот был некогда на службе у моего друга. По этой-то причине он и запер ворота, из страха, как бы мы не проскочили без того, чтобы он нас заметил. Мой друг был необычайно удивлен его словами; он сказал мне, что я был гораздо более прав, чем он, теперь-то он поверил, что мы не сделаем особенно большого зла, вернувшись восвояси, и даже не проявив любопытства оглянуться назад. Я был счастлив, что он принял это решение сам, и потому, что в этом заключалась наша безопасность, и потому, что это должно было заставить его раскаяться в нанесенном мне оскорблении. Мы повернули в Париж в тот же момент, и когда мой друг попросил у меня прощения по дороге за его срыв против меня, я ему ответил, что надо уметь и стерпеть кое-что от своих друзей, когда прекрасно знаешь, как я знал это о нем, что их намерения не могут быть дурными.
/На славу вздутый капитан./ Капитан, подождав нас некоторое время в лесу, имел наглость заявиться прямо домой к моему другу вместе со своим так называемым секундантом, дабы спросить его, чему он был обязан тем, что нас не оказалось на лугу. По всей видимости, он претендовал снискать себе громкую славу, поймав нас на подобной ошибке; но мой друг, кто не мог стерпеть, когда я сказал ему одно слово, без того, чтобы не сорваться только потому, что оно пришлось ему не по вкусу, дал себе полную волю, едва лишь услышал, как тот начал разговаривать с ним в этой манере; итак, тотчас взяв в руку шпагу и не дав ему времени на более длинный комплимент, он упрекнул его, что тому недостаточно показалось быть только трусом, но понадобилось прибавить еще и предательство к своему отсутствию мужества. Тот сделал вид, будто не понимает, что он этим хотел сказать, и попросил у него объяснения, дабы быть в состоянии ему ответить. Мой друг не пожелал ему давать никакого другого объяснения, кроме того, что он ему уже представлял, то есть желания биться против него. Но так как, когда человек хоть однажды поддался слабости, ничто уже не способно побудить его к доброму действию, мой друг напрасно приставлял острие своей шпаги к самому его животу — тот так и не смог отважиться взяться за свою. Его секундант проделал совершенно то же самое передо мной; так что показалось, тот подобрал абсолютно равного себе, дабы им не пришлось делать никаких упреков друг другу. Я тоже держал острие шпаги у его живота, но увидев, что он точно так же безразличен к этому, как и его товарищ, я начал подавать знаки моему другу, в какой манере мы должны разделаться с ними обоими. Мой знак превзошел все обычные знаки и даже простые демонстрации, поскольку я принялся отвешивать ему удары шпагой плашмя по голове, а он все это сносил с поразившим меня терпением. Происходило это, тем не менее, не без того, что сначала он сделал какое-то движение. Он пытался достичь двери, и, на свое счастье добравшись до нее, он захлопнул ее за собой, видимо, дабы избавить меня от труда провожать его и дальше.
Капитан был тотчас же отделан моим другом в той же самой манере и последовал примеру своего секунданта в малейших деталях. Он позволил себя бить, сколько угодно, не скорчив даже при этом мстительной физиономии и желая лишь поскорее удрать; как сделал другой, он старался опять открыть эту дверь. Ни от кого другого, как от моего друга, зависело просто-напросто проткнуть его насквозь. Тот повернулся к нему спиной и не мог предоставить ему для этого более удобного случая, но так как никогда не случается достойному человеку замарать свою руку в крови ничтожества, кто далеко не защищается, а пытается только спастись, мой друг сам открыл ему дверь, дабы тот мог спуститься по лестнице. Тот не заставил повторять себе этого дважды и покатился по лестнице с совершенно невероятным проворством, но конец его шпаги застрял между столбиками перил, так что он едва не сломал себе при этом шею. Он пересчитал носом ступени, а сверху на него еще свалились два обломка его шпаги. Домохозяин моего друга уже давно прислушивался к необычному шуму, а выяснив, в чем было дело, он приказал слугам очистить дом от непрошеных гостей.
/Великодушие Его Преосвященства./ Последнее время Капитан и его деньги отвлекали меня от главной моей заботы. Как мне неоднократно напоминал Навай, я как можно скорее должен был поблагодарить Месье Кардинала за его личное попечение обо мне. Потому, распрощавшись с моим другом, я поспешил к этому Министру. На этот раз комната Его Преосвященства была переполнена возбужденными людьми; видимо, что-то произошло в свете, тогда как я улаживал свои собственные дела. Месье Кардинал, мельком взглянув на меня, сделал вид, будто бы он меня больше не замечал. Я поискал глазами Месье де Навайя, но его почему-то не было в комнате; вместо него ко мне подошел Месье де Бартийак, это был довольно таинственный человек, кого Месье Кардинал обычно посылал с особенно секретными миссиями; впрочем, он тоже принадлежал к числу моих друзей. Он передал мне от его имени, что он не может переговорить со мной сейчас, и мне придется подождать. Ждать мне пришлось довольно долго, и у меня сложилось впечатление, будто он специально задерживал подле своей особы Куртизанов, так как время от времени он все-таки бросал в мою сторону косые взгляды. Но, наконец, и последний посетитель вышел, и Кардинал обернулся ко мне. Некоторое время он хранил молчание, а потом сказал, что ему известны все мои обстоятельства, но теперь ему бы хотелось обратить мое внимание на мою же собственную неблагодарность; как же я посмел после всех его благодеяний вознамериться продать должность и возвратиться домой, и это в тот час, когда в Государстве происходят беспорядки, и оно нуждается буквально в каждом преданном человеке; и потом, зачем мне потребовалось его обманывать, когда он посоветовал мне помочь себе самому, ведь вот я же нашел деньги в тот же день, когда у меня появилась в них необходимость. Здесь он остановился и пристально вгляделся в меня, но я не нашел, что ответить, лишь еще раз удивившись про себя, насколько быстро ему обо всем доносили. Убедившись в том, что я намерен и дальше молчать, он продолжил свою речь, сказав, что, к счастью, не все столь же неблагодарны, как я; в тот самый день, как я сочинял свою отставку, он решил послать меня по важнейшему делу в Ретель и отправить меня туда в новом качестве, для чего он отнес на подпись Его Величеству эту бумагу. С последними словами он протянул мне документ — это был патент Капитана Гвардейцев.
/Благодетели и искушения./ Не успел я наглядеться на эту бумагу и выразить в полной мере мою признательность Его Преосвященству, как он быстрым жестом убрал ее и сказал мне, что я получу этот документ ровно через сорок восемь часов, когда приду к нему за инструкциями, касающимися моей миссии. Я было начал рассыпаться в новых благодарностях, но он остановил меня и сказал, что я покуда могу быть свободен, и что у меня будет вполне достаточно занятий на ближайшие два дня. Тогда я откланялся и вышел, но не добрался я еще до дома, как меня нагнал Месье де Бартийак; он выразил желание проводить меня. Хотя я и был переполнен радостью, это не помешало мне задаться вопросом, зачем я ему понадобился; и еще одна мысль тревожила меня — почему бы Кардиналу сразу не отдать мне патент. Когда мы вошли в мою комнату, все мои худшие опасения подтвердились. Месье де Бартийак объявил мне, что Месье Кардинал дал мне сорок восемь часов для того, чтобы найти двадцать тысяч франков для уплаты пошлины на вступление в должность Капитана Гвардейцев. От подобной неожиданности я застыл, раскрыв рот и не зная, что ответить; Месье де Бартийак выразил мне свое сочувствие, уточнил, что без уплаты пошлины патент будет недействителен, заверил меня в своей неизменной дружбе и вышел. Я, даже не снимая сапог, повалился на кровать; никогда прежде не было слыхано о какой-нибудь подобной пошлине; без сомнения, поводом для этой новой уловки Кардиналу послужил тот факт, насколько быстро я нашел тысячу экю для Капитана. Я не знаю, сколько часов я провалялся так на кровати, тщетно ломая голову над тем, откуда мне взять столь огромную для меня сумму, но вывел меня из задумчивости мой лакей, сообщивший мне о прибытии сразу четырех записок. Все эти четыре записки были посланы мне значительнейшими лицами Государства — Сеньорами де ла Базиньером, Сервиеном, д'Эрваром и де Лионом — и все эти люди, к моей величайшей радости, предлагали мне в случае денежных затруднений воспользоваться их кошельками. Но когда эта первая радость понемногу улеглась, я заметил, что все послания были написаны почти в одной и той же форме; кроме того, мне пришло на ум, что все их авторы были Ставленниками этого Министра, следовательно, одалживать деньги у них означало то же самое, что занимать у него самого. Я еще не разобрался с этими моими сомнениями, а лакей уже сообщал мне о появлении нового гонца и протягивал мне очередное письмо. Оно было от весьма известной в городе особы, молодой вдовы двух или трех покойных мужей. В своем письме она сообщала о своей давней симпатии ко мне, о том, что если бы не сложившиеся благоприятные обстоятельства, она, может быть, так никогда и не объяснилась бы со мной; потом она весьма откровенно писала, как рано она начала забавляться любовными интрижками, какое влияние в свете она приобрела, а стоило оно ей всего лишь небольшой любезности по отношению к определенным людям, к кому в глубине души она не имела большого уважения, но они столь щедро ее вознаградили, что она в этом не раскаивалась. Она имела более двадцати тысяч ливров ренты с великолепных владений в Париже, не считая множества ценной мебели и серебряной посуды; у нее еще имеется десять тысяч экю в звонкой серебряной монете в ее кабинете, и всего этого более чем достаточно для уплаты суммы, требуемой от меня Месье Кардиналом; и все это мне будет стоить всего лишь одного словечка «да», произнесенного перед священником, и хотя она предлагала мне только останки от двух крупных финансистов, эти останки показались столь прекрасными множеству Куртизанов Двора, что они без всяких затруднений предлагали ей руку для заключения такой же сделки, что она сама предлагала мне сегодня; она чистосердечно признавалась мне в своей склонности к моей особе, она поведала мне также о своих делах, дабы, если я поймаю ее на слове, я не стал бы таким человеком, кто сказал бы ей впоследствии, будто она меня обманула.
/Честная сделка./ Эта записка была бы более соблазнительна, чем четыре другие, для многих людей; Дама была очень обольстительна и находилась еще в самом расцвете ее возраста. Ей было не более двадцати пяти лет, но так как она принялась за свое ремесло очень рано, как она не нашла никакого затруднения сказать мне об этом, о ее репутации были настолько наслышаны в Париже, что она была там так же хорошо известна, как могла бы быть жена Первого Президента. Это послужило поводом к тому, что я ни одного момента не колебался, какое я приму решение. Однако, пожелав посмотреть, не способна ли будет эта склонность, в какой она сама призналась по отношению ко мне, уделить мне хоть какую-то часть из ее богатств без того, чтобы мне пришлось произносить то самое «да», о каком она меня просила, я сказал тому, кто принес ее записку, что я сам явлюсь к ней с ответом после обеда. Я не преминул так и поступить, и, понадеявшись на мои собственные средства, я постарался не только поддержать ее добрую волю по отношению ко мне, но еще и увеличить ее до той степени, когда она уже не сможет ни в чем мне отказать; она же сказала, когда увидела, как я начал делать ей великие заверения в признательности и любви, что все это было бы просто прекрасно для какой-нибудь дуры, но не для нее; она ничего не будет слушать без участия нотариуса и священника; она хотела получить меня в мужья, а вовсе не в любовники; вот почему она посоветовала мне, как добрая подруга, приберечь все мои комплименты, по крайней мере, если я не соизволю тут же облечь их в нужную для нее форму.
Этот ответ был совсем не глуп — но так как я считал себя не меньшим хитрецом, чем она, и надеялся незаметно привести ее к моей точке зрения, лишь бы она пожелала дать мне на это время, я ей сказал, что было бы хорошо, как мне казалось, узнать друг друга поближе, прежде чем заключать ту сделку, какую она мне предлагала. Мадам де Мирамион мне так однажды сказала, как я, помнится, уже упоминал, когда я хотел сделать ее моей женой. Я не мог не воспользоваться ее примером, хотя и с совершенно другими намерениями. Я думал добиться, несмотря на всю ее проницательность, позволить мне с ней видеться, зная, что когда женщина хоть раз проявила к кому-либо склонность, надо только проявить побольше настойчивости подле нее и наговорить ей побольше нежностей, чтобы заставить ее зайти достаточно далеко в самое короткое время. Но она оказалась более лукава, чем я предполагал; итак, либо она разгадала мое намерение, или же она твердо решила начать с того, чем другие обычно заканчивают, она мне ответила, что ей незачем узнавать меня получше, ведь ее выбор уже сделан, правда, она не знала, что именно хотел предпринять я, но ей казалось, все, чего бы мог желать я, так это подтверждения, что она действительно обладает теми ценностями, о каких мне сказала; если в этом состоял резон, по какому я хотел ее узнать, она не может его не одобрить, но если я имел в виду нечто иное, вовсе не служившее к ее пользе, мне стоит только взять на себя труд вернуться еще раз ее навестить.
/Любовь, почтение, бескорыстие./ Для меня было бы бесчестно воспользоваться предлогом, каким она сама же меня и снабдила, для достижения успеха в моем намерении. Мужчине никогда не подобает казаться заинтересованным, особенно в такого сорта положениях, когда идет речь о завоевании доброго мнения о своей особе — потому всегда и оставляют демарши такого рода своим близким или своим друзьям, тогда как сами лишь заверяют в любви, почтении и бескорыстии. Итак, я попал в сильное замешательство с ответом; в самом деле, что бы такое я мог ей сказать, что должно было бы ее удовлетворить. «А! — сказала мне она, заметив мое замешательство, — мне вас жаль, нельзя же быть настолько искренним, вам бы и хотелось мне соврать, и вы не осмеливаетесь; это довольно оригинально для человека Двора, кому обычно ничего не стоит наговорить того, о чем он никогда не помышлял; что до вас, то я прекрасно вижу, что вы думаете, без всякой обязанности с вашей стороны мне это высказывать. Мое состояние чрезвычайно бы вас устроило, если бы я захотела вам его отдать, чтобы быть вашей любовницей, но если вы на меня похожи и сумеете разгадать, о чем мои мысли, вы отлично увидите, что у вас нет никакой надежды наложить на него руку иначе, чем на тех условиях, какие я вам предложила». Она меня тотчас спросила, за кого, я ее принял, когда вбил себе в голову заставить ее переменить намерение по этому поводу. Она мне сказала также, что я не слишком хорошо поразмыслил, когда попросил ее о каком-то времени; Месье Кардинал не даст его мне самому; весь Париж знал настолько же хорошо, как и она, что у меня лишь дважды по двадцать четыре часа на то, чтобы найти деньги; итак, если я хотел получить их от нее, мне не следовало терять ни единого момента. Так как я увидел ее столь ловкой и столь решительной, я счел, что мне не стоило терять драгоценного времени на дальнейшие беседы с ней. Она хотела жениха, я же не был готов стать ее человеком, потому я и удалился без звона труб и барабанного боя. Однако, поступая достойно и не подавая ей повода жаловаться на меня, не назвав ей резонов, по каким я не желал больше думать об этом деле, я сказал, что вскоре вновь загляну к ней. Я не знаю, поверила ли она мне от чистого сердца или же, скорее, сразу увидела, что все это оказалось неудачной попыткой. Как бы то ни было, но о чем я думал меньше всего, выйдя от нее, так это о том, как бы сдержать данное слово. Если мне и суждено было принадлежать к великому братству, как это случается с большинством тех, кто женится, я меньше всего на свете хотел бы, дабы такое свершилось по моей собственной воле. Я считаю недостойным честного человека идти на такие поступки. Я был не в настроении подражать определенным людям, каких немало я видел в свете, и каковые подхватывали их шпагу и перчатки при виде прибытия поклонника их жен. Правда, я полагаю, и она была не в настроении подавать повод говорить о себе, когда она обзаведется мужем; я скорее верю, что в ее намеренье входило стать достойной женой. Но с меня было вполне довольно, что она не была таковой в то время, как была девицей, чтобы не иметь никакого сожаления о ее богатствах; итак, хотя я прекрасно знал, что упустил их только потому, что был гораздо более деликатен, чем множество других, если бы им предложили подобное состояние, мне понадобился всего лишь один момент, чтобы утешиться.