Мемуары
Шрифт:
/Посулы./ Я поверил в это, по крайней мере, и, не желая задерживаться на столь хорошем пути после того, как я его так славно начал, по моему мнению, я сказал ему, хотя он мог бы адресоваться к другим, может быть, имеющим больше влияния, чем я, чтобы обеспечить ему доброе расположение Двора, предполагая, во всяком случае, что моя речь произвела на него какое-то впечатление, пропитание, какое я получал в течение некоторого времени от Месье Кардинала, давало мне к нему достаточный доступ, чтобы пользой ему послужить подле Его Преосвященства, если он пожелает мне в этом довериться; я получу от этого двойное удовольствие, поскольку вместе с услугой, какую я окажу Его Величеству, я надеюсь, мне удастся и завоевать его дружбу. Я не знаю, позволил ли он мне сказать все, что я хотел, дабы ловко выпытать мои мысли, или же действительно намереваясь мне поверить. Как бы там ни было, так как я не мог постоянно пребывать в молчании, а то, что я ему сказал, требовало ответа, он проговорил в конце концов, вынуждая меня сказать ему еще больше, что был какой-то резон во всем том, что я ему внушал; но, наконец, после того шага, что он сделал, казалось, не было больше дороги назад; вся его судьба теперь находилась в руках Месье Принца; он уже начал совершать значительные вещи ради него; из прапорщика, кем он был в его Полку, он возвысил его до достоинства Коменданта такого важного города, каким был Рокруа; Месье Кардинал, через чей канал текли все милости Двора, не будет в настроении ни сделать для него то же самое, ни даже близкое к этому; он был тверд, как гвоздь, когда заходила речь что бы то ни было отдать; я знал это лучше, чем кто-либо другой, я, кто прошел через его руки, и вот почему было бы бесполезно мне о нем рассказывать. Я ему ответил, что Его Преосвященство действительно считался достаточно скупым, и с моей стороны было бы безумием намереваться оправдывать его по этому поводу; тем не менее, в какой бы скупости он ни мог быть заподозрен, не надо было полагать, будто он упорствовал в ней, когда дело доходило до службы Его Величеству; надо
/Отборные аргументы./ Другой на моем месте, может быть, и растерялся бы, и затруднился бы с ответом. Его возражение имело кое-какие основания, и, казалось, не так-то просто было бы его разрушить. Однако, так как редко можно заставить сбиться с толку человека, бьющегося во имя справедливости и ради правды, я заметил ему, что он, видимо, не понял, о чем я хотел ему сказать, поскольку он мне так ответил; когда я ему сказал, что Месье Кардинал не даст ему поначалу Наместничества, какое он сейчас фактически имеет, это вовсе не потому, что требовалось положить какой-то срок между вознаграждением и мятежом; когда Месье де Тюренн поднял оружие против Короля, ему далеко не сразу поручили командование армиями Его Величества, он целый год оставался без службы, но после наложения на него этого наказания он сделался более могуществен и более почитаем, чем никогда; Граф де Гранпре, Бюси-Рабютен и некоторые другие, кому случилось так же, как и этому Генералу, поднять оружие против Короля, все вернулись в милость, хотя поначалу рассудили бы некстати показывать особенно большое доверие к ним; эта политика не столько даже имела отношение к провинившимся особам, сколько к народу, постоянно следящему за всем, что происходило при Дворе. Не следовало выставлять на всеобщее обозрение, будто кто-то был в настроении короновать прегрешение, хотя частенько кое-кто бывал к этому и принужден; например, Кардинал был обязан сделать Графа д'Оньона Маршалом Франции, дабы отобрать у него из рук Наместничество; но хотя он и был возведен в это достоинство; так как сделано это было по принуждению, его и оставили при нем, как неприкаянного; гораздо лучше стоило претерпеть своего рода недолговременное покаяние и затем принимать милостивые взоры своего Принца, чем претендовать единым махом захватить все то, что предназначено истинным слугам Его Величества; все, что я сказал ему здесь, с ним непременно произойдет, если он захочет мне в этом поверить, и ему остается лишь позволить мне взяться за работу, чтобы вскоре увидеть ее успех.
Мне показалось, что он был более чем наполовину убежден моими резонами. Потому я наговорил ему еще и других, что я счел такими же убедительными, как и эти; в конце концов он меня спросил, что Месье Кардинал намеревался сделать для него, если он перейдет на его сторону. В те времена почти не говорили о Короле, как если бы его и вовсе не было. Его имя, разумеется, упоминалось в публичных актах, поскольку невозможно было действовать иначе, но если оно иногда и звучало на устах людей, то это была как бы форма преданности или же просто манера говорить. Не знали, однако, что это будет один из самых великих Королей, каких когда-либо знала Франция, и самый достойный ею повелевать. С момента, когда я осознал, что Монталь зашел настолько далеко, что задал мне этот вопрос, я счел мое дело почти решенным. Я не захотел, тем не менее, следовать его примеру, то есть, забегать вперед, как он это сделал. Я рассудил некстати делать ему еще какие-нибудь предложения, хотя и был наделен такой властью. Я побоялся, как бы он не уверился в том, будто бы я явился специально ради этого. Вот почему, оставаясь наиболее сдержанным, чем когда-либо, я ему ответил, что он спрашивал меня о деле, превосходившем мои полномочия; когда бы я вмешался в это и принялся ему что-то говорить, все это были бы лишь предположения, и я сам не был бы уверен в своих утверждениях; а я не тот человек, чтобы высказывать вещи, которые впоследствии могут быть опровергнуты; мне нужно его позволение написать об этом ко Двору, если он хочет, чтобы я высказался с полной ясностью. Он мне заметил, что я прекрасно изображаю хитреца, а он и не ожидал меньшего от человека вроде меня; это, однако, было совершенно бесполезно с ним, потому что он умел разгадывать загадки, хотя бы и не хотели этого за ним признать; он весьма крупно ошибется, если я не прибыл в Шампань специально для того, чтобы его совратить; он не скажет мне ничего больше, потому что я не тот человек, кто признался бы ему в чем бы то ни было; однако я бы сделал это, если был бы так же чистосердечен, как и он, и это послужило бы больше, чем я могу себе представить, в продвижении моих дел.
Он не смог меня убедить, хотя и прикладывал к этому столь великие обещания. Я знал, что ничего не следует больше опасаться, чем советов врага; итак, я по-прежнему, как и должен был, оставался сдержанным, он же мне сказал в завершение, что я раскрою ему мой секрет, когда сочту нужным. Я снова спросил его, желает ли он, чтобы я написал, или нет, и когда он ответил мне, что я сделаю все, что угодно, но у него в этом нет никакой надобности, я нашел его ответ лукавым, потому что он мог означать две совершенно различные вещи. В самом деле, он мог подразумевать под этим, что так как секрет Кардинала у меня в руках, мне было бессмысленно притворяться, якобы мне надо о нем у него спрашивать. Он мог подразумевать также, что какой бы ответ я ни получил от Его Преосвященства, его самого он никак не будет касаться. Как бы там ни было, так как мы всегда тешим себя надеждой на то, что нас касается, я придерживался первого значения, не пытаясь еще глубже проникнуть в его намерения.
Мы согласились, однако, как он, так и я, что отныне будет соблюдаться доброе перемирие между его войсками и моими. Это вовсе не было трудно, поскольку мы оба находили в этом наше преимущество, а к тому же, после того, как я сам подал повод к жестокости, проявлявшейся и с одной, и с другой стороны, я уже начинал тайно себя в этом упрекать. Я не выказал себя столь же сговорчивым по статье о контрибуциях; не то чтобы у меня было к этому бесконечное число резонов, но просто я желал иметь предлог вернуться его повидать. Он уже торопил меня с отъездом, из страха, как бы, позволив мне более долгое проживание подле него, он не сделался бы подозрительным Месье Принцу. Он знал, что тот был ловок и хитер, а так как заинтересованность и амбиция подтолкнули его самого на совершение множества вещей, противных его долгу, нужен был всего лишь пустяк, чтобы заставить его поверить, что и другие на него похожи. Я счел некстати задерживаться дольше против его воли, и когда я ему сказал, что могу еще вернуться навестить его по делу о контрибуциях, он мне бросил в ответ хорошенько принять мои меры и возвратиться только в этот раз, поскольку он не желал бы видеть меня еще дважды в городе.
/Цена предательства./ Я прекрасно понял по этой речи, насколько он хотел, чтобы на этот раз я дал ему знать обо всем, что у меня было на сердце; а когда я отдал об этом отчет Месье Кардиналу, а также и обо всем произошедшем в течение нашей встречи, он прислал мне новые инструкции в отношении моего поведения в этом деле. Во-первых, я должен был предложить ему Роту в Гвардейцах и двадцать тысяч экю в звонкой монете при условии, что он пожелает сдать ему Рокруа; Его Преосвященство добавлял к этим двадцать других тысяч экю и аббатство в семь или восемь тысяч ливров ренты для одного из его детей, как только он будет в возрасте ими обладать. Рота в Гвардейцах и сорок тысяч экю были уже кое-что, поскольку здесь можно было не опасаться никакого крючкотворства, но едва я увидел обещание аббатства в будущем, как сразу же рассудил, что это очень сомнительно. Он был человеком, знавшим себе цену и обращавшим гораздо большее внимание на то, что можно потрогать, чем на все обещания в мире. Кроме того, так как он знал характер обещавшего, и если тому захочется изменить своему слову, он не сможет заставить того это слово сдержать, он поостережется включать эту статью в общий счет. Я выразил мои ощущения по этому поводу Его Преосвященству, но не в той манере, что могла бы его рассердить, если бы я был в состоянии говорить с ним, как я бы хотел; но так как я не мог с ним общаться иначе, чем через Гонцов, и у меня просто не было времени дожидаться от него ответа, мне приходилось придерживаться того, что он мне приказал. Я нашел средство вернуться повидать Монталя, как я ему и говорил, под предлогом завершения дела о контрибуциях. Поскольку в те времена в это вовсе не вмешивались Интенданты, как они делают это сегодня, это было делом Наместников, и даже их личным делом, потому что Кардинал большинству из них оставлял доход от их барышей на условии содержания их Гарнизонов. Это послужило причиной тому, что развелось столько же тиранов, сколько было Наместников, поскольку, так как они были мэтрами в их городах, они признавали приказы Двора только когда они были им приятны. Монталь принял меня довольно хорошо, дав мне этим понять, что он согласится на мои предложения или отвергнет их в соответствии с тем, выгодны они будут ему, либо накладны. Но когда я явился к нему с первым предложением из тех, что мне поручено было передать, он послал меня так далеко, что если бы я не сохранил в резерве еще двадцать тысяч экю и обещание аббатства, я тотчас же рассудил бы, что мне не добиться ничего хорошего подле него. Я счел кстати не выкладывать перед ним весь мой товар целиком, подражая в этом большинству лавочников, всегда приберегающих все их самое ценное напоследок. Однако, так как надежда, какую я имел, была совсем невелика, а я уже об этом говорил, я задумал дать знать Его Преосвященству, в каком положении оказались мои дела.
/Дипломатическая болезнь./ Это было трудновато в том состоянии, в каком я находился; я не мог без разрешения отправить Гонца и еще менее получить ответ. Вот в таком-то замешательстве я и прикинулся больным и потребовал медика. Тот, кого прислал мне Монталь, либо по безграмотности, либо желая набить себе цену, сказал Коменданту, что я был серьезно болен. Я пожаловался на прилив крови, сопровождаемый сильными коликами; первое можно было определить по виду, поскольку стоило только бросить взгляд на то, что выходило из моего тела, и сразу же убедиться, правда это была или нет; другое было посложнее, поскольку нельзя же было взглянуть на то, что происходило в моих внутренностях, и приходилось полагаться на мое слово. Монталь распорядился отвести мне апартаменты у Советника, кто был его другом и его шпионом. Он доносил ему обо всем, что происходило в городе, и делал это так ловко, что никто его не опасался. Он получил приказ наблюдать за моей болезнью и отдавать ему отчет обо всем, что он о ней разведает.
Между тем, надо бы знать, что на протяжении года или двух лет я был подвержен почти женской болезни. У меня был внутренний геморрой, не доставлявший мне никакой боли, но извергавший из меня столь внушительное количество крови, что простыни, которыми я пользовался, казалось, были вымочены в крови зарезанного быка. Это было достаточно впечатляюще для Советника, кто был еще более безграмотен в медицинской науке, чем в практике крючкотворства, хотя и в ней он не отличался большими познаниями. Итак, стоило ему только увидеть содержимое моего таза, как он делал вид, будто навестил меня исключительно из сострадания к моей болезни, и тут же отправлялся передать этому Коменданту, что это будет чудо, если я из такого состояния выкарабкаюсь. Когда я так славно принял свои меры, только мое лицо могло бы меня предать. На нем абсолютно не отражалось никакой болезни, скорее, оно напоминало лицо Распорядителя Нон, кому заботливо подают добрый бульон по утрам для поддержания свежего цвета его физиономии. Тогда я распорядился закрыть все ставни в моей комнате под предлогом, якобы от яркого света дня мне становилось дурно. Так я начал походить на те мощи, какие дозволяется видеть лишь по большим праздникам; мои шторы были всегда задернуты, и едва я слышал, как кто-то входит в мою комнату, я испускал крики, как человек, умирающий на колесе, дабы отбить у них охоту там останавливаться. Наконец, отыграв мою роль в такой манере в течение двух или трех дней, я велел сказать Монталю, что непременно умру, по крайней мере, если он мне не позволит послать за одним хирургом в Париж; я его хорошо знал, и он уже вылечил меня однажды от той же болезни, и когда бы только он смог явиться вовремя, я надеялся, что он еще вытащит меня из этой хвори и на сей раз. Монталь не был ни Ле-Манцем, ни Нормандцем, ни Гасконцем, то есть, не принадлежал ни к одной из тех наций, какие почитаются самыми ловкими в Королевстве; он был откуда-то с берегов Луары, но от этого вовсе не был менее хитер; итак, либо он заподозрил, что моя болезнь была вызвана по заказу, либо он предпочел принять свои предосторожности после того, как предоставил мне разрешение, какое я у него выпрашивал; он приказал остановить моего камердинера, кого я отправил в Париж под предлогом вызова хирурга. Это произошло в лесу за первой деревней по выезде из Рокруа. Остановили его всего лишь три человека, и так как он прекрасно видел, что это был не отряд, он принял их сначала за воров, но он недолго придерживался этой мысли, потому что, не отняв у него денег, они удовлетворились тем, что обыскали его. Так как Монталь пребывал в своего рода нерешительности, был ли я действительно болен или нет, он, видимо, опасался, если бы он приказал забрать его деньги, как бы это не задержало его в пути, и не послужило причиной моей смерти. Как бы там ни было, эти искатели приключений ничего у него не нашли, потому как я предвидел, что такое может с ним произойти, и передал ему на словах все, что хотел довести до сведения Месье Кардинала; они позволили ему уйти и явились отдать отчет тому, кто их послал, в том, что ими было сделано. Это заставило его поверить, что я совершенно добросовестно болен, и он сам явился ко мне с визитом, как уже делал два или три раза; я же сказал ему угасающим тоном — если по воле Бога я буду отозван из этого мира, я умру удовлетворенным, лишь бы он пообещал мне вернуться на службу Короля; я больше не хитрил с ним, поскольку просто не имел на это времени; мои полномочия простирались лишь до тех пределов, чтобы предложить ему сорок тысяч экю вместе с Ротой в Гвардейцах, кроме того, ему дадут еще и аббатство для одного из его детей; предложение вполне заслуживало того, чтобы он над ним поразмыслил, поскольку он приобретет и состояние, и уважение, и в то же время ему позволят восстановить его честь.
/Маршальский жезл./ Я прекрасно признал по виду, с каким он выслушал это предложение, что оно ему не было более приятно, чем первое. Однако, когда я еще сомневался, он рассеял все мои предположения тем ответом, что он мне немедленно дал. Он сказал мне, что не сумеет быть особенно благодарным Его Преосвященству за то малое уважение, какое тот питает к нему; должно быть, тот принимает его за вовсе никчемного человека, поскольку, далеко не приравнивая его к Графу д'Оньону, тот делает между ними столь огромное различие, какого нет, пожалуй, между Небом и Землей; одному он дал жезл Маршала Франции и пятьсот пятьдесят тысяч ливров, а другому предлагает сорок тысяч экю и должность примерно в ту же цену. Может быть, он хотел этим сказать, что Рокруа не стоил Бруажа, а Монталь не стоил Оньона; однако здесь он может здорово ошибаться, и когда бы даже Рокруа не стоил Бруажа, да будет ему известно, что Монталь стоит пятидесяти Оньонов; он просил бы меня, тем не менее, ему об этом не говорить, потому что он намного предпочитает прибегать к действиям, а не к угрозам; очень скоро он ему покажет, что значит его недооценивать, и его совсем не заботит, что он предупредил меня об этом заранее, потому что я в самом скором времени узнаю, что это была совсем не гасконада. Он сказал это мне таким тоном, что я понял — на сей раз он говорил от сердца и именно так, как думал. Я был сердит, что мои приказы не распространялись несколько дальше, поскольку прекрасно видел — только от этого зависела возможность его подкупить. Однако, так как у меня была надежда, что мой камердинер привезет мне добрые вести из Парижа, я употреблял все наилучшие резоны, какие только мог найти, дабы его умаслить. Мне не особенно это удалось, в таком он находился гневе, и покинул меня, насколько я мог судить, разъяренный против Кардинала; я же с великим нетерпением ждал возвращения моего человека, чтобы мне убраться назад в Ретель или же продолжить мои переговоры. Я направил его не прямо к Его Преосвященству. Я ему сказал поговорить, во-первых, с Бемо, дабы выяснить, пожелает ли Его Преосвященство, чтобы он предстал перед ним. Бемо сделался Капитаном его Гвардейцев; Шам Флери удалился недовольный в плохонький дом, каким он владел в окрестностях Шеврез, и где он проживает еще и сегодня. Я дал урок моему человеку, в какой манере он должен говорить с одним и с другим в случае, если его допустят к персоне Месье Кардинала. Так как я знал, что под каким бы то ни было резоном кто бы то ни было мог раскрыть их секреты, чаще всего Министры не желали подпускать к ним этого кого-то, я порекомендовал ему сказать сначала Бемо, что он должен замолвить словечко от моего имени Его Преосвященству, если он пожелает его выслушать; если же тот этого не пожелает, он скажет самому Бемо, когда он явится с ответом Кардинала, что тот конь, какого он распорядился себе купить, обойдется ему намного дороже, чем он предполагал; таким образом, ему самому решать, угодно ли будет ему иметь его за такую цену или же больше не думать о нем вовсе; если он положится в этом на меня, я буду щадить его кошелек, как мой собственный, или же совсем откажусь от торга. У него не было приказа говорить что-то большее Его Преосвященству, даже в случае, когда он сам с ним поговорит, но так как я был уверен, что этого вполне достаточно, дабы дать ему понять, что я хотел этим сказать, это были все инструкции, данные мной этому камердинеру, кто сам не знал, о чем здесь шла речь. Он, конечно, догадывался, так как не был болваном, что в этих словах заключена какая-то тайна, но сказать в точности, что же это было — вот этого он никогда не смог бы сделать, когда бы даже его допросили под присягой.
/Миссия камердинера./ Он поговорил с Бемо, как я ему и сказал, и когда тот доложил о нем своему мэтру, Его Преосвященство скомандовал ему сей же час ввести его в свой кабинет. Мой камердинер обратился к нему с тем самым комплиментом, какому я его обучил, и этот Министр, тут же поняв, что все это означало, велел ему задержаться в Париже до нового приказа. Я, однако, по-прежнему продолжал изображать из себя больного, ожидая его возвращения с таким нетерпением, какое только можно вообразить. Монталь не наносил мне больше визитов, по всей видимости, свалив на Посла все негодование, какое он испытывал по отношению к мэтру; однако прошло уже на два дня больше времени, чем потребовалось бы моему камердинеру для возвращения. Я не мог понять, что могло его остановить, и другие на моем месте, может быть, поняли бы ничуть не больше, чем я; но вот в чем было дело, и лишь осведомленный обо всем мог бы что-то отгадать. Месье Кардинал, распалившись гневом против Монталя за то, что тот пожелал заставить купить себя слишком дорого на его вкус, едва покинул моего камердинера, как дал знать втихомолку Месье Принцу о моем пребывании в Рокруа для заключения договора, но не того договора, что послужил предлогом к моему вояжу, но договора, ставящего под большое сомнение его преданность. Месье Принц, не пожелав остерегаться человека, кто всегда хорошо ему служил, пока его не уверят с другой стороны, и даже настолько полно, что после этого было бы невозможно в этом сомневаться, повелел тотчас же Майору этого города, всецело верному ему человеку, не только наблюдать за его поведением, но еще и останавливать всех едущих в Париж или возвращающихся оттуда. Он скомандовал ему также обыскивать их, какими бы паспортами они ни обладали, подписанными им самим или же Монталем, и если он найдет у них хоть что-нибудь подозрительное, он обязан отправлять их к нему, никому не отдавая отчета. Майор пунктуально исполнил все, что ему было приказано, и сильно бы меня этим затруднил, как я скажу через момент, если бы, увидев, что мне нечего больше было делать с Монталем, а, следовательно, и бесполезно задерживаться там дольше, я внезапно не решил воскреснуть. И так как я опасался решительно всего, что должно было бы произойти, поскольку слишком хорошо знал натуру Кардинала, я убрался оттуда, не ожидая возвращения моего камердинера.