Мемуары
Шрифт:
/Самая внезапная любовь./ Эта Дама не находила ни одну из представленных ей тканей достаточно богатой для нее, задала этим большую работу всем лакеям лавки, все еще искавшим для нее наиболее красивую, чем те, что она уже видела; по этой причине меня не особенно торопили с покупкой той, к какой я приценивался. Итак, я рассматривал ее, сколько душе было угодно, и, становясь все более и более влюбленным, так настойчиво не сводил с нее глаз, что ей не составляло никакого труда рассудить о том, что происходило в моем сердце. Она взглянула на меня более внимательно, чем, может быть, сделала бы без этого обстоятельства, и хотя моя одежда вовсе меня не красила, она не преминула найти меня ладно скроенным, как она сама сказала мне по прошествии нескольких дней. Она тотчас сочла, что я был иностранец, и даже Француз, и, шепнув моментом позже на ухо лавочнице, сказала ей выяснить, кто я такой. Я никогда бы не смог догадаться о чем она ей говорила, так как она из предосторожности прежде отвела от меня глаза и остановила их на какое-то время на чем-то другом; она даже сказала ей проделать все это так ловко, чтобы я не смог ничего заподозрить. Лавочница, вполне оправдывавшая репутацию почти всех женщин этой страны, якобы бывших весьма сообразительными, отлично справилась со своей задачей; она проделала все это в такой манере, что понадобилось бы необычайное хитроумие, чтобы угадать, с какими намерениями она действовала. Она мне сказала, что просит прощения, если не обслужила меня так быстро, как бы ей хотелось, и как было бы даже необходимо для особы ее профессии; появление этой Дамы стало тому причиной, но она
Если и было что-то способное выдать ее в комплименте вроде этого, самое большее то, что сделан он был Англичанкой Французу, а они не слишком-то нас любят; поскольку, наконец, что бы там ни могли сказать другие, уж я-то знаю, что у них это общее со всеми мужчинами этой Нации, и хотя они так же любят галантность, как и все Дамы, это не мешает им испытывать по отношению к нам тайную ревность. Однако ее ремесло лавочницы требовало от нее лести ко всем на свете, потому я отбросил все возможные подозрения и не только признался в том, что я Француз, но еще и сказал ей, что она бы не смогла лучше угодить мне, чем обслуживая эту Даму, совершенно не думая о том, что и я тоже находился здесь. Я ни в коем случае не забыл, как это легко вообразить без того, чтобы я был обязан об этом говорить, замолвить словечко о красоте Дамы. Тогда Дама сама взяла слово и сказала, что я, видимо, не хотел бы выставить лавочницу лгуньей по поводу того, что та сказала в пользу моей Нации. Француженка, Шведка или Датчанка была бы более сдержанна в разговорах, если бы, конечно, она умела жить и сохранять дистанцию; она бы и виду не подала, будто слышала то, о чем говорилось. Я уж ничего не говорю об Испанках и Итальянках, кто еще более осмотрительны и, пожалуй, самые лучшие комедиантки, чем все остальные. Как бы там ни было, ее ответ дал мне предлог сделать ей комплимент по всей форме, и моя речь вовсе не произвела на нее более удручающего впечатления, чем ранее моя особа. Я прекрасно распознал это без всякой надобности с ее стороны мне об этом намекать. Она мне сказала в то же время приблизиться к ней, чтобы помочь торговцу ее обмануть; когда же ее сделка будет завершена, она точно так же поможет при заключении моей, во всяком случае при условии, что я скажу ей прежде, для кого я хотел купить ткань, к какой приценивался в настоящий момент.
/Галантности в лавке./ Я нисколько не был раздражен ее любопытством, теша себя надеждой, так как я не был слишком дурного мнения о себе самом, в чем я достаточно походил на Месье де Бордо, что в ее вопросе заключалось, может быть, хоть немного ревности; и так как я не был настолько простодушен, чтобы тут же ей рассказать, для кого предназначалась эта ткань, из страха, как бы не испортить этим мои дальнейшие дела, я немедленно нашел обходной маневр. Я ей сказал, что это для моей сестры, оставшейся в Гаскони; она написала мне накануне моего отъезда из Парижа прислать ей платье из этой страны, и вот теперь я исполняю то, о чем она меня просила, поскольку не успел сделать это заблаговременно. Она меня спросила, хороша ли моя сестра, и когда я ей ответил, что нет, и я мог бы дать ей какое-то представление об этом, сказав лишь, насколько похожими считали нас все на свете, они и различали нас только по одежде; она мне возразила, что если это так, то ей вовсе не жаль мужа моей сестры. Я ей сказал, что сестра не была замужем, ей не было еще и семнадцати лет; на это она мне ответила — значит, у нее должно быть много поклонников, я, быть может, не придавал значения одной вещи, тем не менее, она очень важна; я вполне могу стать причиной, еще подчеркивая ее красоту тем нарядом, что собираюсь ей послать, множества убийств в моей провинции; она рада меня предупредить, из страха, как бы я не стал ответственным за это перед Господом; мне следовало бы принять свои меры по этому поводу, потому как теперь, когда я был предупрежден, у меня нет больше никаких оправданий.
Не было ничего более любезного, чем эта беседа, особенно после того, как я ей сказал, насколько мы были похожи, моя сестра и я. Но так как это исходило от Англичанки, а в обычае этой Нации, в особенности когда речь заходит о Дамах, делать и говорить множество вещей, каких другие не сделали бы и не сказали, я пока не почитал себя более счастливым; я ждал, дабы рассудить о своем счастье или злосчастье, какие это повлечет за собой последствия. Однако, после того, как она покончила со своей покупкой и помогла мне с моей, как и обещала, она позволила мне подать ей руку, дабы помочь ей подняться в карету, что доставила ее сюда. Я полагал при выходе из этой лавки найти нечто великолепное, нечто такое, как их умеют делать Англичане и до сих пор; но вместо триумфальной колесницы, какую я ожидал там увидеть, я нашел там то, что называется Hackney-coach в этой стране; Hackney-coach означает наемный экипаж, но не такой, как у нас во Франции, у нас они довольно-таки приличны, и мы называем их роскошными наемными каретами, но жалкий фиакр, такой, какие видят сегодня на площади Пале-Рояль или перед Церковью Великих Августинцев. Это меня удивило, потому что, хотя знатные мужчины этой страны и ездят без всяких церемоний в такого сорта экипажах, совсем иное дело дамы, они все же более разборчивы. Это бы навело меня на странные мысли по поводу этой женщины, будь я во Франции. Так как я знаю, что никто больше не напоминает родовитых особ, чем определенные Куртизанки, я почти уверился, что она была одной из них. Я бы даже не знал, о чем еще с ней говорить, настолько все это отдавало дурным ароматом, если бы сам не видел, как торговец рассыпался перед ней в бесподобных любезностях. Как бы там ни было, пожелав было там же ее и оставить, усадив в повозку, я был совершенно поражен, когда она мне сказала подняться туда вместе с ней. Такого я меньше всего ожидал. Я размышлял лишь над тем, как бы мне вернуться и порасспросить торговца, кто она такая, дабы определить собственные намерения в соответствии с тем ответом, какой он мог бы мне дать; но ее слово послужило мне командой, и она сказала, когда я вот так устроился с глазу на глаз вместе с ней, что ей хотелось бы попросить меня об оказании ей одной услуги. Я ей ответил, что стоило ей сказать одно слово, как я ей немедленно подчинюсь. Я было поверил, что она попросит о том, о чем обычно просит женщина, когда она доведена до крайности своими нуждами, но все оказалось совсем иначе, чем я предполагал. Она мне сказала о своем желании сейчас же отправиться вместе со мной к своему отцу, и я должен был сказать этому бедняге, будто бы видел во Франции ее мужа, якобы тот собирается вернуться к ней в конце апреля месяца, в чем он меня решительно заверил. Тогда стоял январь месяц, и так как я не мог понять, что бы это все могло означать, и пребывал в полной растерянности, она мне сказала о необходимости объяснить мне эту тайну, дабы прекратить все мои недоумения; я оказал ей большое почтение у торговца, но, наконец, не все на свете подобны мне, так вот — она вышла замуж против воли отца за одного Француза, и этот Француз ее покинул, поскольку не нашел ее столь богатой, как он себе вообразил, прежде чем на ней жениться.
И тут выяснилось, что эта Дама оказалась как раз той самой любовницей посла, но она поостереглась рассказывать мне о нем ни с хорошей, ни с дурной стороны. Я прекрасно понял, однако, если тот Француз ее и покинул, у него были к тому более веские резоны, чем те, о каких она пожелала мне сообщить. Я знал, что эта страна, точно так же, как и наша, изобилует крупным рогатым скотом, и хотя быки и коровы были там очень величественны и очень красивы, однако не было недостатка там и в других животных, ничуть не уступавших им в подобных украшениях.
/Параллели между женой и любовницей./ Эта мысль немного притушила мой любовный пыл. Если я и любил Дам до помешательства, то только не авантюристок, в число которых я уже включил и эту, не успев ее узнать. Я считал их всех дьявольскими обманщицами, в чем не был так уж слишком неправ; и когда мне клялись, будто бы такая-то
Но довольно рассуждений по этому поводу, потому что многое можно было бы еще сказать как за, так и против; просто надо знать, что Дама прекрасно меня наставила, прежде чем отвезти к ее отцу, и я встретил в его особе доброго дворянина, правда, немного раздражительного; он, после того, как я обратился к нему с моим комплиментом, ответил, что если и готов поверить моим словам, то только потому, что моя физиономия выдавала во мне близкого родственника его зятя. Я не понял сначала, что он хотел этим сказать, и когда я ему возразил, что он ошибается, и я не имел этой чести, он прервал меня и заметил, что если он ошибся с одной стороны, то наверняка не ошибается с другой; если я и не был родственником его зятя, я, по крайней мере, стал им по отношению к его дочери, так что в конечном счете это почти всегда одно и то же. На этот раз я прекрасно усвоил, что он хотел сказать, то есть, что мы были настолько близки с его дочерью, что при нужде я мог бы заменить ей мужа; я счел себя тем более обязанным избавить его от этой мысли, что в ней не было ни малейшей доли правды. Другой резон еще более укреплял меня в таком намерении и казался мне не менее сильным, чем первый. Подле него стояли два здоровенных малых, напоминавших мне настоящих наших Скалолазов. У них был такой вид, будто они отправили на тот свет столько же Англичан, сколько те препроводили туда же Французов. Я полагал бы даже, что для них не составило бы большого труда атаковать сзади тех, с кем они имели дело, как и для других биться подчас вдвоем против одного; может быть, тем не менее, я мог и ошибаться, поскольку никогда не следует судить о людях по их минам.
/Немного грубоватое семейство./ Комплимент отца и выражение лиц детишек заставили меня обратить особое внимание на то, что я собирался им сказать; я ответил первому, что не являюсь родственником ни одного, ни другой, а если ему угодно, чтобы я признался в чистой правде, я ему попросту скажу — еще и двух часов не прошло с тех пор, как я познакомился с Мадам его дочерью. Он мне ответил все так же резко, что не верит, будто бы я не поладил с ней из-за такого пустяка; она была лакомым кусочком, и для этого у меня было бы столько же пользы в долгом знакомстве, сколько и в первый же. день; с ней все это было совершенно все равно, потому что у нее имелся такой добрый аппетит, что она посчитала бы себя провинившейся перед самой собой, когда бы отказала хоть кому-нибудь.
Бедная женщина страшно сконфузилась, услышав от него разговоры такого сорта, и она воспользовалась этим временем, чтобы выскользнуть из комнаты без фанфар и барабанного боя. Я не заметил, как она вышла, и был крайне изумлен, не увидев ее больше. Если бы я был во Франции, я бы, без сомнения, решил, будто все это ловкий трюк, чтобы меня убить, или, по меньшей мере, отнять у меня кошелек; но так как Англичане, при всей их жестокости, не способны на такие жуткие уловки, какие настолько часто изобретаются в Париже и бесчестят нашу Нацию, я немного приободрился, не найдя ни в отце, ни в детишках ничего такого, что бы указывало на заранее задуманное намерение на меня напасть. Я рассудил совсем некстати в чем бы то ни было им противоречить; на этом наш разговор был завершен, и я счел, что должен положить конец и моей аудиенции тоже. Ничего я так не боялся, как того, что они остановят меня помимо моей воли, но мои страхи оказались ни на чем не основанными, и я спокойно вышел на улицу, не спросив ни у кого из них на это позволения. Я, тем не менее, проявлял любознательность, время от времени оглядываясь назад, дабы посмотреть, не преследует ли меня кто-нибудь; и заметив девчонку, ускорявшую шаг и не сводившую с меня глаз, как если бы ей нужно было что-то мне сказать, я поднялся на порог какой-то двери, чтобы пропустить ее, если к кому-либо другому, а вовсе не ко мне у нее было дело. Она сразу же замедлила шаг, как только увидела меня вот так остановившимся, и это больше, чем все остальное, навело меня на мысль, что ей поручено передать мне некое послание; я ее упорно поджидал, решившись поглядеть, к чему все это приведет.
/Поостывший влюбленный./ Я не ошибся; она явилась поговорить со мной от имени Дамы, ожидавшей в четырех шагах за углом улицы, откуда показалась сама девчонка. Она выставила ее как часового, прежде чем туда удалиться, дабы, когда я выйду от ее отца, обратиться ко мне с порученным ей комплиментом. Он состоял в том, что Даме нужно было со мной переговорить, и я не должен сердиться, когда ее служанка мне об этом доложит. Я был весьма раздосадован тем, что приключилось со мной у ее отца, и открыл уже было рот, намереваясь ответить — если та, кто ее ко мне отправила, и впрямь хотела мне что-то сказать, то лично у меня не было для нее никакого ответа. Но приняв во внимание, что когда я проявлю по отношению к ней такую невежливость, я буду выглядеть еще хуже, чем она сама, я решился сказать посланнице вернуться туда же, откуда она пришла, и ждать меня на другой улице перед дверью; я последую за ней по пятам, так что прибуду туда одновременно с ней. Она сделала все, как я и хотел, и подойдя туда, я нашел ее застывшей, словно статуя, на том самом месте, о каком я ей сказал. Именно в этот дом вошла та, кто отправила ее ко мне. Она пожелала пригласить меня подняться в комнату, где находилась сама, но рассудив совсем некстати запираться вместе с ней после произошедшего со мной, я ей сказал, не заботясь больше ни о какой невоспитанности, пусть бы даже она меня в ней совершенно справедливо обвинила, что если Даме будет угодно, она спустится ко мне сама, поскольку я вывихнул ногу и не могу больше никуда идти. В то же время я прикинулся хромым, и эта девчонка, не отличавшаяся особой сообразительностью, чистосердечно поверив мне на слово, умчалась с комплиментом, какой я велел ей передать. Дама сразу же заподозрила, что меня охватил страх, и только этим объясняются все мои недомогания. Однако, либо она не была заносчивой по природе, или же она просто не знала, чему на самом деле и верить, она решилась спуститься, ни в коей мере не вынуждая себя уламывать. Она пожелала меня убедить, когда осталась наедине со мной, что все услышанное мной от ее отца было лишь последствиями дебоша, устроенного им в этот день. Она мне сказала в то же время, дабы возбудить во мне больше доверия к ее словам, о том, насколько он пристрастился к вину, как не проходило и дня, чтобы он себя им не возбуждал; и тогда он не осознавал больше ни того, что он говорил, ни того, что делал; те, кто его хорошо знали, уже не придавали этому никакого значения. Наконец, лишь от нее зависело, чтобы я приписал влиянию Бахуса все мною услышанное, но все же я не был так туп, как она думала; я поверил тому, чему и должен был поверить, впрочем, не сказав ей ничего такого, что могло бы ее обидеть.