Мемуары
Шрифт:
Он, конечно, поостерегся во время такого признания сказать мне, что хотя бы раз видел меня входящим в комнату Дамы, и что он уже докладывал послу, якобы я провел там ночь. Это заставило бы меня принять меры предосторожности, каких я не принял из-за недостатка осведомленности, и избежать в то же время того, что приключилось со мной несколько дней спустя. Однако, так как я боялся, если выражу ему признательность за его откровенность, как бы он не злоупотребил этим, когда придет в чувство, я сделал вид, будто не могу поверить в то, что он мне говорил, поскольку небо не более было удалено от земли, чем мысли посла от истины. Эта фраза вынудила его обронить несколько слов, из которых я мог бы извлечь для себя выгоду, если бы был таким же мудрым, каким был обязан быть. Он бросил мне в ответ, что я могу говорить по этому поводу все, что мне будет угодно, но что до него, то он думает об этом только так и не больше, но и не меньше. Я захотел было заставить его объясниться, но, признав, без сомнения, что он и так уже слишком много наговорил, и как бы посол однажды не призвал его за это к ответу, если тот когда-либо об этом прослышит, он прикинулся, будто и не знал вовсе, о чем наболтал, дабы уверить меня в том, что всему виной то состояние, в каком он находился, да бессвязные слова, слетевшие с его
Этот вовсе не был настолько пьян, как я себе вообразил, когда услышал от него такого сорта бормотание. Тем временем посол нетерпеливо ждал ответа того, кому он приказал засесть в засаду у выхода из кабаре, и он был сильно поражен, когда тот явился ему сказать о том, что с ним случилось. Он заметил ему, что, поскольку тот столько сделал, так долго преследуя меня, и даже дав мне столь отважный ответ, тот не должен был так рано бросать хватку; другой же отвечал ему, что все это было бы хорошо, когда бы дело не шло о его жизни, но так как он не смог бы никогда оказать ему услугу, если бы позволил себя совершенно некстати убить, интерес посла, точно так же, как и его собственный, заставил его принять решение сбежать, как он и сделал.
Посол прекрасно понял по всему, что ему было доложено обо мне, что догадка оказалась верна, когда ему сказали, что я прибыл в Лондон не просто так. Он проявил предусмотрительность, спросив у того, кто ему донес обо мне, как я выглядел, дабы, если он встретится со мной где-нибудь случайно, он мог бы меня узнать. Тот описал ему мой портрет, и так как посол виделся со мной во всякий день, он меня тотчас же узнал, без всяких дополнительных сведений. Однако, желая быть абсолютно уверенным в том, что он может смело положиться на свою мысль, он отправил человека к Англичанке в час ужина с просьбой послать к нему ее повара на четверть часа, не больше; она объявила мне эту новость, что сразу же мне не понравилась, как будто бы я предвидел, что сейчас со мной случится.
/В ловушке./ Такая новость не понравилась и ей самой по отношению ко мне; она находила, что для особы моего происхождения не было никакого удовольствия разыгрывать персонаж вроде этого. Но наконец, выразив мне огорчение, какое ей это доставляло, она мне сказала, тем не менее, что просто не представляет, как я мог бы отказаться от этой просьбы, по крайней мере, не навлекая на нее неприятностей с послом. Я с этим согласился, и когда мы оба пришли к единому мнению, я решился уж лучше сходить к нему, потому как если я опять сошлюсь на какую-нибудь трудность, он, по всей видимости, попросит ее выгнать меня из ее дома. Потеря была бы совсем невелика для меня, сказать по правде, когда бы я проявил мудрость; но поскольку постоянный дебош располагал меня находить по вкусу то, что я давно должен был бы оставить, я проворно оделся и отправился к нему. Он велел спрятаться своему шпиону в таком месте, откуда он мог бы меня увидеть, оставаясь для меня невидимым. Он ему приказал в случае, когда я окажусь тем самым человеком, о ком он ему сказал, без всяких церемоний выйти из его засады и обвинить меня в его присутствии, якобы я ему проговорился о своем желании отравить посла. Я вовсе не остерегался всего этого, и не вижу, как бы я мог этого остерегаться, когда бы даже был человеком света, у кого было бы побольше разума. Вот так посол повелел впустить меня в комнату тотчас же, как ему обо мне доложили, и в тот же момент я увидел вылезающего из его дыры человека, о ком я только что сказал.
Вот уж кто был страшно поражен, так это, конечно же, я. Посол, подступая ко мне, сказал, что он повелел мне явиться, чтобы самому расспросить меня, как приготовляется мое рагу, потому как он хотел отослать его рецепт своей жене, кто необычайно любила соусы высочайшего вкуса. Так как это рагу было рагу нашей страны, это имело некоторый оттенок; уж не поверил ли он, что эта просьба могла бы послужить ему предлогом для выдворения меня без каких-либо опасений с моей стороны, в случае, когда он заподозрил меня так некстати. Но увидев теперь, что я был именно тем, за кого он меня и принимал, он мне сказал, предварительно позвонив в колокольчик, находившийся на бюро у него под рукой, что я, значит, устроился у Англичанки только для того, чтобы его отравить. Этим словом он застал-таки меня врасплох, потому что шпион еще не открывал рта и ничего против меня не говорил. Быть может, его удерживал страх. Так как он знал по опыту человека, пущенного по моим следам, что со мной лучше не шутить, быть может, он боялся, как я недавно сказал, как бы меня не охватил гнев и не заставил меня потерять почтение, каким я был обязан к послу моего Короля; может быть, также он дрожал, когда думал о брошенном мне обвинении. Как бы там ни было, не успел я еще ответить на то, что мне сказал посол, когда увидел, как в комнату входит большая часть его слуг. Все они были вооружены самым разнообразным образом; и во главе их шел его конюх, держа пистолет в одной руке и шпагу в другой. Я прекрасно понял, что он намеревался одолеть меня, и так как он не мог ни в чем обвинить меня, кроме собственной ревности, я сказал ему, что для человека его характера он совершал сейчас поступок, что не принесет ему особенной чести в свете тотчас, как об этом узнают; он мог бы приказать меня убить, если бы захотел; более сильный всегда навязывает свой закон слабейшему, но если он замарается в подобном предательстве, найдутся, быть может, люди после моей смерти, что отомстят за мою кровь гораздо более дорого, чем он думает.
Эти слова более, чем никогда, уверили его, что я был ставленником Месье Принца, и именно его я имел в виду, когда сказал о тех, кто отомстит за мою кровь. Ревность уже не слишком располагала его к желанию мне добра, а интересы Государства еще увеличивали его злую волю в отношении меня; я был безвозвратно погибшим человеком в той манере, в какой он хотел за это взяться, если бы у меня не было такого доброго патрона. Он не имел никакого желания приказывать меня убивать, как я думал; кроме того, что он не был тем человеком, кто пошел бы на шаг вроде этого, он находил, без сомнения, что я бы таким образом слишком дешево отделался для такой особы, что посмела ему развратить его любовницу. Но вот то, что он хотел сделать, и в чем лишь от него зависело добиться успеха. После того, как он еще раз обвинил меня перед всеми этими людьми в желании его отравить, он спросил у своего шпиона, было ли это правдой — шпион, ставший более уверенным, чем он был всего один момент назад, главное, после того, как он увидел вошедших слуг, ответил ему с наглостью, достойной такого человека, что это была чистая правда.
/Оковы и кляп./ Посол приказал меня запереть тем временем в одной комнате, где повелел содержать меня под присмотром до тех пор, пока он напишет Месье Кардиналу и получит от него ответ. Он ему сообщил, что схватил шпиона Месье Принца; этот шпион, дабы лучше преуспеть в своих намерениях, переоделся в повара; этот злосчастный, кто оказался Французом, проник в дом, куда он сам заходил во всякий день, очевидно, надеясь подслушать там секретные вещи ради службы своему мэтру. Он ему доносил, наконец, о бесконечном множестве мечтаний вроде этих, так что Его Преосвященство, придерживавшийся недурного мнения о нем, поверив всему этому, словно символу веры, написал ему в ответ отправить меня, связав по рукам и ногам, к морю. Он ему указывал в то же время, наняв барку для моего переезда, высадить меня в Булони; сам же он отдаст приказ Маршалу д'Омону держать меня под надежной охраной вплоть до того, как он отправит людей мне навстречу, дабы препроводить меня со всевозможной безопасностью в Бастилию; пусть же он хорошенько поостережется, однако, как бы Кромвель не прослышал ни о том, что он схватил пленника, ни о том, что он собирается переправить его во Францию, потому как его Нация была столь ревнива к своим привилегиям, что она никогда не преминет найти возражения тому, что он осмелился наложить руку на кого бы то ни было; итак, он должен не только вывезти пленника из Лондона ночью, но еще и наложить оковы ему на ноги и на руки, и засунуть ему кляп в рот, до тех пор, пока он не будет погружен на судно.
Это был ужасный приговор, произнесенный Его Преосвященством против меня, так что посол, дабы не упустить ничего из того, что он от него требовал, принял все необходимые меры предосторожности. Он был движим к этому своим личным интересом — действительно, это дело казалось вдвойне значительным для него, поскольку кроме его ревности, какую он намеревался утолить в этих обстоятельствах, ему еще чудилось, будто здесь шла речь об интересах Государства. Итак, он отправил две смены лошадей для кареты на ту дорогу, по какой меня нужно было провезти, дабы сопровождать меня более надежно и с большим проворством. Он отдал приказ тем, кто с ними отправлялся, разместить их прямо среди поля, из страха, что если бы они ожидали меня в городе или в какой-нибудь деревне, как бы я не подал какого-либо знака, практически за отсутствием языка, поскольку я не мог больше им воспользоваться. Он боялся, как бы я не взбунтовал народ на мою защиту, и как бы это не наделало нежелательного шума. Эти самые люди запаслись съестными припасами для них и для меня, дабы вовсе не терять времени на их поиски, когда я буду в дороге. Наконец все было приготовлено в этой манере; те, кто меня охранял у посла, засунули мне в рот кляп по воле Его Преосвященства. Этого им удалось добиться с большим трудом. Я не упустил случая защищаться руками и ногами, пока они были еще свободны, но когда они лишили меня такой возможности при помощи наложенных на меня оков, мне пришлось, помимо собственной воли, стерпеть все, чему я не в силах был помешать. Они принудили меня затем подняться в карету в час ночи или около того; трое из этих людей поместились вместе со мной, они опустили кожаные шторы, будто боялись, чтобы, несмотря на темень, скрывавшую меня от взглядов всех на свете, кто-нибудь все-таки не заметил их насилия.
Я пересек весь город в этом великолепном экипаже, и когда меня подвезли вот так к тому месту, где ожидала барка, я был погружен туда вместе с шестерыми людьми, постоянно державшими наготове мушкетон, как если бы они должны были убить меня в любой момент. Тем не менее, во мне не было страха. Я находил, что они не завезли бы меня так далеко, если бы в этом состояло их намерение. Я имел гораздо больше оснований опасаться, как бы они не выкинули меня в море, чтобы одним ударом отделаться от меня и удовлетворить страсть их мэтра; но они далеко и не думали об этом, как я боялся, и едва я оказался в четверти лье от берега, как они освободили меня от кляпа. Они уже дважды или трижды вытаскивали его из моего рта по дороге, дабы заставить меня поесть, что должно было бы избавить меня от всех страхов, если бы я уделил этому хоть какое-то размышление. В самом деле, не заставляют же есть человека, которого хотят зарезать или выкинуть в море. Но так как не всегда рассуждают здраво, особенно когда находятся в таком положении, в каком я оказался в их руках, что частенько лишает способности думать и самых решительных, я не ощущал себя в безопасности до тех пор, пока не увидел Булонь. Однако до этого было еще далеко. Хотя обычно бывает довольно пяти или шести часов для преодоления этого пути, мы находились в нем целых четыре дня, несколько раз поверив, будто уже погибаем. Поднялся шторм через два часа после того, как мы подняли якорь, и отбросил нас на порядочное расстояние от цели нашего вояжа. Это дало время тем, кого Месье Кардинал отправил из Парижа забрать меня в Булони, прибыть туда раньше меня. Они представили их приказ Маршалу д'Омону, кто уже получил другой — надежно охранять меня до их появления. Итак, не узнав от них ничего нового, он сказал им, что раз так, то тем меньше забот для него, и он не помешает им сделать со мной все, что им заблагорассудится, тотчас же, как я высажусь на берег.
/Один несчастный случай за другим./ Я прибыл туда только на следующий день, и когда они уже почти не ждали больше меня увидеть. Так как они узнали, что произошло несколько кораблекрушений на море во время шторма, они испугались, как бы и я не был из числа этих несчастных. Итак, они боялись быть вынужденными возвратиться ни с чем. Поскольку они привезли с собой наемную карету, чтобы поместить меня в нее, так как совсем недавно вспыхнул мятеж в Булони, Кардинал им порекомендовал воспользоваться этой предосторожностью, из страха, как бы горожане не проявили дерзость выхватить меня из их рук. Я было понадеялся, увидев город, что меня отведут к Маршалу или же в его отсутствие к Наместнику Короля, и тогда дурное обращение со мной продлится лишь до этих пор — но мои надежды обратились в дым из-за приказа, уже полученного от Маршала теми, кто должен был препроводить меня в Париж; они явились принять меня при сходе с барки и отвели меня в свое жилище, находившееся здесь же, в порту. Я был по-прежнему скован по рукам и ногам, будто бы был самым большим преступником из всех людей; но так как язык мой был свободен, я сказал им доставить меня к Маршалу, потому как у меня было нечто важное ему сказать. Он бы тотчас же распорядился отпустить меня на свободу, в этом я был совершенно уверен. Но, не придав никакого значения тому, что я им сказал, будто я и не говорил вовсе, они заставили меня подняться в карету, позволив до этого слегка перекусить.