Мемуары
Шрифт:
/Генерал-Лейтенанты./ Их генералы расположили их лагерем под прикрытием пушек Конде, но узнав о приказе нашим вновь навести эти два моста, чтобы в самом скором времени обрушиться на них, они отступили подальше. Но прежде они перебросили подмогу в этот город и в Сен-Гийэн, также оказавшийся под угрозой. Виконт де Тюренн овладел в то же время Замком Боссю, чей гарнизон мог бы навредить нашим фуражирам. Кастельно принадлежала честь этого маленького завоевания, потому что когда Виконт де Тюренн пожелал сначала отправить туда Маркиза де Монпеза, Генерал-Лейтенанта, нынешний Герцог де Мазарини, кого тогда называли Маркизом де ла Мейере, получивший по праву преемственности от его отца Должность Главного Мэтра Артиллерии, не пожелал дать ему пушек. Он не был святошей в те времена, каким он стал сегодня, поскольку, если бы он им был, он бы поостерегся перечить воле своих же Высших командиров, назначивших Монпеза для этого предприятия. Его резоном, или, лучше сказать, предлогом, каким он обосновал свой отказ, было то обстоятельство, что такое поручение, по его мнению, были бы обязаны отдать ему. Он был Генерал-Лейтенантом точно так же, как и Монпеза, и он полагал, что маршировать туда следовало ему, а Командующие не могли заставить его забыть о достоинстве его ранга, не совершив при этом большой несправедливости. Они могли бы отрешить его от Должности, если бы пожелали, после подобного неповиновения, и его проступок, разумеется, стоил такого наказания. Они могли также, если бы имели достаточно снисхождения и решили бы не прибегать к этой последней строгости, просто пожаловаться на него Королю, кто был совсем неподалеку и быстро бы навел порядок. Но либо они боялись
Нам бы очень пригодились Маршалы Лагеря, вроде этого, для взятия Конде; мы осадили его после того, как Кастельно утвердил за нами Боссю. Кардинал поселил там Короля на время осады, это весьма осложнило нашу ситуацию, поскольку армии уже недоставало фуража. Враги свезли в Сен-Гийэн и в Валансьен все запасы, что только были в округе. Они хотели сделать таким образом наше предприятие более трудным, зная, что мы готовили его заранее, в том роде, что мы ждали лишь благоприятного случая направиться туда. В остальном, так как Король никогда не ездит без внушительной свиты, и требуется множество вещей для ее содержания, этот фураж, что уже был достаточно редок, сделался таковым настолько, когда он прибыл, что вскоре обнаружилась большая его нехватка; а также, когда бы пожелали его иметь, нужно было идти за ним к самым воротам Валансьена. Было бы совсем непросто вывезти его оттуда без боя; враги, обладавшие крупным гарнизоном в этом городе, держались настороже; другие, соседние гарнизоны делали то же самое, все они были готовы подать друг другу руку помощи при первом тревожном сигнале. Генералы, дабы избежать того, что могло бы с ними приключиться, были обязаны составить крупные отряды для поддержки этих фуражиров. И опять же Генерал-Лейтенант командовал обозом, но так как они далеко не все были равно расторопны, войска вовсе не были в особой безопасности, когда они оказывались под предводительством определенных Генерал-Лейтенантов, имевшихся среди нас.
/Бюсси в большом затруднении./ Бюсси Рабютен к ним себя не причислял. Никогда человек не имел столь доброго мнения о собственной персоне, как он о своей, и поскольку он первенствовал среди Дам, ему бы хотелось не меньше отличаться и на войне, хотя здесь он проявлял весьма скромный талант. Он находил возражения всему, что делали другие, и, по меньшей мере, когда предприятия не получали его одобрения, он желал, чтобы они не пользовались добрым успехом, или же всего лишь случай им его обеспечивал. Так как никто не находил укрытия от его языка, не было никого, кто не желал бы ему такого оборота фортуны, какой смог бы его унизить. Я не знаю, от силы ли этих желаний с ним это случилось в конце концов, или так уж ему было на роду написано, в это, очевидно, было легче поверить; но, наконец, когда он командовал однажды несколькими эскадронами в поисках фуража со стороны Валансьена, получилось так, что накануне туда прибыло некоторое количество Кавалерии, стоявшей наготове дать отпор тем, кто слишком близко подойдет к этому городу. Он мог бы узнать об их прибытии, если бы соблаговолил взять языка там, где он проходил, но похваляясь всем своим могуществом, поскольку он не видел еще никого, способного вызвать у него опасения, он выставил свою Гвардию на возвышенность, откуда открывался вид на всю округу. Он имел при себе число бойцов, пропорциональное количеству войск в городе до вступления туда подкрепления, так что момент спустя он оказался атакован тремя эскадронами; они бы даже взяли его в кольцо, если бы рельеф местности, на какой он расположился, не спас его от такого несчастного случая. Тогда как первый строй был еще в седле, два задних уже спешились, но, благодаря этому обстоятельству, они успели привести себя в порядок и встретить врага; однако схватка все равно была неравной, они все были вынуждены податься назад и даже отступить в беспорядке.
Герцог де Бернонвиль, носивший в те времена имя Графа де Энена, был тогда Комендантом Валансьена. Он научился своему ремеслу несколько в ином месте, потому он скомандовал своим трем эскадронам сделать вид, будто они сами подаются назад, когда явится какая-нибудь помощь Гвардии, какую они потеснили. Они ловко исполнили его приказ, и так, как если бы в их действиях не было ничего неестественного. Когда Бюсси сообщили, что три эскадрона напали на его Гвардию, он отрядил три своих для их поддержки. Таким образом, они получили численный перевес над врагами, потому что эта Гвардия составляла отдельный крупный эскадрон, а этого было достаточно для одержания победы; итак, враги, прикинувшись страшно перепуганными, ухватились за эту возможность исполнить то, что им было приказано. Они отступили сначала в полном порядке, дабы самим не пострадать в их отходе, но затем бросились бежать со всех ног, прекрасно зная, что ненадолго замедлят добиться реванша; они заманили тех, кто их преследовал, в засаду, где залегли пять сотен Мушкетеров. Те напоролись на огонь этой Пехоты в упор, и когда половина их полегла после первого же залпа, вражеская Кавалерия развернулась и окончательно изрубила оставшихся в куски. Бюсси хотел было остановить победителей с еще остававшимися у него войсками, но увидев, как эти три эскадрона, какие он принял поначалу за единственные, были поддержаны несколькими другими, он сам присоединился к числу беглецов. Он даже далеко не одним из последних бросился спасаться, в том роде, что сам явился объявить о собственном разгроме. Он как только можно лучше его приукрасил, но так как окружающие были вовсе не достаточно расположены в его пользу, они не пожелали принять на веру его слова; напротив, все были просто счастливы разузнать обо всем этом из других источников.
/«Любовная История Галлов»./ Событие вроде этого было для него величайшим унижением. Он был по этому поводу мудр в течение некоторого времени, но так как, когда человек привыкает к чему-нибудь, он вскоре возвращается к своей блевотине, также и он вновь принялся не только злословить вовсю про всех и про каждого, но еще и употребил на это свое перо, ничуть не менее ядовитое, чем его язык. Он сочинил свою «Любовную Историю Галлов», маленькую книжонку, насквозь пропитанную клеветническими измышлениями, но к ним он примешал несколько истинных происшествий, очевидно, дабы придать ей больше правдоподобия. Однако он не сразу вынес ее на публику, поскольку имел довольно доброе мнение о себе самом, чтобы поверить в то, что со временем сможет стать Маршалом Франции; он боялся, как бы это не помешало ему им сделаться, если случайно раскроется, что автор этой книжонки он сам. Я также слышал совсем недавно от одного из его друзей, что этот страх настолько угнездился в его душе, что он бы ее никогда не опубликовал, если бы ему была предложена эта честь; но увидев всю тщетность своих надежд ее получить, после Пиренейского мира, заключенного несколько лет спустя, он был необыкновенно счастлив вытащить ее из своего кабинета, вознамерившись отомстить Министру, кем он не был доволен. Он, по всей видимости, верил, что тот совершил несправедливость, не посвятив его в это достоинство, когда он посвятил в него других. Это правда, среди них попадаются и такие, что кажутся не более достойными, чем он, но если уж потребовалось бы оказать эту честь всем тем, кто ее не заслуживал, в конце концов в армии оказалось бы больше Маршалов Франции, чем солдат. Никто не понуждал Короля подавать добрый пример своим Офицерам, но в течение всего времени осады Конде его продолжали видеть верхом с утра до вечера, совсем так же, как после взятия Ландреси.
/Взятие Конде./ Осада Конде началась в первых числах Августа месяца и продлилась до восемнадцатого того же месяца. Затем блокировали Сен-Гийэн, тогда как враги замышляли отбить Кенуа; но когда Сен-Гийэн оказал нам весьма скромное сопротивление, они не осмелились ничего предпринять, из страха, как бы вся наша армия не обрушилась на их головы. Она превосходила их армию на пять или шесть тысяч человек. Уже одно это было для них резоном не желать никаких схваток с ней, но у них имелся еще и другой, казавшийся им не менее значительным, чем этот. Они не находили никого ни в Испании, ни в Италии, кто хотел бы завербоваться для перехода во Фландрию, потому что из всех тех, добравшихся туда, не видели ни одного, кто бы вернулся в свой дом. Итак, они начали рассматривать эту службу точно так же, как отплытие в Индии, то есть, тому, кто туда отправлялся, уже не надо было рассчитывать больше возвратиться в свою страну. Это предубеждение послужило причиной тому, что войска, какие они еще имели во Фландрии, буквально таяли на глазах, так как не было больше солдат для замены тех, кого убивали, или же тех, кто умирал от болезней; им приходилось расформировывать целые полки ради пополнения других, если они желали иметь один, полностью укомплектованный.
Том III
Часть 1
/Племянники Его Преосвященства./ Король возвратился в Париж вместе со всем Двором после взятия Сен-Гийэна. Месье Кардинал еще не пришел ни к какому соглашению с Тревилем, поскольку, хотя тот и позволил приблизиться к себе после стольких нагроможденных им трудностей, он оценивал свои претензии столь высоко при условии его выхода в отставку, что Его Преосвященство, считал еще совсем некстати ловить его на слове. Он все-таки отдал пока что своему племяннику Полк Кавалерии, носивший его имя. Другой бы на месте этого племянника почел за честь отправиться туда служить, но тот рассматривал все это настолько ниже себя, что можно смело сказать, даже Корона была бы слишком мизерным вознаграждением для человека, вроде него. Все это приводило в бешенство его Дядю, кто от всего сердца желал бы сделать из него однажды великого человека. Он со мной беседовал о нем подчас со слезами на глазах, говоря мне, сколь он был несчастлив после стольких пролитых им потов ради обеспечения какого-то положения его семейству, не видеть никого из них, кто был бы в состоянии поддержать тот блеск, в каком он намеревался оставить все это семейство. Он сожалел в то же время о том, кто был убит в битве при Сент-Антуане, и он приговаривал, что это был совсем другой человек, чем его Младший. Его Преосвященство имел, однако, еще одного племянника, доводившегося братом двум другим, но он находился пока в столь нежном возрасте, что хотя и подавал какие-то надежды уподобиться однажды старшему, Кардинал находил это делом такого отдаленного будущего, что он не должен был бы строить по его поводу каких-либо основательных планов. Кроме того, ему было небезызвестно, что наиболее многообещающие дети частенько оказываются теми, кто наименее оправдывает возлагавшиеся на них надежды. Наконец, он и не полагался на него больше, чем позволял разум, в чем не был особенно неправ, поскольку вскоре после того этот молодой человек был убит. Он был пансионером Коллежа де Клермон, и какая-то молодежь его возраста, уложив его на одеяло, решила его покачать; они качали его столь усердно, что подбросили до самого потолка. Он ударился там головой о балку, а когда, весь залитый кровью, он вновь упал на одеяло, тут уже его могла спасти только трепанация. Он не смог перенести эту операцию. Он умер от нее одним или двумя днями позже, оставив своего Дядю в тем более великом отчаянии, что у того не осталось больше наследника, кроме того человека, кто казался ему недостойным огромных богатств, какие он накапливал с каждым днем. Поскольку Его Преосвященство продолжал жить точно так же, как и начинал, в том роде, что он принимал из любых рук, оставляя разве только то, чего не мог взять. Все было ему хорошо, вплоть до мельчайшей вещицы, и это казалось настолько постыдным даже его лучшим друзьям, что они не осмеливались предпринимать что-либо в его извинение, какую бы добрую волю они к нему ни испытывали. Он отдал, однако, одну из своих племянниц замуж за старшего сына Герцога де Модена (лучше — Герцога Модены, или Герцога Моденского — А.З.), зная, что у него еще оставалось вполне достаточно, дабы сделать одну из них Королевой Англии, как он всегда намеревался сделать.
Его единственной заботой было узнать, за кого ее выдать замуж, за Его Величество Британское, или же за сына Кромвеля, чтобы реально утвердить за ней это достоинство. Поскольку он не собирался питаться химерами, он не находил достаточно надежной судьбой для нее сочетаться браком с Карлом II, по меньшей мере, до тех пор, пока тот не будет уверен в том, что снова возложит корону на свою голову. Если бы было пустым тщеславием претендовать выдать эту девицу замуж за этого Принца, совершенно лишенного прав на свои Государства, то еще большим легкомыслием было бы вовсе не желать этого; все дело состояло лишь в короне. Ради этого он и посылал меня в Англию, дабы выяснить на месте, имеется ли у него надежда на возможность ее себе возвратить. Я ему сказал, что я об этом думал, когда вернулся из той страны. Это были не слишком добрые известия для этого бедного Короля, его там вовсе не любили. Эти народности или из страха перед наказанием за гнусное отцеубийство, совершенное ими над особой Карла I, или же из их ненависти к королевской власти вообще, далеко не расположенные приглашать его вернуться, слышать не могли о нем без ужаса. Кромвель, дабы все более и более утверждаться в своем узурпаторстве, заставил их поверить, будто тот сделался католиком по настоянию Королевы, его матери. Здесь было чем принудить их ненавидеть его еще больше прежнего, поскольку эта Религия была им отвратительна до такой степени, что они терпеть ее не могли. Не то чтобы они могли сказать, будто Католики когда-либо принесли им большое зло, напротив, они были страдающей партией с тех пор, как при попустительстве Королевы Елизаветы в ее Королевстве взяла верх Протестантская Религия; но если им было и не в чем обвинить их с этой стороны, то это и не мешало им бояться ярма Пап, и чем больше они изучали их политику, тем больше они находили, что их целью было подчинение себе всего света под предлогом Религии.
Так как я отметил все эти вещи за время предпринятого мной вояжа в ту страну, впечатление от них, переданное мной Кардиналу, заставило его не забавляться больше химерами по поводу Короля Англии. Он полностью повернулся в сторону Кромвеля, хотя мне казалось, что у него было не больше надежд с этой стороны, чем с другой. В самом деле, Религия его племянницы создавала препятствие его желаниям, когда бы даже этот узурпатор был бы достаточно счастлив и добился осуществления своих великих замыслов. Но либо он знал здесь тайное средство, о каком я не догадывался, например, заставить ее переменить Религию, если дело станет только за этим, или же он тешил себя надеждой, когда силы Кромвеля соединятся с силами Франции, ему будет нетрудно обязать Англичан повиноваться его воле; он повелел Месье де Бордо заключить с ним альянс от имени Короля, его Мэтра.
/Кромвель между Францией и Испанией./ Давно уже этот Посол вел такие переговоры, дабы помешать тому, как бы Испанцы, начинавшие осознавать упадок их дел во Фландрии, не нашли способа заключить какой-нибудь договор с Кромвелем. И вправду, так как в том состоянии, в каком они находились, они просто не видели для себя никакого лучшего выхода, чем этот, они прилагали все их старания ради успеха этого дела. Они даже разбросали множество денег при этом Дворе, лишь бы попроще достичь желанной цели. Так как они знали, что люди падки на это гораздо скорее, чем на все остальное, они не желали упрекать себя потом в экономии такой малости по сравнению с тем, о чем шла речь, ведь они бы легко могли потерять самые прекрасные Провинции Европы.