Менахем-Мендл
Шрифт:
— Чудак! Чего вы тут не понимаете? Ведь это же яснее ясного. Он, понимаете ли, хочет, чтобы я дал десять, тогда он мне даст половину шести, то есть три тысячи. Напишите же ему, что он чересчур умен. Короче говоря: сколько бы он ни дал, даю в два раза больше. И еще пишите, чтоб не медлил, потому что найдется другой.
Я послушал его и дал компаньону такую депешу:
«Коротки слово. Сколько дает, кладу напротив два раза более. Не медливать. Подхватится другой».
В ответ получаю снова непонятную телеграмму:
«Согласен два раза менее выговором тысяча назад.
Снова бегу с депешей к моему Кимбаку. А он опять:
— Все ясно. Ваш компаньон говорит, что согласен дать ровно половину, но с условием, что получит тысячу обратно. Это значит: если я, к примеру, дам десять, то он должен был бы дать пять; но ему хочется оттянуть одну тысячу. Получится, значит, что я даю десять, а он — только четыре. Неглуп, что и говорить! Он хочет меня обдурить с головы до пят. Но я, знаете ли, купец и в делах кое-что понимаю. Я лучше дам ему вдвое больше того, что дает он, да еще накину тысячу. Иначе говоря, если он даст три — дам семь, даст четыре — дам девять, даст пять — дам одиннадцать. Раскусили? Так вот, — говорит, — идите сейчас же и дайте ему «строчную», чтоб он не тянул и пусть тоже ответит вам «строчной» о встрече, и дело с концом!
Бегу, даю своему Ошеру «строчную» депешу:
«Даст три — кладет семь. Даст четыре — кладет девять, даст пять — кладет одиннадцать. Не тянуть длинную скамейку. Строчите выехаем».
В ответ получаю «строчную» депешу — всего два слова:
«Выехаем. Выехайте».
Когда прибывает такая важная депеша? Конечно, ночью. И ты сама должна понять, что спать в эту ночь я уже больше не мог. Стал рассчитывать, сколько, примерно, наберется на мою долю, если, скажем, всевышний поможет, и я сосватаю весь список, который Лейбе Лебельский потерял? Что тут, в сущности, невозможного, если бог захочет? Я твердо решил: как только, с божьей помощью, проведу это дело, заключить с Ошером постоянный союз. Человек он, судя по всему, предприимчивый, да и везет ему здорово. И, разумеется, Лейбе Лебельский тоже не будет обойден. Что я могу иметь против него? Он тоже бедняк, обремененный семьей…
Еле дождался утра, помолился и пошел к моим Кимбакам — депешу показывать. Те сразу велели подать кофе со сдобными булочками, и было решено, что в тот же день мы вчетвером выезжаем в Жмеринку. Но для того чтобы Ямполю не показалось подозрительным, чего это мы едем вчетвером, мы устроили так: я выезжаю с поездом, который уходит раньше, а они — позже. А до их приезда я в Жмеринке присмотрю для них гостиницу получше и закажу приличный ужин.
Так оно и было. Приехал я в Жмеринку раньше всех, остановился в лучшей гостинице, собственно единственной в Жмеринке, под названием «Одесская гостиница». Познакомился первым долгом с хозяйкой, — очень славная женщина, гостеприимная такая. Спрашиваю:
— Что у вас можно покушать?
— А чего бы вы хотели?
— Рыба у вас есть?
— Можно купить.
— Ну, а бульон?
— Можно и бульон сварить.
— С чем? С лапшой или с рисом?
— Хотя бы с клецками.
— Ну, а скажем, к примеру, жареные утки?
— За деньги, — говорит, — можно и уток достать…
— Ну, а пить? — спрашиваю.
— А что вы пьете?
— Пиво есть?
— Почему нет?
— А вино?
— Были бы денежки!
— Так вот, — говорю я, — потрудитесь, дорогая моя, готовьте ужин не больше, не меньше, как на восемь персон.
— Откуда взялось восемь персон? — отвечает она. — Ведь вы только один?
— Странная женщина! — говорю я. — Какое вам дело? Вам говорят восемь, значит, — восемь.
Во время нашего разговора входит мой компаньон, реб Ошер то есть, бросается ко мне на шею и начинает целовать меня и обнимать, как родной отец:
— Чуяло мое сердце, — говорит он, — что найду вас здесь, в «Одесской гостинице»! Тут есть что перекусить?
— Только что, — отвечаю, — я заказал хозяйке ужин на восемь персон.
— При чем тут ужин? — говорит он. — Ужин — ужином, но пока обе стороны выберутся и приедут, мы вовсе не обязаны поститься. Вы тут, я вижу, свой человек. Прикажите накрывать на стол, пусть нам подадут водочки и чего-нибудь мясного на закуску. Кушать хочется, — говорит, — до полусмерти!
И, не ожидая долго, реб Ошер направляется на кухню руки мыть, знакомится с хозяйкой, велит подавать, что можно, и мы садимся честь-честью за стол, а реб Ошер, закусывая, рассказывает чудеса, как он стену пробивал, в лепешку расшибался, пока, наконец, ему удалось уломать своего аристократа дать эти три тысячи.
— Как это, — говорю я, — три тысячи? Ведь речь шла о четырех и не меньше?
— Разрешите, — отвечает он, — реб Менахем-Мендл! Я знаю, что делаю. Меня зовут реб Ошер! Надо вам знать, — говорит он, — что мой Ташрац вовсе ничего давать не хотел, потому что он знатного происхождения, а жена еще больше родовита. Он, говорит, если бы хотел породниться с кем попало, так ему бы еще доплатили. Словом, я достаточно потрудился, горы ворочал, и еле-еле с грехом пополам уговорил его дать по крайней мере две тысячи.
— Что значит, — говорю, — две тысячи? Ведь вы же только что говорили — три тысячи!
— Разрешите! — снова отвечает он. — Реб-Менахем-Мендл, я сват более опытный, чем вы, и зовут меня реб Ошер! Пускай стороны съедутся, пускай жених с невестой свидятся, тогда все будет в порядке. Из-за какой-нибудь несчастной тысячи у меня сватовство не расстраивается! Меня, понимаете ли, зовут реб Ошер! Есть, правда, одна заковыка, которая меня тревожит…
— А именно? — спрашиваю. — Что вас тревожит?
— Меня тревожит призыв. Я уверил своего Ташраца, что хотя у вашего Мойше-Нисла совсем молодое дитя, кровь с молоком, но призыва он не боится… Сказал даже, что он уже покончил с призывом…
— Что вы такое болтаете, реб Ошер? — спрашиваю я своего компаньона. Какой такой призыв? Откуда?
А он опять:
— Разрешите, реб Менахем-Мендл! Меня зовут реб Ошер!..
— Вы можете, — отвечаю я, — восемнадцать раз называться реб Ошер, и все же я не понимаю, о чем вы говорите! Что это вы лопочете: «Призыв — шмизыв…» Откуда у моего Мойше-Нисла взялся призыв? Женщины, по-вашему, тоже отбывают воинскую повинность?