Меншиков
Шрифт:
В свою очередь и Меншиков просил Остермана оказать услугу, причем ее характер дает основание считать, что в 1722 году их отношения были достаточно близкими: светлейший, находясь с супругой в Москве, просил барона «посещать дом наш и смотреть детей наших, в каком оные суть состоянии, и о том нас уведомлять». [376]
Известно, что Остерман слыл человеком равнодушным и черствым. Но обратите внимание, как он драматически изложил личные переживания и переживания своей супруги по поводу кончины младшей дочери светлейшего. Своим красивым почерком, упреждавшим лет на пятьдесят скоропись петровского времени, без грамматических ошибок, что свидетельствовало о превосходном
376
РГАДА, ф. 198, д. 219, л. 277.
В конечном счете Остерман сделался для Меншикова не только необходимым, но и незаменимым, в особенности после смерти Петра Великого. Происшедшие изменения не остались незамеченными и самим Остерманом. Он уже не довольствовался ролью советчика. Опираясь на могущество и влияние светлейшего, Андрей Иванович стал участвовать в придворных интригах, проявив в этом столько ловкости и изворотливости, что жертвы его интриг узнавали о своем падении лишь после падения, когда уже никакими силами невозможно было что-либо исправить.
Примером иезуитской ловкости может служить недатированное письмо Остермана, в котором он явно пытается поссорить Ягужинского с Меншиковым. Хорошо известно, что Ягужинский, личность незаурядная, утрачивал контроль над собой после употребления горячительных напитков. Тогда он становился в такой же мере болтливым, как и хвастливым. «Он же будучи пьян, – наушничал Меншикову Остерман, – некоторому саксонскому министру говорил, чтоб ему король здесь дал староство: „Я-де здесь останусь, а в Россию ныне не поеду“. И иного множество болтает, как напьетца пьян, что мерско слышать». Здесь же и оценка деловых качеств Ягужинского, явно рассчитанная скомпрометировать «птенца Петрова», в какой-то мере преграждавшего карьеру Остермана: «Сей человек совсем плох, я чаял в нем больше пути и дела». Подводя итоги своим рассуждениям, он писал: «Нам он приятелем не будет. Извольте в том свои меры взять». [377]
377
Там же, д. 824, л. 44.
Эта интрига выглядит детской забавой по сравнению с тем, как Остерман спровадил Меншикова в Сибирь, лишив власти и богатства. Будучи воспитателем императора – на эту должность пристроил его Меншиков, – Остерман, с одной стороны, потакал склонности своего воспитанника к безделью, а с другой – внушал ему мысль, что лицом, стремящимся ограничить его самостоятельность, был его будущий тесть – Меншиков.
Последнее письмо Остерман отправил Меншикову из Стрелиной Мызы за три недели до трагической развязки в жизни Меншикова – 21 августа 1727 года. Не понятно, как Александр Данилович в насквозь лживом и вызывающем послании Остермана не разглядел ничего подозрительного. Князя должно было насторожить содержание письма. В нем Остерман пытался объяснить нежелание Петра II ответить на послание Меншикова: «А на особливое писание ныне ваша высококняжеская светлость не изволите погневаться, понеже учреждением охоты и других в дорогу потребных предуготовлений забавлены». Явной ложью было утверждение Остермана, что письмо Меншикова вызвало у юнца восторг. Такой же ложью было заявление Остермана, будто он едет на охоту вопреки своей воле: «Я, хотя худ и слаб и нынешней ночи разными припадками страдал, однако ж еду». Если бы действительно он недомогал, то конечно же уклонился бы от охоты.
Вместе с европейским лоском Остерман внес нечто новое во взаимоотношения русских вельмож – коварство.
Атмосферу, царившую в мире вельмож, едва ли не ярче всего передает конфликт, разразившийся в Сенате в отсутствие царя – он в это время находился в Каспийском походе. Главными действующими лицами скандальной истории считаются сенатор и вице-канцлер Петр Павлович Шафиров и обер-прокурор Сената Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев. Однако подлинными виновниками скандала, точнее, его дирижерами являлись вельможи более крупного ранга: ни Шафиров, ни тем более Скорняков-Писарев не осмелились бы вести себя, даже по воззрениям того времени, столь непристойно, если бы за спиной каждого из них не стояли лица с более значительным весом: Меншиков и Дмитрий Михайлович Голицын. Скорее всего, конфликт был бы погашен в самом зародыше, если бы сенаторы в своих поступках руководствовались деловыми соображениями. Но в том-то и дело, что верх взяли личные мотивы, конфликт являлся всего-навсего вспышкой долго тлевшей неприязни.
Внешне расстановка сил конфликтовавших сторон выглядит так: сенаторы-аристократы противостояли «беспородным» сенаторам. В целом, пожалуй, так оно и было, но с одной поправкой: по логике аристократы должны были питать нежные чувства к столбовому дворянину Скорнякову-Писареву и встать на его защиту, в то время как к Меншикову должен быть ближе Шафиров. Получилось, однако, все наоборот: не на безродного баловня судьбы опирался Шафиров, а на аристократов. Судьбе угодно было свести в одну связку Меншикова и Скорнякова-Писарева. Подобная расстановка сил лишний раз подтверждает, сколь велика была в правящих кругах роль личных отношений.
Враждебность между Скорняковым-Писаревым и Шафировым, видимо, возникла ранее 1722 года. Обе стороны, притаившись, зорко следили друг за другом, выжидая случая, чтобы нанести противнику неотразимый удар.
Такой случай представился, когда Сенат рассматривал незаконную выдачу жалованья брату Шафирова Михаилу. Сенатор Шафиров нарушил закон в пользу родного брата, это было настолько очевидным, что ему надлежало бы отступиться, но Петр Павлович заупрямился и решил защищать неправое дело. Со 2 по 22 октября работа Сената была остановлена – вместо решения текущих дел государственного значения он ежедневно разбирал взаимные жалобы Шафирова и Скорнякова-Писарева. В конечном счете 22 октября Сенат решил прекратить рассмотрение дела до возвращения царя, находившегося в Каспийском походе.
Еще не улеглись страсти этого конфликта, как возник новый, причем по ничтожному поводу: сенатору Шафирову 31 октября при обсуждении вопроса, в котором он был лично заинтересован, предложили покинуть зал заседаний Сената – речь шла о состоянии почтового дела, находившегося в управлении Шафирова.
Шафиров выйти отказался, выкрикивая оскорбительные слова в адрес Скорнякова-Писарева: – Ты мой главный неприятель и вор.
Меншиков, Головкин и Брюс, посоветовавшись, решили покинуть зал Сената, заявив:
– Когда в Сенате обер-прокурор вор, то как им при том дела отправлять.
Вслед за ними вышел и обер-прокурор. Тут бы Шафирову и остановиться, но он вошел в раж, утратил контроль над собой и в запальчивости произнес роковые для себя фразы:
– Напрасно вы на меня гневаетесь и вон высылаете. Вы все мои главные неприятели. Светлейший князь – за почепское дело, а на канцлера графа Головкина я отдал челобитную самому государю. Для того им в Сенате приговаривать не надлежит.
– Ты меня не убей! – бросил реплику Меншиков.
– Ты всех побьешь! – парировал Шафиров. – Только я за тебя, как Волконский и князь Матвей Гагарин, петли на голову не положу.
Шафиров имел в виду казнокрадство Гагарина и пристрастное, в пользу Меншикова, расследование его злоупотреблений князем Григорием Волконским. Хотя Меншиков и был причастен к обоим преступлениям, но вышел сухим из воды, в то время как Гагарин и Волконский поплатились жизнью и имуществом.