Мент
Шрифт:
— Я не понимаю, майор, чего ты хочешь?
— Конечно, я ничего не смогу доказать, — сказал Кузнецов. — Мальцев молчит и будет молчать… Тебя, во всяком случае, не сдаст… Но ведь кроме тебя, Зверев, некому. Соседи показали, что в день изнасилования Кати ты был в квартире Кривого. Ты видел там Салова. После того как я сообщил ориентировку на Салова, ты быстро все просек… Ты путевый опер, я навел о тебе справки. Все говорят: опер от Бога. Все говорят — порядочный человек… Зачем, Зверев? Объясни — и я не буду подавать рапорт.
Зверев молчал. Он сосредоточенно крутил в пальцах сигарету и быстро просчитывал ситуацию:
— Вот что, майор, — сказал Зверев. Сигарета совсем раскрошилась, табак просыпался на фотографию с неровным текстом «Простите меня, люди» и неразборчивой подписью. Сашка бросил ее в пепельницу. — Ты можешь писать рапорт, можешь не писать рапорт… мне наплевать. Но если мы с тобой говорим без протокола… если мы с тобой как два мента говорим…
Зверев запнулся, помолчал, затем продолжил:
— Я умирающую Катю на руках держал, понимаешь? Ей было очень больно… Я не знаю, кто навел Мальцева на убийц. Но думаю, что он поступил правильно. Не по закону. Не по закону, но по совести. И уж во всяком случае не за деньги. Понял, майор?
Какое-то время два оперативника сидели молча. На полированной, в сигаретных ожогах столешнице лежала тощая пачка черно-белых фотографий, присыпанная коричневыми крошками табака… Простите меня, люди… В коридоре за дверью звучали шаги, чей-то нетрезвый голос выкрикнул: Мент! Сука! Раздался звук удара. Голос замолк… Простите меня, люди.
Кузнецов встал, взял со стола фотографии и, не прощаясь, вышел.
Обвинение в убийстве трех насильников Мальцеву не предъявили. У него и братков из его команды было железное алиби. А у следствия никаких серьезных улик. Кроме мотива. Но за мотив, как известно, не сажают. Все понимали несомненную причастность Мальцева к демонстративной казни насильников и убийц дочери, но…
Майор Кузнецов рапорта не написал. Однако слухи о роли Зверева в этом деле по городу расползлись. По крайней мере, по ментовско-бандитской его части. Спустя неделю после визита майора Кузнецова, Зверева вызвал к себе замначальника РУВД по опере полковник Тихорецкий. Павел Сергеич поинтересовался работой, рассказал баечку из своего оперского прошлого, а напоследок сказал:
— Абстрактная справедливость по закону от жизненной правды может сильно отличаться. Кому, как не нам, это знать, верно? Ты Саша, не ссы, работай. А я нормального опера никогда на растерзание никому не отдам. Хотя три глухарька ты на район и подвесил…
Сухоручко долго держался и не говорил ничего. Только поглядывал странно… Несколько раз он порывался что-то сказать, но не говорил. И Галкин молчал. Игорь Караваев лежал в госпитале — один пьяный урод ткнул его заточкой. Но однажды, во время совместной крутой пьянки, Сухоручко
— Времена теперь такие стали… либеральные… Ветер-деньги, всем все по фигу. Все крутые… А я вот начинал в шестьдесят седьмом. Тогда, Саня, за такие штуки под трибунал бегом бежали.
— За какие штуки? — спросил Зверев, глядя налитыми водкой глазами. — Сам знаешь…
Конфликт погасил Галкин. И больше к этому разговору не возвращались. Все вроде шло как всегда. И даже — бывают на свете чудеса! — удалось раскрыть кражу из ларьков партийного барыги. А заодно еще десяток краж из других ларьков. Все это провернула одна команда подростков. Секретарю райкома даже вернули похищенное. Разумеется, за счет других — его-то товарец давно уже ушел на сторону. Но ассортимент во всех ларьках одинаковый: жвачка, сигареты, дешевая импортная косметика, картишки с голыми тетками… Партийный работник позвонил в РУВД и попросил вынести благодарность сотрудникам, раскрывшим кражу. Поддерживать надо, понимаешь, кооперативное движение. Давать, так сказать, зеленую улицу.
Начальник РУВД пообещал отметить оперативников в приказе. Раскрыли ларечное дело двое молодых оперов — Осипов и Кудряшов. Раскрыли, если говорить по правде, случайно. Но начальник РУВД этого партийцу не сказал. Наоборот, нагнал пурги о кропотливой работе всего уголовного розыска. Пообещал отметить в приказе, а про себя подумал: хрен им. На радостях Осипов и Кудряшов нажрались, пошли добавляться в кафе и затеяли там драку… Еле удалось замять. Что же мы, сотрудники милиции, не понимаем, что партия поддерживает кооперативное движение? Мы, на хер, понимаем! Мы, бля, на боевом посту!
…А что Зверев? А Звереву было худо. Тошно. Он неожиданно осознал себя сопричастным к убийству. К убийству! И привычная самоирония, и логические рассуждения о том, что повешенные в подвале только казались людьми, но уже не были ими, не помогали. Сашка был уже матерый оперюга, насмотрелся всякого. С его раскрытия один деятель уже ушел по расстрельной статье. Был осужден и расстрелян. Это обстоятельство нисколько Зверева не смущало… Приговор, в конце-то концов, выносил не он. Он никогда и не задумывался, что испытывают люди, которым доводится выносить приговоры… И те, кто их приводит в исполнение. А тот, двухгодичной давности приговор, вынесла, кстати, Анастасия Михайловна Тихорецкая, судья народный и супруга полковника Тихорецкого. Очаровательнейшая сероглазая шатенка с безукоризненной фигурой. Когда Сашка видел эту женщину — а работа опера зачастую предполагает посещение суда — в нем возникало волнение. Греховное, конечно, но не только греховное… Если бы Анастасия Михайловна не была женой Павла Сергеевича Тихорецкого… тогда… тогда, возможно… Но Настя была женой полковника, и возможное делалось невозможным.
Тот смертный приговор вынесла Настя. Как-то раньше Зверев об этом не думал. Что-то в нем изменилось… Однажды на улице его облаял маленький, безобидный пуделек. Блестели черные, похожие на бусины глаза, раскрывалась розовая пасть. И натягивался поводок! Сашка остановился, замер. Это не тот поводок, говорил он себе. Это тонкий поводок для маленькой собачки, он не выдержит веса человеческого тела… Это не тот поводок. Он стоял и смотрел на натягивающуюся тонкую кожаную полоску, но видел совсем другое.