Меня нашли в воронке
Шрифт:
– Восьмого декабря расстреляли около трехсот детей в больнице на улице Лудзас. Так? Это же вы с Арайсом на груди у себя новорожденных разрывали руками! Так? К началу декабря 1941 года, согласно отчёту СС-айнзацгруппы «А», в Латвии было уничтожено уже более тридцать пять тысяч евреев, а за всю войну, из более чем восьмидесяти тысяч латышских евреев, уцелеет только сто шестьдесят два человека. Кстати, историки потом долго спорить будут, кто из вас эту знаменитую фразу сказал: «Что за латыш, если он не убил ни одного жида?»
– Вы странные, какие-то… - вдруг прохрипел Цукурс.
– Много знаете… Жалко
– Но, но!
– приосанился дед.
– Это еще посмотреть надо - кто краснопузый, я или ты, ирод балтийский!
И плюнул ему в лицо:
– Ритулька, девонька отойди-ка… - ласково сказал Кирьян.
Она молча покачала головой. Мол, не пойду.
Латыш чего-то заругался на своем языке, когда дед приставил винтовку к лицу.
Дед крякнул:
– Чего бармишь? Молишься ли чего?
Цукурса аж затрясло. Он вспотел так, что на носу повисла мутная капля пота.
– Не молишься, лаешься… - констатировал факт дед…
– Погоди, Кирьян Васильевич, чего-то эта сука уж очень легко отделаться хочет, - отвел винтовку Валера.
– Давай-ка его по-конокрадовски…
– Это как?
– заинтересовался Еж.
– А так, - ответил дед, - берешь конокрада - за руки, за ноги - и с размаха о пень. Грудью.
– Нафиг, - ответил Еж.
– Я вот читал, может его к двум березкам привязать за ноги. Дугой согнуть и отпустить. Порвут его деревья, как тузик грелку.
– Быстро слишком, - вмешался Валера.
– Привязать его задницей голой на муравейник, через три дня сдохнет.
– Да на кол его!
– посоветовал Юра, - Правда, тут искусство нужно. Садят человека на кол, и тщательно опускают, стараясь, чтоб деревяшка не задела жизненно важные органы. И вышла в правую подключичную впадину. Мучался чтобы подольше. И снизу подпорку делают. Чтобы не сполз.
– Возиться еще… С ним… На костер его. Или просто прикладами забить.
– Погодите, - встрял Вини.
– Вон в «Старшей Эдде» есть описание казни для таких… Викингов. Кровавый орел, называется. Ребра от позвоночника отрубаются, разворачиваются как крылья и легкие вытаскиваются наружу. Ты ж у нас орлов немецких любишь?
– нагнулся он к латышу, глядя в его побелевшие от страха глаза.
– Вот и сделаем тебе орла! Сам таким орлом будешь всю оставшуюся жизнь. Правда, не долгую. Фу, ты… Обкакался, что ли? Завоняло-то как…
– Мужики! Вы чего, обалдели совсем?
– Рита с ужасом переводила взгляд с перекошенных, ужасных лиц ребят.
– Так же нельзя! Вы же… Вы же, как он станете! Ну, так же нельзя!
– Да ладно, Рит… Собаке собачья…
Прервал спор дед. Просто и быстро, вновь приставив винтовку к лицу гауптштурмфюрера и выстрелив в лицо фашисту, слегка отвернувшись.
– Тьфу, блин!
– Еж отчаянно стал стирать с лица теплые мозг и кровь бывшего эсэсовца, не удержался, согнулся пополам и побежал в кусты. Через пару секунд характерные звуки огласили лес.
– Труп подорвать. Чтобы не опознали и не похоронили.
– Дед хмуро отер с рукава остатки Цукурса.
Вечером они заспорили у костра - как этих сволочей убивать? После того, что они делают, как с такими зверями себя вести?
– Как собак бешеных!
– горячился Еж.
– За руки, за ноги к двум танкам привязать и мееееедленно так в разные стороны.
– Еж, а чем ты тогда лучше их?
– возмутилась Рита.
– Такой же садист!
– Нет, Рита, не такой! Они мучают, чтобы удовольствие получить, а я предлагаю, чтобы они хоть каплю почувствовали, что и их жертвы. Или я не прав? Мужики, скажите?
Вини согласно кивнул:
– Ты прав, по-моему. Око за око, зуб за зуб. А не фиг. Во-первых, потому, что они сюда пришли с оружием, во-вторых, потому что они и впрямь садисты. Таким жить нельзя на земле.
– Что жить нельзя таким это точно. Это я согласна. Но, мне кажется, их нужно просто убивать. Выпалывать как сорняки. Но без ненависти.
– Ритуль, а к-как без ненависти? М-мы же не м-ашины Если эта с-скотина так детей убивала, какое наказание ему п-придумать? Ведь это же легкая смерть, от пули.
– Смерть, Юра, вообще, легкой не бывает, - вступился Валера.
– Никогда. Даже во сне и от старости. Поверь мне как врачу.
– Т-тебе, как врачу, конечно, в-виднее. Но нельзя делать так, чтобы они во сне умирали от старости. Прав, Еж. Убивать зверей надо. Дед, а ты что молчишь?
– А чего говорить-то?
– Кирьян Васильевич молча смотрел на пляшущее пламя костра.
– Как чего? Вот по поводу нашего спора.
– А чего спорить-то? Андрейка прав, убивать их надо как собак.
– Вот, а я чего говорю?
– вскинулся Еж.
– И Рита права. Когда ТАК будешь убивать - в твоей душе зверь такой же проснется. И тоже крови требовать начнет.
Дед пошарил у себя в мешке и достал кисет с махоркой. Долго сворачивал самокрутку, покашливая, потом пыхнул несколько раз и скрылся в синем густом облаке.
– Ничего не понимаю, какой зверь во мне проснется?
– Еже недоуменно хлопал круглыми глазами.
– Кровь, Андрейка, она вкусная. Первый раз страшно убивать, второй привычно, а в третий уже нравится. Алеша, око за око, говоришь? Шкура как-то сказал - «два ока за око, все зубы за зуб». Под Екатеринодаром было то или под Белгородом - не помню. Вошли мы в сельцо небольшое. Все мертвое. Детишек красные прикладами забили, головы разможжены. Баб… Ссильничали их, в общем. И штыками туда, да… От девчоночек да старух. Сколь там мужиков было - шашками руки и ноги поотрубали да так и бросили. Двое еще живых было. Одного я добил, второго друг мой, Антипка Заев, да… А в Храме они священника распяли, прямо на Царских Вратах. Батюшка то ж еще жив был. Глаза ему выкололи, а он все бредит - простите, да простите… А то вдруг вскинется и - будьте вы прокляты! А потом опять - простите…
Догнали мы ту Чеку. Через два дня догнали. Тоже страшно мы их убивали. Потом как пелена красная перед глазами - убивать, сволочей краснопузых, убивать! Расстреливал, ага… Одного за другим. В плен не брали. И нас в плен не брали. Потом в какой-то деревне комбедовца стреляли, а у него семья - восемь ртов. К стенке поставили и детишек его притащили - мол, смотрите, как ваш папка сейчас помирать будет. Смотрите и запоминайте. Он кровищей хлестнул, а я винтовку на плечо, оборачиваюсь - а детишки стоят молча так - ни слезинки из глазок, ни кровинки в лице. Маленькой один, лет пяти смотрит на меня и как будто спрашивает: «За что? Тятька добрый!» Глазыньки чистые, голубые, чисто ангел.