Меня убил скотина Пелл

Гладилин Анатолий Тихонович

Говоров почувствовал, что ему становится все тяжелее общение с Самсоновым. Внешне все выглядело нормально: старые друзья, есть что вспомнить, плюс Говоров не позволял себе ни единого худого слова в адрес Самсонова — в их окружении всегда было много людей, которые «переносить горазды». Но когда выходил очередной номер «Вселенной», Говоров молча протягивал его Виктору Платоновичу, раскрыв журнал на той странице, где печаталась «колонка редактора».

— Ты думаешь, я не читал? — капризным голосом отвечал Вика. — Увы, читаю. По стилю — абсолютная копия газеты «Правда»: та же нетерпимость и поиски врагов. Это беда Левы. В сущности, он очень добрый человек, у него золотое сердце. Вот голова — злая. Попадает вожжа под хвост, и он лезет на стену.

Но Говоров знал, что лазанье на стенку — перманентное состояние Самсонова. «Каждое утро я просыпаюсь с одной мыслью, — признавался ему Самсонов, — ну какую подлянку мне сегодня

кинут?» Почему-то так получалось, что последнее время Самсонов как бы ему исповедовался, хотя виделись они довольно редко. Например, приезжает в Париж какой-то важный гость (от Сахаровых или от Солженицына), Самсонов считает, что они с Говоровым должны его встретить. Говоров везет Самсонова в аэропорт. Самолет запаздывает. Лева заводит разговор о политике: «Запад зажрался, избалован, потерял чувство опасности, при первой же угрозе со стороны Советского Союза спустит штаны и станет раком». Можно было соглашаться или не соглашаться с Самсоновым, но говорил он интересно, приводя в подкрепление своих тезисов конфиденциальную информацию из Вашингтона. Затем перебирались косточки ближайшего окружения Самсонова: «Они мне лижут жопу, потому что у меня деньги. Если Шпрингер прекратит дотацию и я не смогу платить им зарплату и гонорары, они разбегутся как крысы с тонущего корабля, предварительно облив меня помоями». Тут Говоров лишь сочувственно вздыхал. Он мог бы еще добавить, но зачем? Осторожно, очень осторожно Самсонов кидал пробный шар в Вику: «Конечно, мы с тобой его любим, его все любят, хорошо быть любимчиком, когда всем обещаешь, никому не отказываешь, отказывать авторам приходится мне, наживаю врагов, а В. П. ведет себя как барин и мало работает в журнале». «Давай доживем до его лет, — возражал Говоров, — и посмотрим, сможем ли мы вообще работать? Я заставляю Вику вкалывать для Радио. Скрипт в неделю — для него большая нагрузка. Главное, ты будь спокоен — Вика всегда тебя поддерживает». Этот довод действовал, Самсонов менял тему и с удвоенной энергией накидывался на кого-то, кто раньше печатался во «Вселенной», а теперь позволил себе критиковать журнал в американской печати, продался, сука, левым профессорам!

«За что он меня так ненавидит, ведь я ему ничего хорошего не сделал!» Это была чья-то фраза, цитата, которую Самсонов взял на вооружение и не уставал повторять. Подразумевалось, что он, Лева Самсонов, как раз много сделал для этого типа, но ни один хороший поступок не остается безнаказанным, и вот в результате черная неблагодарность. Говоров понимал, что эти слова произносятся не случайно, служат предостережением и ему: мол, смотри, я тебе тоже помогал. Действительно, Самсонов помогал многим, но взамен требовал если не слепой преданности, то строгого следования за собой, шаг вправо, шаг влево (особенно влево) карался отлучением от церкви. Самсонов был обречен на постоянное разочарование в людях, ибо любой эмигрант-литератор на первых порах пребывает в состоянии полной растерянности. Лева Самсонов, протягивающий ему руку, кажется добрым ангелом, однако потом, оглядевшись и попривыкнув, эмигрант начинает жить по своему разумению, в конце концов, он выбрал свободу, и плевать ему на недовольство редактора «Вселенной». И Говоров жалел своего старого московского товарища Леву Самсонова и клялся себе, что уж он от Левы не отступит, но тут Самсонов заводился: КГБ, советская пресса, столичные братья писатели, немецкие социал-демократы, министры, конгрессмены, римский папа, президент США — все плетут заговор против «Вселенной» и лично против Самсонова. Евтушенко, Вознесенский, Синявский — агенты КГБ. Картер, Брандт, Гюнтер Грасс, Артур Миллер, Жан-Поль Сартр — суки, сволочи и мандавошки! А самый ублюдок и ничтожество, которого давно пора посадить в лагерь куда-нибудь под Пермь, чтоб заткнулся зэковской пайкой и перестал обсирать западную демократию, — это, конечно, Генрих Белль, он, подонок, лишил Самсонова Нобелевской премии. Комитет в Стокгольме уже приготовился голосовать за Самсонова, но тут пришла телеграмма от Белля: дескать, Самсонов — антисемит. Представляешь себе, я антисемит? У меня половина авторов евреи, меня в Израиле Бегин, премьер-министр, принимал, фотографию я же тебе показывал, а кролики из Комитета поверили Беллю, испугались и дали Нобеля этому бездарному жидяре из Бруклина, которого советская разведка еще до войны поймала на мальчиках!

Говоров видел, что это уж не Лева Самсонов вещает, это — болезнь, мания преследования, мания величия, но остановить поток брани было невозможно. У Говорова распухала голова, раскалывалась от боли, и тогда он решал, что последний раз едет куда-то с Самсоновым, им наедине лучше не оставаться, от следующего приглашения надо как-нибудь отбояриться. И отказывался под благовидным предлогом. А Самсонов сразу усекал, что Говоров его избегает, недаром он себя называл «человеком без кожи», изменения в отношениях моментально угадывал. И передали Говорову, что Самсонов где-то обронил: «Андрей, как сел в кресло на Радио, зазнался, нос от меня воротит».

Но иногда они еще находили общий язык.

В журнале «Иностранная литература» появилось интервью с Юрием Трифоновым. В обычной своей, мягкой, ироничной манере Трифонов рассказывал о своей поездке по Скандинавским странам. И вдруг Говоров споткнулся на фразе: «Я очень рад, что в Швеции и Финляндии изданы книги Л. И. Брежнева «Малая Земля» и «Возрождение». Надеюсь, они укрепят дружеские связи между нашими народами».

Говоров позвонил Самсонову:

— Лева, ты читал интервью…

Самсонов не дал окончить:

— Юрия Трифонова? Учу наизусть.

Говорова всегда поражала выборочная информированность Самсонова. Он мог начисто пропустить хороший роман в московском журнале и прочесть его значительно позже, под давлением Вики, прибавив: «Ну да, ничего, лучше, чем я ожидал». Но стоило кому-то из уважаемых советских писателей дать петуха, как о подобных происшествиях Самсонов узнавал мгновенно. Впрочем, возможно, чудо объяснялось тем, что у Левы был «наш человек в Гаване», то есть в отделе новостей Гамбурга, который четко знал, какого рода события в первую очередь заинтересуют редактора «Вселенной».

— Лева, по-моему, это прекрасная тема для очередной нашей беседы «Писатели у микрофона».

Самсонов сказал, что он сам собирался звонить Говорову, просто не хотел напрашиваться, давно пора рассказать, кто такой Трифонов, Сталинские премии никогда не присуждались даром, у Трифонова со времен «Студентов» рыльце в пуху, а теперешняя его жена, кагэбэшница — это всем известно, — влияет на Трифонова в нужном направлении.

Говоров не стал спорить. Переубеждать Самсонова — занятие бессмысленное. В конце концов, у Говорова в запасе ножницы и Толя Шафранов, с которым они сядут и вырежут из беседы все самсоновские закидоны. Но главное, он надеялся, что к четвергу Лева остынет и будет говорить разумные вещи.

Так оно и получилось.

Самсонов начал с того, что очень любит Юрия Валентиновича, что «Студенты» для него были радостным открытием в эпоху сталинского безвременья, а потом у Трифонова произошел качественный скачок: «Обмен», «Предварительные итоги» и особенно «Дом на набережной». Трифонов, наверно, единственный прозаик в советской литературе, который пишет то, что думает. Тем горше, тем печальнее…

— Лев Иваныч, — как обычно, играя под наивного дурачка, вставил свою реплику Говоров, — может, мы в безопасном Париже оторвались от советской действительности? Нам-то просто отсюда призывать советских писателей к смелости и принципиальности. Может, сейчас такое положение, что не произнеси Трифонов проникновенных слов о нашем дорогом Леониде Ильиче, его бы арестовали или, не дай Бог, расстреляли? Ну хорошо, я утрирую. Но вдруг Юрию Валентиновичу пригрозили: мол, не скажешь о Брежневе, исключим из Союза писателей, отнимем дачу, выгоним из квартиры?

— Нет, Андрей Петрович, — ответил Самсонов с очень доброй интонацией, которую только он один, когда хотел, мог придать своему голосу, — я абсолютно убежден: ни один волос не упал бы с головы Юрия Валентиновича, не те нынче времена. Более того, если бы Трифонов промолчал, ничего бы не помешало ему отправиться в следующий заграничный вояж со своей милой и очаровательной женой. Не будут сейчас ссориться с самым престижным на Западе советским писателем.

— Тогда почему? — спросил Говоров. — Неужели Юрий Валентинович и впрямь высоко ценит литературные произведения Брежнева?

— В наших спорах с Юрием Валентиновичем мы часто расходились в оценках, — усмехнулся Самсонов, — однако не настолько, чтобы я мог предположить, будто Трифонову изменил литературный вкус. Все проще, Андрей Петрович. Вся жизнь в нашей стране пронизана откровенным цинизмом. В обстановке, когда все кругом говорят не то, что думают, теряется чувство ответственности даже у лучших представителей нашей интеллигенции. И это самое страшное…

Говоров был доволен. Беседа получилась. Хотел немедленно отправить ее в Гамбург, но Шафранов попросил: дай, мол, почистить пленку, вырезать ваши «бэ-э-э» и «мэ-э-э». Правда, Говоров, в отличие от Самсонова, считал, что Трифонов произнес слова о книгах Леонида Ильича не по небрежности, нет, его очень попросили их произнести. Не заставили — заставить Трифонова сделать что-то против его воли было невозможно, — а уговорили. Видимо, новый роман Трифонова застрял в редакции, и друзья-болельщики, сочувствующая редакторша стали умолять: «Юрий Валентинович, упомяните, Христа ради, Брежнева — сразу роман сдвинется с мертвой точки. Роман-то важнее, его ждут миллионы читателей». И вот чтоб роман увидел свет, пробормотал Трифонов несколько общих фраз. Но раз у Говорова нет конкретных доказательств своей версии, пусть прозвучит гипотеза Самсонова. В ней тоже много верного.