Меня убил скотина Пелл
Шрифт:
И Владимир Владимирович раскрыл Говорову карты. На Радио намечаются преобразования. Отдел культуры переведут в Париж, ибо в Париже на сегодняшний день вся литературная эмиграция. Поедет ли Галич? Галич мечтает о Париже. Ему плохо в Гамбурге. Он вам ничего не говорил? Александр Аркадьевич — человек гордый. Разумеется, это ошибка Вильямса, нельзя было предлагать Галичу пост начальника отдела культуры. Галич — творческая личность, а не канцелярская крыса. Но дружный коллектив Гамбурга — кстати, там много бывших советских — негодует: мы работаем в поте лица, пишем корреспонденции, а Галич только поет песенки и получает вон какую зарплату. Пусть сначала научатся писать такие песенки? Правильно! Но не напоминает ли вам это здешнюю ситуацию, которую мы недавно обсуждали? Теперь, надеюсь, вы меня поняли. Не скрою, заполучить культурный отдел в Париж у меня больше шансов, если у микрофона будет выступать писатель Андрей Говоров. Тогда нас расширят, переведут в другое помещение, объединят с восточноевропейскими редакциями. Видите, я в вас заинтересован и надеюсь со временем предложить вам редакторское место. Но пока о наших планах
Говорову надо было как-то пережить новость о журнале. Так вот почему Лева не спешит привлекать Говорова к делам! Ладно, подождем, когда Самсонов сам это ему объявит. И в данном случае Радио как запасной вариант…
— Вы хотите сказать, что предоставляете мне полную свободу?
— Почти, — хитро улыбнулся Владимир Владимирович. — Как директор бюро, я обязан осуществлять политическую цензуру.
— Например?
— Ну если вы напишете, что в Америке по статистике большинство преступлений совершается неграми, я вычеркну. И не потому, что противоречит истине, а потому, что противоречит политическим установкам Радио. Если вы обзовете Брежнева болваном и негодяем, извините, тоже не пропущу. Про Брежнева дайте мне это понять, изъясняясь вежливым дипломатическим слогом, — я подпишу с удовольствием.
И, полуобняв Говорова за плечи, Владимир Владимирович повел его в другую комнату, где сказал высокой, неопределенного возраста, густо накрашенной блондинке:
— Познакомьтесь, Беатрис, с господином Говоровым. В приятнейшей беседе провел с ним несколько часов. Кстати, мы должны ему деньги за два скрипта.
Беатрис рассиялась в очаровательной улыбке.
«Бывают же такие милые люди», — думал Говоров, складывая в бумажник тысячу двести франков.
«Все образуется», — писал мудрый Лев Николаевич Толстой. Через полгода Говоров кончил свою серию передач «Мое литературное поколение». Действительно, получилась книга, которую издали в Америке. К этому времени сбылись планы Владимира Владимировича: отдел культуры перевели в Париж, сняли новое, можно сказать, роскошное бюро, из Гамбурга приехали Галич, Константинов и молодой политический обозреватель Боря Савельев. Париж привлек новых авторов и стал выдавать программы стахановскими темпами. С такой нагрузкой редактор Краснопевцева просто физически не могла справиться, сидеть на двух стульях не удавалось. Лева Самсонов полагал, что Краснопевцева предпочтет работу на Радио (денежно более выгодную) и тогда освободится место для Говорова во «Вселенной». Но Краснопевцева осталась в журнале. Владимир Владимирович тут же пригласил Говорова.
Будь у Говорова хоть какой-то дар предвидения, он должен был бы немедленно бежать в церковь и поставить свечку Краснопевцевой за ее выбор, но пока ничто не предвещало ухудшения его отношений с Самсоновым. Наоборот, дружба крепла. Он буквально с восхищением наблюдал, как изменился Самсонов: из полунищего советского писателя-алкоголика Лева за два года жизни в Париже превратился в солидного западного джентльмена, бесспорного лидера русской эмиграции, всегда прекрасно одетого, всегда знающего, что, кому и когда сказать. Даже Марья Васильевна, которую Говоров пытался помирить с Левой (впрочем, безуспешно), называла Самсонова не иначе как «наше правительство». Старые эмигранты из известных аристократических семей, профессора, литераторы, чудом уцелевшие мастодонты из той великой послереволюционной волны русских во Франции, потомки первой и второй волн, преуспевшие, офранцузившиеся, но не порвавшие с русской культурой, — все с почтением прислушивались к Самсонову. (Лева объяснял Говорову: «Они бежали из России побежденными, их России больше не существует, мы же представители новой России, они чувствуют в нас силу». Иногда добавлял с иронией: «Они начинали в Париже с того, что мыли полы на лестницах и водили такси, а мы сразу снимаем квартиры в хороших кварталах, открываем журналы, берем в свои руки Радио. Пойми, это тоже действует».) И когда в Париже Ростропович дал благотворительный концерт в пользу русской эмиграции, то список нуждающихся составлял Самсонов.
Ладно, разобрались с русскими. Но почему в заседаниях редколлегии «Вселенной» участвовали седовласые поляки, глава болгарской оппозиции во Франции, французские молодые интеллектуалы, рвавшиеся в знаменитости? В маленькую квартирку на четвертом этаже, где Лева разместил редакцию журнала, приходили Раймон Арон, Эжен Ионеско, Пьер Эммануэль, и Говоров сам был свидетелем того, как Раймон Арон с жаром объяснял, что, мол, с избранием Картера в президенты у Америки нет политики, Самсонов важно кивал головой. В гостях у Самсонова Говоров встречал американских и итальянских сенаторов, депутатов немецкого бундестага, парламентариев из Швеции и Норвегии (причем, удивительно, всегда находился переводчик. Самсонов, не знавший ни слова на других языках, шутил: «Кто хочет со мной общаться, пусть учит русский»). Что они забыли в эмигрантском журнале, люди, перед которыми были открыты страницы мировой многотиражной прессы? Однако мировая пресса кричала о преследованиях диссидентов в Советском Союзе. То, о чем пишет мировая пресса, становится модой…
На какие-то конгрессы, симпозиумы и конференции Самсонов летал в Штаты и Австралию, ездил в Германию и Швейцарию, причем все это без утилитарной цели (для представительства, объяснял он Говорову), хотя порой и хвастался: «Вот выбил в фонд «Вселенной» восемьдесят тысяч. — И тут же добавлял: — Никогда не проси у богатых — богатый человек с первых твоих слов ждет, что ты попросишь денег, у него естественная негативная реакция, сделай так, чтоб он сам тебе предложил».
В Западном Берлине устроили расширенное заседание редколлегии «Вселенной». Тогда приехало много народу с двух континентов, громкие имена. Из русских были такие звезды, как Галич, Виктор Платоныч, Буковский, Коржавин, Эрнст Неизвестный. Самсонов прекрасно вел дискуссию, вежливо, тактично (что было совсем для него нехарактерно) полемизировал с ораторами («В Леве пропадает руководитель Союза советских писателей», — заметил В. П.). А потом был прием, на котором вдруг появился Шпрингер в сопровождении двух телохранителей (за ним уж тогда охотились террористы из немецкой «Красной Армии»), Шпрингер!!! Говоров видел, что в зале возникла суета. И вот уже редактор израильского русскоязычного журнала подскочил к газетному магнату, за ним еще кто-то потянулся… Лева Самсонов мрачно расхаживал между столиками. Ни разу не взглянул на Шпрингера. Говоров потихоньку увел всех братцев литераторов в кабачок, где их ждал Аксенов. (Аксенова в советском посольстве строго предупредили: мол, проявляйте бдительность, в Западном Берлине собрались нехорошие люди. Аксенов догадался, о ком идет речь, и через свою немецкую переводчицу разыскал Говорова.) И вот, как конспираторы-заговорщики дореволюционной эпохи, они сидели в углу ресторана, плотно сдвинув два столика, — Галич, Виктор Платоныч, Самсонов, Коржавин и расспрашивали советского гостя: что там? как там? И Говоров чувствовал себя абсолютно счастливым — наконец-то, словно в старые добрые времена, собрались все свои. Но только тихая беседа, согласно жанру, не получалась, ибо оркестр гремел со сцены, мешая разговору. А когда оркестр заиграл известный по всем военным кинофильмам марш и публика стала подпевать, стуча в такт пивными кружками, Говоров возмущенно заорал переводчице: «Куда ты нас привела? В реваншистский вертеп?» Переводчица Аксенова, худенькая очкастая девица из западноберлинских леваков, обиженно шмыгнула носом: «Это не нацистский марш. Это наша народная солдатская песня».
Из Западного Берлина, вдрызг поругавшись с советским посольством, Аксенов прилетел в Париж. У Самсонова дежурил местный диссидентский актив, когда Говоров и Аксенов позвонили в дверь. Лева обрадовался: молодец, Вася, не испугался. Катя быстро накрывала на стол. Но Говоров навсегда запомнил ошеломленные, растерянные взгляды диссидентов. Для людей, прошедших тюрьмы и психушки, мир был четко разделен на два лагеря: свои и чужие. (Та же советская психология, но под другим флагом.) Аксенов, популярный писатель, баловень судьбы, да еще по заграницам ездит — не иначе как задание КГБ выполняет, — явно принадлежал к чужим. То, что его сопровождал Говоров, ничего не означало, более того, Говоров, как и Виктор Платоныч, скомпрометировали себя в глазах диссидентов статьей в газете «Монд» (посмели выступить против диссидентской демонстрации на вечере советских поэтов, дескать, не надо путать литературу и политику). Однако Лева Самсонов принимает Аксенова, как дорогого гостя. Полная сумятица, привычный мир рушился.
…В одной из самсоновских книг полицейский следователь насмешливо пророчил арестованному студенту: «Вы, милостивый государь, торговать не умеете, конторское дело вам скучно, науки вас не привлекают, работать не любите. Попробуйте найти себя в революции». В приватных беседах с Говоровым Самсонов не скрывал своего скептического отношения и к современным диссидентам-революционерам: «В Москве диссидентство стало профессией. Напишут петицию — разносят по домам. Их встречают как героев. Где накормят, где рюмку поднесут. И у человека ощущение, что он важным делом занят. А на Западе смелыми речами и письмами никого не удивишь. Тут работать надо». Тем не менее не было ни одного диссидентского мероприятия(советский штамп в данном случае четко соответствует смыслу) в Париже, где бы Самсонов ни председательствовал, произносил речь, высоко нес, крепко держал, давал отпор — словом, вовсю функционировал. И хватало у него на это времени и сил.
Как-то устроили поэтический утренник Краснопевцевой (на вечер она не потянула), и Говоров, увлекшись разговором, проводил Самсонова до дверей. Краснопевцева радостно махала из окошка: «Ребята, через пять минут начинается…» «Может, ты зайдешь? — как-то неуверенно сказал Самсонов, — все-таки надо поддержать человека». «Я? — возмутился Говоров. — Что я, сумасшедший?»
И потом, у Говорова был длинный язык, не стеснялся повторять, что, мол, когда академик Сахаров, доктор физических наук Юрий Орлов, генерал Григоренко, драматург Галич шли в диссиденты, то тем самым они совершали поступок, ибо все теряли, тогда как другим, как пролетариям Карла Маркса, нечего было терять, кроме. Они лишь приобретали. В этой говоровской теории был серьезный изъян. Разумеется, приобретали те, кого с шумом выдворяли из Союза и на Западе принимали с распростертыми объятиями, как мучеников. А что приобретали десятки и сотни безвестных, кроме обысков, увольнений, ранних инфарктов, психушек, тюрем и лагерей? Вот этим ребятам Говоров искренне сочувствовал, но в Париже ему приходилось иметь дело с иными деятелями… Сидит у него в кабинете некто, с виду неплохой парень, но который называет себя генеральным директором независимого профсоюза России. Предварительно, по совету Владимира Владимировича, Говоров позвонил в Гамбург, просил навести справки. Ему ответили, что пару раз в каком-то самиздатском письме мелькнуло упоминание о независимом профсоюзе, а так — больше никто не слыхал об этой мощной и представительной организации.
— Давайте прорепетируем нашу беседу у микрофона, — предлагает Говоров.
Парень за словом в карман не лезет:
— Хочу выразить свой протест продажным профсоюзам Запада. Никто не явился на мою пресс-конференцию. Понятно, коммунистический профсоюз куплен Советским Союзом, остальные профсоюзы — крупной буржуазией. Я, как генеральный директор…
— Я, как представитель независимого профсоюза… — уточняет Говоров.
— Нет, — упрямится парень, — я, как генеральный директор, заявляю, что игнорирование нашего многомиллионного профсоюза французской прессой… Даже из «Фигаро» поленились прийти…