Меня зовут Дамело. Книга 1

Ципоркина Инесса Владимировна

Поцелуи на свадьбах обещают многое, но не значат ничего. Все, но не этот.

Инти ниже своей суженой, хилый дух в нездоровом теле. И теперь тело последыша Эдемских вынуждено привстать на цыпочки, чтобы накрыть губами рот Таты. Он приникает к ней, точно к гуиро, полному свежей пульке [92] — и пьет, вздрагивая горлом, пьет жар женского нутра, распаленного ревностью и местью.

Мадам Босс даже голову не склоняет навстречу жениху, наоборот, вытягивает шею, силясь разглядеть лицо соперника. И донести до Диммило: знай, он будет мой — добытый потом и кровью, купленный по сходной цене заботы и секса, сожженный

моим огнем до лучевой болезни — так или иначе он будет мой. А ты останешься не у дел, вспоминать про три дня сказки перед тем, как реальность исполнилась. Откуда торжествующей невесте знать, что выиграла не она, а ее противник? Пусть сию минуту ширинку Диммило разрывают похоть и мечта о взаимности. Пусть солнцеликое искушение уже всосалось в кровь и пробирается к сердцу. Пусть Димми влюбился так, что, возможно, будет несчастен всю оставшуюся жизнь — друг Дамело останется собой и проживет свою жизнь, а не ту, которая угодна богам.

92

Гуиро — тыквенный сосуд, в который собирали сок агавы из надрезов в кактусовых стволах. По подставленной бамбуковой трубочке сок стекал в гуиро, после чего скопившуюся в мелкой таре жидкость сливали в деревянные кадки и оставляли бродить. Готовое вино — пульке — было слабоалкогольным напитком сизого цвета. Методом перегонки из сока агавы впоследствии стали делать крепкие напитки текилу и мескаль — прим. авт.

Зато тебе, белая барышня с голубыми венками на запястьях, умирать подано. Через пару дней, а может, часов ты исчезнешь, растворишься в океане под названием Мама Килья, соль этих волн не сулит ничего хорошего и не хранит ничьих следов.

И никто не предупредит, не крикнет в ухо: беги, Тата, беги. Да и я промолчу, решает Дамело, оттаскивая Димку от бара по миллиметру, будто Железного Дровосека, заржавевшего в двух шагах от своей мечты. Уведу Диммило отсюда, бросив тебя на съедение высшим силам. А заодно и тех двоих. Надеюсь, божества ограничатся тремя прекрасными (или относительно прекрасными) юными (или относительно юными) девами (это уже не относительно) и не станут обрушивать кровлю боулинга на головы техперсонала. Дамело спасет кого сможет, выведет под любым предлогом на улицу, но всегда кто-то остается, слишком любопытный, чтобы спастись, и слишком беззащитный, чтобы выжить.

Золотой бог породил Сапа Инку под стать себе — упрямого, как ребенок, и лживого, как змея. Диммило потом замучает совесть — лишь бы не насмерть. Совесть Дамело вся умещается в кулаке, в философское «если бы знать». Если бы знать тогда, в «Эдеме», надвигающийся расклад, если бы видеть значения фигур, а не только занятые картинки, как видят в картах дети… Что уж теперь.

— Уже уходите? — посмеивается Тласольтеотль, заметив потуги Дамело. — И торт не попробуете? Разве тебе не интересно, чем угощают на свадьбе богов, мальчик?

Ему интересно, сумеют ли они добраться до двери целыми и невредимыми. Дамело не хочет трапезничать за одним столом с существами, в чьих объятьях оргазм неотличим от смерти, и одно часто перетекает во второе.

Диммило улыбается. Дамело знает эту улыбку, от нее Димми мог без предупреждения перейти к мордобою.

— Конечно, ему интересно. И мы никуда не уйдем… до самой брачной ночи. — Он не смотрит на Тату, он на нее пялится. Читает ее, как газету: на первой полосе разоблачения, на последней сплетни, между ними светская трепотня.

Мадам Босс отвечает белоснежным сахарным оскалом, в ее взгляде столько же льда, сколько во взгляде Инти тепла. Тласольтеотль

наблюдает за ними, как дилер за игроками. Индеец между ними, словно на линии огня, при перестрелке его убьют первым. Ему остается только понимающе усмехнуться в горлышко бутылки и ждать развития событий — восхода луны и сошествия Мамы Килья в предназначенное ей тело. Еще, между прочим, не опустевшее.

— Пойдем попудрим носики, — вальяжно предлагает Сталкер и берет Тату под локоток. — Ты с нами? — бросает она Маркизе.

— С вами, с вами! — вскидывается та и сползает с высокого табурета.

Дамело кажется, он что-то упустил. Что-то важное, невысказанное. Как будто пока он пялился в свои карты, дилер подменил колоду.

— А я все-таки спрошу, — вкрадчиво произносит Диммило. — Кое о чем.

— Инти ради, не начинай, — шепчет индеец — и осекается, понимая, ЧЬИМ именем заклинает.

Золотой бог улыбается. Он постоянно улыбается, чуть прибавляя и убавляя ослепительность и жар своей улыбки, точно калорифер настраивает. Все вокруг сияет отраженным светом, купается в нем и одновременно выглядит замызганным и жалким. Солнце — оно такое. Двоякое.

— Почему ты говоришь: я никогда не стану твоим? — прет напролом Димми.

— У него спроси, — кивает Инти на Дамело. — Или у себя. Ты ведь хочешь не меня, ты исцеления хочешь. А я не целитель, я разрушитель. Мы все разрушители, такова наша суть.

Он не поймет, мысленно встревает Сапа Инка. Ему сызмальства внушали другое: бог не разрушитель, он творец, дарующий жизнь всем и вся, боженька добр и милосерден, держись за край его одежд и выберешься из любой беды. Откуда белому парню знать про вас, боги-из-нутра, про вашу всесожигающую силищу, малой толики которой довольно, чтобы оплодотворить мир и зачать жизнь — зато второй такой же малостью можно все убить и пепла не оставить на выжженной земле.

— Это отговорки, — убежденно отметает слова бога — бога! — лучший друг Сапа Инки, придурок и самоубийца. — Ты просто ищешь повода слинять от меня к ней.

На этом «слинять» индеец давится воздухом, а Тласольтеотль глядит на Диммило, словно хищная птица с верхушки скалы. Ну а Инти… Инти хохочет, как ненормальный. Если, конечно, бывают нормальные боги.

— Ищу, любимый, ищу! Знал бы ты, как мне нужен повод, отговорка, хоть что-то! Знал бы ты, как я устал… — И золотой бог качает головой, будто и впрямь устал до чертиков ходить одной и той же тропой вечность за вечностью. Сизиф, волокущий в апогей звезду, будто кандальное ядро.

В этот миг Диммило бросается на Инти. Быстрей, чем Дамело бросается наперерез, чем змеиная мать бросается на Дамело, вдавливая в пол нечеловеческой, питоньей тяжестью. Кечуа чует запах разозленной змеи, гнилостный, тошнотворный, он не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, спеленутый и полураздавленный, но и тогда пытается ползти вперед — сам не зная зачем.

— Лежать, — шипит Тласольтеотль где-то вдалеке, пока индеец пытается столкнуть ее с себя — обездвиженный, чуть живой.

Дамело выворачивает шею, чтобы увидеть, хотя бы увидеть последние минуты Димкиной жизни, однако змеиная мать втискивает его лицо в пол, точнее, в ковер из мха, через зеленые жгутики которого проступает вода — не городская, пахнущая хлоркой и ржавью из труб, а болотная, отдающая сероводородом и кислой грязью торфяника. За долю секунды, пока Сапа Инка видит то, чего не должен был видеть, сетчатку обжигает, точно рентгеновской литографией: Диммило, человек, обхватив Инти, бога, за подмышки и уложив себе на грудь, как девчонку, целует его — тоже как девчонку, бесцеремонно и напористо, давая понять, что хватит уже ломаться, хватит. А бог Солнца позволяет ему это.