Меняю курс
Шрифт:
В Хетафе начались заключительные полеты на получение звания пилота. Наступили дни больших, но в общем радостных волнений. Наконец моя долгожданная мечта осуществилась. В круглую авиационную эмблему, которую мы с такой гордостью носили на груди, добавили теперь четырехлопастный пропеллер - знак летчика. Последним испытанием, которому нас подвергли, был полет на 300 километров с двумя посадками на запасных аэродромах. Один из моих товарищей, лейтенант Муньос, выполняя его, посадил свою машину вблизи Кинтанара. Среди многочисленной толпы любопытных, сбежавшихся посмотреть на самолет, оказалась женщина в кресле-коляске, парализованная уже двадцать лет. Чтобы взлететь, Муньос должен был сам запустить мотор, толкнув винт рукой. Мотор заработал на больших оборотах, и самолет [72] без летчика помчался в направлении группы людей, стоявших возле парализованной женщины. При виде надвигавшегося на нее чудовища она испытала такое сильное потрясение, что, к великому удивлению присутствующих, побежала вместе со всеми. С того времени Муньоса называли «знахарем».
Помню и случай с лейтенантом Парамо. Одно из испытаний заключалось в том, чтобы набрать высоту 1500 метров, остановить мотор и посадить самолет в круг диаметром 100 метров, обозначенный мелом на поле аэродрома. Когда Парамо поднялся на заданную высоту, управление показалось ему более тугим, чем обычно (происходило это из-за сильных порывов ветра). Не осмеливаясь развернуть самолет, Парамо произвел посадку, лишь израсходовав весь бензин, в 280 километрах от указанного места.
* * *
Иногда я ходил обедать к сестре Росарио, всегда державшей изумительных кухарок. К тому времени ее муж был назначен адъютантом короля и заканчивал проект подводного туннеля под Гибралтарским проливом. Его работой интересовались правительство и некоторые компании. Ему всячески содействовали и даже предоставили в его распоряжение судно. Сестра жила хорошо, в прекрасной квартире в квартале Саламанка. Она относилась ко мне очень сердечно и настаивала на том, чтобы я жил вместе с ними. Но я предпочитал независимую жизнь, к тому же мне не хотелось ссориться с ней из-за ее сына Пимпина, становившегося с каждым днем все более несносным. Он постоянно доставлял сестре множество хлопот, но она так любила его и была настолько слепа в своей любви, что ничего не предпринимала, чтобы раз и навсегда пресечь его глупые выходки. Она не умела отказать сыну ни в чем, и все проделки Пимпина, даже самые безрассудные, казались ей прекрасными. Мальчик отлично понимал это и злоупотреблял слабостью матери, делая жизнь окружавших его людей совершенно невыносимой. Однажды моя мать пригласила на чай очень уважаемых лиц. Среди них была наша родственница Аделаида Гонсалес де Кастехон, важная особа в возрасте более шестидесяти лет, из высшего общества. Эта почтенная сеньора пошла в туалет, но как только она вернулась в салон, появился Пимпин и крикнул: «Она использовала четырнадцать бумажек!» Мерзкий мальчишка нумеровал листы гигиенической бумаги и забавлялся тем, что подсчитывал, кто сколько расходовал ее. Не могу передать, какое выражение [73] лица было у доньи Аделаиды, моей матери и всех присутствовавших! Другой раз во время обеда, на который пригласили жену аргентинского посла, подругу моей сестры, когда горничная принесла блюдо с крокетами и подошла с ним к почетной гостье, ребеночек, в то время уже достаточно во всем разбиравшийся, изо всех сил заорал: «По пять на каждого и остается три!» Он очень любил крокеты и заранее пересчитал их. Если бы все его проказы были подобного рода, им не стоило бы придавать большого значения, но время от времени он совершал непростительные поступки, тревожившие всех, кроме его матери.
В тот период я часто встречался с братом Мигелем, который бросил меня когда-то в отеле в мой первый приезд в Мадрид. Он получил уже звание подполковника, служил в кавалерийском полку под командованием полковника Гонсало Кейпо де Льяно и успешно продвигался по служебной лестнице. Мигель был симпатичным человеком, хотя и со странностями, как и все Мансо де Суньига. Раньше он не воспринимал меня всерьез, теперь же стал обращаться со мной, как с равным, очевидно найдя меня уже достаточно взрослым и менее деревенским, чем раньше. Мы все чаще стали проводить время вместе. Он представил меня своим друзьям, среди которых были интересные люди. Между нами возникли дружба и доверие, но, к несчастью, скоро все это трагически рухнуло. Однажды, когда мы вышли из дома нашей сестры, Мигель почувствовал себя плохо. На следующий день врач сказал, что состояние больного тяжелое, - после ранения в Африке ему так и не удалось поправиться. О его болезни сообщили матери. Она приехала из Витории, едва успев застать его в живых.
И на этот раз был соблюден бессмысленный обычай хоронить умершего в семейном пантеоне под главным алтарем церкви в Канильясе. Мне поручили сопровождать тело брата. Моя мать считала такой порядок обязательным, я придерживался той же точки зрения. Началась обычная для похорон торжественная церемония переноса тела на Северный вокзал. В Аро нас ожидали представители духовенства, родственники из Витории и Риохи и капеллан. Похоронный ритуал повторился, и мы отправились в Канильяс. В деревнях, мимо которых мы проезжали, священники тоже читали молитвы по усопшему. Наконец прибыли в Канильяс, где собрались духовенство из окрестных деревень, соседи и многие местные жители. Все началось сначала. Заупокойные богослужения длились [74] целую неделю. Все эти дни в нашем доме беспрестанно кормили и поили многочисленных церковных служителей и всех присутствовавших на похоронах. В итоге погребение Мигеля в семейном пантеоне не только стоило много денег, но чуть не свело меня с ума. Еще долгое время в голове звучали похоронные мелодии.
* * *
Постоянным местом наших сборищ в Мадриде являлся аэроклуб, роскошно обставленный, с рестораном и баром, где имелся большой выбор блюд и вин по весьма дешевым ценам. В то время клуб был очень богат, большие деньги поступали от игорного зала, где делались весьма значительные ставки. Члены клуба, главным образом представители крупной буржуазии и аристократии, владели солидными состояниями. Летчики тоже играли в рулетку и бакара. Рамон Франко{43} проиграл там однажды все месячное жалованье. Вернувшись в Хетафе, он провел на аэродроме целый месяц безвыездно. Спал на кровати дежурного офицера, питался, подписывая счета в буфете, чтобы, получив деньги, повторить все сначала.
В то время в Хетафе проводились испытания автожира - изобретения инженера Хуанито де Ла Сиерва, сына известного политика-консерватора. Автожир построили в военных авиационных мастерских. С учебного самолета «Авро» сняли крылья и взамен их поставили четыре большие лопасти несущего винта, благодаря которым машина двигалась вертикально вверх. Сам Ла Сиерва не пилотировал свой автожир, пока тот не был достаточно усовершенствован. Первые испытания провели военные летчики Спенсер и Лорига.
В Хетафе изобретателю всячески помогали: в конструкцию автожира вносили различные усовершенствования, необходимость которых выявлялась в результате опасных экспериментов. Спенсер и Лорига бескорыстно рисковали жизнью, испытывая его. Они устраняли дефекты и улучшали аппарат, на основе которого спустя несколько лет родился современный геликоптер (вертолет).
В 1921 году в Бургосе велись приготовления к торжественной церемонии в связи с переносом останков Сида-Воителя. В ней приняла участие и военная авиация, организовавшая на четырех старых колымагах воздушные гонки из Мадрида в Бургос. Я летел на учебном самолете «Хевиленд» в составе [75] экипажа капитана Хосе Луиса Урета. Нас очень беспокоила погода. От нее зависело благополучное преодоление горного перевала Пуэрто де Соммоссьера - единственного места, где мы могли перелететь сьерру, ибо потолок самолета не превышал 1500 метров.
В назначенный час мы покинули аэродром «Куатро виентос», почти царапая дорогу, миновали перевал и, оптимистически настроенные после успешного преодоления наиболее трудного участка пути, взяли курс на Бургос. Однако спустя некоторое время мотор стал давать перебои, и самолет начал терять высоту. Вскоре мотор заглох совсем. Мы решили произвести посадку на поле, которое показалось нам с воздуха ровным. Но мы не заметили предательской канавы и угодили прямо в нее. Самолет разбился, однако нам повезло: мы отделались незначительными, но неприятными ушибами: у Урета из носа текла кровь, у меня была разбита губа. Прибежавшие на помощь люди с испугом смотрели на наши окровавленные физиономии. Среди соболезнующих находилась приятная дама, владелица поместья, на территории которого потерпел аварию наш самолет. В ее комфортабельном доме нам оказали первую помощь. Но больше всего мы нуждались в обыкновенной воде: стоило нам умыться, мы сразу приобрели нормальный вид, и наша привлекательная и гостеприимная хозяйка успокоилась.
Урета и я, несмотря на ушибы, разбитый самолет и невозможность продолжать гонку, были все же довольны. Встреча с молодой хозяйкой поместья представлялась нам романтическим приключением. Во мне родилось неизвестное дотоле чувство - «радость спасенного». Такое состояние возникало у меня впоследствии не только после несчастных случаев, но и по окончании любого путешествия.
Нам приказали, не ожидая отгрузки самолета, отправиться в Бургос на автомобиле. Прибыв туда, мы узнали о тяжелом поражении испанской армии под Аннуалем.