Меняю курс
Шрифт:
Мы жили в период, когда авиация переживала героическую эпоху. Несчастные случаи резко участились с тех пор, как прислали военные самолеты, еще более опасные, чем учебные. На улицах постоянно можно было слышать крики продавцов газет, сообщавших об очередной катастрофе, траурные крепы на балконах аэроклуба стали обычным явлением. Люди смотрели на нас в какой-то степени как на несчастных сумасшедших, избравших своим уделом смерть в авиационной катастрофе. К нам относились с симпатией и уважением, а мы, не лишенные тщеславия, чувствовали себя польщенными и бравировали тем, что жизнь нам не так уж и дорога. Эта атмосфера баловала нас, мы вели себя не считаясь с общепринятыми нормами поведения, полагая, что нам все дозволено.
У меня вошло в привычку гулять по ночам с кузеном Пепе и Солеа, которые очень подружились. Солеа решила приобрести специальность парикмахерши и маникюрши. Все ее знакомые, в том числе и мы с Пепе, ходили с порезанными пальцами, так как она упражнялась на нас. Мы не протестовали, [80] одобряя ее желание самой зарабатывать себе на жизнь. Стояло лето. Работали кабаре на открытом воздухе. Почти в каждом из них шла карточная игра. Время от времени и мы испытывали судьбу и почти всегда проигрывали.
Однажды ночью мы наблюдали за игрой в зале кабаре «Паризиана», находившемся на месте теперешнего Университетского городка. Один господин, очевидно не раз становившийся жертвой жульнических проделок крупье, поставил фишку в 100 песет на сукно, а затем достал из кармана двух маленьких оловянных жандармов и разместил их по бокам своей фишки.
В том же игорном зале я пережил сильное и неприятное волнение. Как-то ночью я встретил там одного из моих лучших товарищей, имевшего глупость проиграть деньги, в которых он должен был утром отчитаться. Пришлось прибегнуть к помощи друзей, но удалось собрать только третью часть нужной суммы. Он рассказал мне о случившемся со спокойным фатализмом. Это особенно взволновало меня, так как, зная его достаточно хорошо, я был уверен, что он не переживет позора изгнания из армии. Затем мой друг проделал следующее: поставил на один цвет все деньги, собранные у знакомых. Я с волнением ждал, когда шарик рулетки остановится: на сей раз все обошлось благополучно. Я вздохнул с облегчением. Не забирая денег, он продолжал играть на том же цвете и той же ставке. Я затаил дыхание. Крупье пустил шарик. Сделав несколько оборотов, тот несколько раз подскочил, прежде чем окончательно остановиться. Мне казалось, мое сердце тоже остановится еще до того, как крупье назовет выигравший номер и цвет. И снова счастье улыбнулось моему другу. Но самое чудовищное случилось дальше. Уже имея необходимую сумму, он приготовился продолжать игру. Тогда я грубо оттащил его от игорного стола и проводил домой.
Конечно, тому, кто не жил в атмосфере азартных игр, крайне распространенных тогда в Испании, мой рассказ покажется непонятным или преувеличенным. Но нет худшего порока, чем этот, ибо профессиональный игрок, когда ему нужны деньги, способен продать жену и пойти на любую подлость. Я знал такие случаи. Мне известны почтеннейшие люди, совершавшие позорные поступки, будучи охвачены игорной лихорадкой. Мой друг, «герой» только что рассказанной истории, был самым хорошим и честным человеком из всех, кого я знал. Несмотря на то что он проиграл чужие [81] деньги, в нем сохранилось еще чувство собственного достоинства. Он находился только в начале падения. Поэтому я опасался, что он покончит с собой, если не вернет их.
* * *
Несколько дней я провел с матерью в Канильясе. Возвратившись, я нашел письмо от мадридского нотариуса дона Хосе Мария де ла Торре, в котором он приглашал посетить его контору по интересующему меня делу. Очень удивленный необходимостью обсуждать дела с таким важным нотариусом, я отправился к нему на улицу Баркилье, на углу Королевской площади. Де ла Торре сообщил мне, что моя дальняя родственница донья Амалия Гарсия дель Валье умерла и в завещании назвала меня своим наследником. Новость ввергла меня в величайшее удивление. Я никогда не думал, что эта добрая сеньора питала ко мне такую привязанность. Я даже решил, что меня спутали с кем-нибудь и мое имя ошибочно вписано в завещание.
Необычайно торжественно нотариус прочел довольно длинное завещание. Он дал мне ряд объяснений, употребляя многочисленные специальные термины, перепутавшиеся в моей голове. Я был настолько ошеломлен, что не осмелился спросить, как велико наследство. Я ушел, зная, что должен заплатить почти 30 процентов королевских пошлин, что в завещании перечислялись различные дары многочисленным родственникам и друзьям, что своей доверенной служанке она передала один дом в Мадриде и некоторые вещи, не интересовавшие меня. Но мне так и не удалось уяснить, что же останется мне самому после выполнения всех пунктов завещания.
Сообщив новость сестре и шурину, тоже удивившимся поступком доньи Амалии, я телеграфировал в Виторию матери. На следующий день в сопровождении шурина я вновь отправился к нотариусу, решив использовать свое право урегулировать вопрос о наследстве до отъезда в Марокко.
Однако дело затягивалось, поскольку необходимо было выполнить бесконечное количество формальностей. После уплаты государству 200 тысяч песет, мне оставалось 150 тысяч, что по тем временам считалось солидной суммой.
Жизнь мне улыбалась, я обладал отличным здоровьем, обожал свою профессию, пользовался симпатией товарищей, был абсолютно свободен, не имел никаких осложнений и располагал достаточными деньгами, чтобы позволить себе быть щедрым, а это приятная вещь. Казалось, все идет [82] прекрасно, но тут я получил самый жестокий в моей жизни удар: неожиданно умерла моя мать. Она приехала в Мадрид показаться врачам и скончалась в течение двух недель. Я отвез тело матери в Канильяс, чтобы похоронить в церковном пантеоне, рядом с ее сыном Мигелем, всегда питавшим к ней глубокое почтение.
Дни, проведенные в Канильясе, сильно подействовали на меня. Смерть матери оставила в моей жизни неизгладимый след. Впервые я почувствовал себя одиноким и узнал горечь невозместимой утраты.
Наконец пришел приказ отправляться в Марокко. Маршрут намечался такой: Мадрид - Севилья - Гренада, оттуда через море в Мелилью.
Мы старались как можно лучше подготовить машины к полету. В то время путешествие, которое нам предстояло совершить, было довольно серьезным. Наблюдателем ко мне назначили капитана Альфонсо Бурбона маркиза де Эскилаче - двоюродного брата короля, простого человека и хорошего товарища.
На первом этапе пути из-за поломок моторов потерпели аварию три самолета. Два из них после ремонта смогли продолжать полет, а третий, самолет Манолильо Каскона, на котором летел в качестве пассажира не кто иной, как сам командующий авиацией генерал Ортис де Эчагуэ, совершил посадку на вспаханном поле, скапотировал и основательно разбился. С экипажем ничего не случилось, но бедный Маноло был в отчаянии. Генерал чувствовал себя примерно так же, как Пепе Луна, то есть радовался, что столь дешево отделался и что газеты отвели этому событию много места.
В Севилье мы еще раз тщательно проверили моторы, так как многочисленные аварии вызывали у нас беспокойство. Но несмотря на принятые меры и небольшое расстояние до Гренады (250 километров), полет оказался тяжелым, но, к счастью, без жертв.
У меня первая авария произошла вблизи Кармона. Но мне удалось благополучно сесть на засеянном поле. Явились жандармы узнать наши имена, чтобы записать их в донесении об аварии. Когда Альфонсо назвал себя, они решили, что с ними шутят. Сержант очень почтительно, но серьезно попросил сообщить наши настоящие имена.