Мера Наказания

Капитанов Владислав Станиславович

– Ты сам еле живой, - Венька смотрит на Гогу и ему противно, маленькая сморщенная тень того, прошлого Гоги, и так не зло: - убивать-то чем будешь, убийца?

– А вот этим вот ножом!
– сообщает и показывает на купленный Венькой для открытия консервов нож. Да так сообщает, что Венька понимает, что действительно не пьяный или бредовый базар, а решил и убьет. Нож зловеще блестит своим клинком, мол, не зря брат ты меня пару часов назад покупал.

– Я с тобой, - говорит Венька в ответ ножу и Гоге. Он знает, что сможет сделать.

Советская 10. И они за углом. Семья часов вечера. Тот же начинающий лысеть мужчина, ближе к пятидесяти. Тот же кроссовер. И та же девочка в нем...

Отлежались пару дней в лесу, ночью было прохладно. Грелись костром, да прижимались друг к другу. Венька чувствовал отвращенье. Убийца жмется к нему. И не только убийца, а самый что ни на есть настоящий пидор, о которых до этого он слышал разве что в пацанских байках. Венька ловил себя на мысли об этом и удивлялся внезапно произошедшей в нем метаморфозе. Еще несколько дней назад он дышал его именем,

он дышал его взглядом и заглядывал в рот. А теперь даже лежать рядом и греться тошно. Пытался вспомнить что-то из детства, чтобы вновь вернулись те прежние чувства, что были. Даже стыдно было как-то. Он ощущал себя предателем. По отношению к Гоге. Но чувства не возвращались. Было холодно, как ночью в лесу. На второй день жратва закончилась и сигареты тоже. Ходил в деревню, в сельмаг, боязливо оглядывался по сторонам, опасаясь, что появятся Тонькин брат и его пацаны. Вот будет встреча, пипец. Безумно болел нос, и ломило тело, словно в напоминание о них. О том страшном, что вмиг перевернуло всю его жизнь. А еще боялся, что появится здоровый мужик (почему-то ему представлялся именно здоровый мужик) и скажет: "Привет, сука, это ты мою машину пощипал?". Хотя он не видел этого мужика и даже криков его не слышал, когда тот выскочил на звук мигалки, на ходу натягивая свои портки. Они-то как раз и сыграли с мужиком злую шутку. Помешали сориентироваться и догнать. На счастье брата Тоньки не встретил, как и не встретил неизвестного ему мужика. Закупил консервов, хлеба, баранок, да колбасы. Водки не стал, деньги кончались. Не до жиру, быть бы живу. Лицо от синяков стало сине-желтым. Мазал мазью, купленной в аптеке, да брезгливо отворачивался от Гоги, когда тот стонал и выполнял свои процедуры по излеченью. Через два дня Гога уже мог ходить, только охал чуть, и как-то враскаряку, чуть прихрамывая. Веньке подумалось, что его отпустило, и передумал. Но на третий день он опять услышал знакомое: "Убью, суку". И глаза стеклянные, в одну точку. Попытался отговорить. "На хер тебя, на хер, - на весь лес было ответом, - не держу, иди, вали, сука, вали!!!" И даже попытался драться. Но куда там. Венька теперь уже не подставлял послушно свою щеку. Рыкнул, увернулся в ответ. Тоже мне, авторитет. Гога скукошился, поник, прошептал: "Убью". И заплакал. Потом пытался объяснить, что не может так больше жить со всем этим, что именно Этот виной тому все эти годы, если бы поверил и оправдал, то все было бы по-другому. Именно из-за Него его, Гогу, и опустили. Потом оправдали. Но он уже был опущенный. И этому оправданью была грош цена. Ведь мера уголовного наказания уже действовала вовсю. Обратной дороги не было. Думал, что приедет, начнет новую жизнь. Все забудется, перемелется, утихнет в душе. Его, Веньку, встретил, и был безумно рад тому. Но вышло все по-другому. Без квартиры и прописки, даже на биржу не встал, какая там, на хер работа, а тут еще вот так с ним перед Венькой, перед самим собой. И жить не хочется теперь совсем. Убьет и сам вздернется. В натуре. И все те же стеклянные глаза. Шизофренично-бредовая мысль засела твердо и не отпускала. Венька понял, что не отговорит. И попытался спасти хотя бы одну жизнь. "Ты это, сам то не дури, хорошо, его кончишь, а самому-то зачем? Авось все наладится. Забудется. Вздернуться дело не хитрое. Сложнее остаться жить. Конченые слабаки вешаются, а сильные пытаются жить". На третий день Гога вдруг согласился: "Ты прав, я еще не совсем конченый, я не слабак. И я это докажу как раз тем, что отомщу этой суке. За все свои страданья. А вот если не получится, тогда и повешусь. Поскольку как раз тогда, в натуре, и окажусь самым последним чуханом, который и отомстить за себя не может. Пошли". И Венька понял, что решение Гогой принято окончательно и бесповоротно.

...Опять открывают багажник, забирают пакеты. О чем-то весело разговаривают, смеются. И так второй день подряд. Практически в одно, и тоже время. Ближе к семи или чуть за семь. Очевидно, судья едет с работы, забирает из школы из группы продленного дня свою дочь, и они вместе возвращаются домой. А может, везет ее с какой-нибудь спортивной секции. "Смотри, - шепчет Гога, - все очень просто. Я стою возле двери подъезда. Он подходит, начинает открывать дверь. А я сзади, раз, раз и все..." Действительно все очень просто. Даже как-то не верится Веньке. Вершитель чужих судеб, и его Венькиной судьбы через несколько дней тоже, а сам такой беззащитный. Подходишь сзади и бьешь, раз-раз и все. Вершитель судеб сам беззащитен перед богом, как и все они, простые смертные, как и сам бог беззащитен перед людьми. В своих страданиях за их поступки.

На третий день все повторяется вновь. И веселый смех девочки больно бьет по ушам. Синяки уже не так болят, да и нос кривой тоже. Только вот этот веселый смех больно так по ушам. "А как же девочка?" - спрашивает Гогу, и перед глазами почему-то Гогина подруга из детства. Лежит наверно вся до косточек сгнила и ни о чем не думает. И проблем никаких. А была бы жива, может быть, детей нарожала, таких, как эта девочка, замуж там вышла, да и просто бы радовалась или мучилась своему существованью. А этот вот, тот, который на тот свет ее отправил, рядом стоит и, сука, мучается за все это, не только перед законом отмучался и перед богом тоже, но и по жизни теперь страдает, корчится, как червь разрубленный пополам. И вот этот судья вот. Ну, убьет он его, а разве это спасет его самого? Забудет, как трахали все эти семь лет? Забудет, как жизни человека лишил? Забудет, что он теперь НИКТО? Тень. Вряд ли. Вторая смерть не спасет. Его уже ничем не спасти...

"А как же девочка?" - повторяет он свой вопрос. "Никак, - отзывается Гога, - пусть посмотрит, как отец мудак кровью захлебнется. А ее не трону". Ночуют на окраине города, в промзоне, в заброшенном цеху некогда громадного завода. Кажется Веньке, что сейчас вдруг цех оживет, и сотни людей встанут за станки, загудит помещение, задымит труба, так весело и беззаботно. Но завод мертв, да и станков никаких нет, поворовали. Работников тоже нет - посокращали. А сначала приватизировали, кредитов понабрали, лапши про беззаботную буржуинскую жизнь навешали. Но что-то не пошло. Вот и стоит завод уже с десяток лет, безмолвствует. "Его тоже убили, - думает Венька, - люди убили". Мысли роются, кипят в голове, и он не может заснуть. Кажется, третью ночь эта проклятая бессонница. А от той, наверное, и косточек не осталось. А этот вот лежит, храпит, посапывает. Интересно, были ли у нее родители? Что чувствовали, когда опускался гроб, и земля по нему горстками, хруп-хруп. И девочка без отца останется. Этот мерзкий ее смех, по ушам так больно. Что ты ржешь все время, дура? Хотя скоро будешь плакать. Может, и прав Гога? Может действительно за совершенную ошибку ему нужно ответить своей жизнью? Ведь он тоже поломал, покалечил Гогину жизнь. Должен был наказать Гогу за то, что тот забрал чужую жизнь, только наказать, а получилось, что своим наказаньем сам забрал чужую жизнь, жизнь Гоги. Может Гога прав? Жизнь - бумеранг, и за ошибки нужно отвечать. Забрал чужую жизнь - отдай за это свою. Это и есть возмездие за ту роковую ошибку. Хотя... В чем здесь его вина? Это его работа. Вот он, Венька, не залез бы по пьяни в чужую машину, и не встретился бы с ним. Так и Гога, не убил бы, тоже бы не встретился. Сидели бы сейчас с Гогой на лавочке, как тогда, давно-давно, но уже взрослые и пили бы вкусное пиво. А потом по домам, каждый в свою квартиру, чтобы встретиться завтра. Так в чем тогда его вина? Если это его работа. Вот Гога вешал ему лапшу о том, что спасал девку от изнасилования, за это и сел. И он ему верил. Отличие лишь в том, что судья не поверил Гоге. Да и как тут поверишь. Рваные трусы. Да удары по лицу. Где ж тут добровольность? С таким успехом можно поверить, что и самого Гогу приятели Тонькиного брата отодрали по обоюдному с Гогой согласию. Вот у него тоже как-то было раз по пьяни. Шмара одна напилась до беспамятства в компании, и он тоже, залез на нее, а она: "нет, не надо, не хочу, не трогай" и руками отталкивает, юбку пытается одернуть, трусы не дает снять, а он все за свое, трусы трещали и юбка тоже, вошел, застонала, заохала, и сопротивляться перестала. А наутро, как ни в чем не бывало. Может и не помнила ничего. И что это было? Тоже изнасилование, коль сопротивлялась? Или по обоюдному согласию, коль потом заголосила? А может и сам Гога все это ему наврал. Может, и не было никакого добровольного траханья? Рога ему наставляла, вот по пьяни и взбесился, отоварил по башке, да оттрахал в отместку. Только перестарался. И девка померла. Он же вон какой вспыльчивый. Еще несколько дней назад ему, Веньке, ни за что, ни про что, за сказанное без зла слово, по морде хрясь. А тут рога наставила. А судья опытный, не промах оказался, раскусил. Вот его, интересно, тоже через несколько дней раскусит? Нет, не раскусит. В лучшем случае будет в больничке, или как девка та, в сырой земле... Проклятый детский смех и бессонная ночь...

Наблюдают. Опять около семи...

– Тебе когда к нему на прием?
– кивает Гога в сторону скрывшегося за входной дверью судьи.

– Послезавтра, - вспоминает Венька. Время неумолимо.

– Значит, все случится завтра, - сообщает Гога и веселеет на глазах, - и тебе помогу! Дело заберут, и другому. А тот другой в твои басни точно поверит. Вот увидишь. И не посадит. А этот не поверит никогда. Мне же не поверил, и тебе не поверит. Бля буду. Так что, если выгорит: с тебя стакан за спасенье.

– А себя-то спасешь?
– спрашивает Венька.

– Себя? Не вопрос, смотри-ка, повязку тут себе порезал, чтобы не опознали, - не понимает Венькиного вопроса Гога и демонстрирует Веньке вырезанный им из рваных штанов лоскут ткани, - все будет чики.

– На меня могут подумать, - от неотвратимого Веньке становится страшно, - у меня же дело послезавтра, а тут нападенье на судью. Начнут смотреть по его делам.

– Я знаю, я думал об этом, сам хотел сказать. Вот что порешаем. Завтра ты не со мной. Идешь куда-нибудь, чтобы это, ну как его, засветиться. Чтобы алиби было.

– А где светиться? Кто меня знает-то? Пацанву искать? Где я теперь ее найду, может по хатам, может на промысле? А к Тоньке сам знаешь..., - пытается отговориться. Может быть, это заставит Гогу передумать. Ведь своими действиями он может подставить его. А там по цепочке на них и выйдут. Может, испугается и передумает?

– Где-где, где тебя знают, - размышляет и не принимает отговорок Гога, - иди домой, к мамке. Там и у подъезда посветись, чтобы соседи заметили. И с мамкой ля-ля, в магазин рядом забеги. Вот тебе и алиби, если что. Да и продуктов нам с дома надыбаешь. Денег то уже все почти.

И действительно, денег то уже все... Почти...

Время неумолимо... И на следующий день они прощаются. Гога лезет обниматься, а ему тошно. Хочется оттолкнуть. Но в этих объятьях он вдруг чувствует силу. Как тогда, почти месяц назад, когда встретились впервые после семи лет разлуки. В своей решимости Гога на какое-то мгновенье кажется Веньке тем самым, самым классным Гогой из его далекого детства, тем Гогой, которого он пытался представить, но не мог, в последние дни. Но лишь на мгновенье.

– Тут это, денежек тебе чуть, - протягивает Венька Гоге оставшуюся пару сотен рублей.

– Я как же ты?
– не хочет брать деньги Гога.

– Так я же домой, - напоминает, - там пожру.

– Братан! В натуре, - Гога польщен заботой о нем и вновь лезет со своими объятиями, - покедова! Послезавтра на лавочке, как обычно.

– Если из суда выпустят, - вздыхает Венька. Ему хочется провалиться, растаять, где-то как-то, чтобы вообще вот и все...

– Не будет у тебя никакого суда, вот увидишь, - смеется в ответ Гога. И Веньке хочется его запомнить именно таким, веселым и решительным, как тогда, давным-давно...