Мерле и повелитель подземного мира

Майер Кай

— Серафин! — Ее голос прерывался, она захлебывалась. — Помоги мне…

Ее львиная часть тела была под водой, и он боялся приблизиться, опасаясь острых когтей. Впрочем, теперь даже это его не слишком пугало. Он подплыл и нырнул под нее. Она в панике била по воде руками и нотами, обыкновенными человеческими нотами. Потому что, обратившись в девушку, она могла кое-как продержаться на поверхности, а тяжелое львиное туловище сразу увлекло бы ее на дно: сфинксы, видно, не умеют плавать. Он обнял ее, стараясь удержаться на воде, но понял, что сил надолго не хватит. Тем более что она

продолжала биться в его руках от страха, и они вполне могли утонуть оба.

Однако их поддержали чьи-то руки и понесли от берега к черепаховому панцирю, который, как большая черная скорлупка, маячил вдали. Русалок не было видно под водой, но их было не менее двух. Серафин скользил по волнам на спине, держа в объятиях Лалапею, которая уже не дергалась и даже не шевелилась, и на мгновение ему показалось, что она умерла, захлебнулась у него на руках, и это было как раз то, чего он хотел, когда как безумный набросился на нее. Разве он не замыслил ее убить, чтобы она своей кровью хотя бы частично смыла свою вину?

Но сейчас он уже так не думал и вздохнул с облегчением, когда она шевельнулась и попыталась приподнять голову.

— Почему ты… так сделал? — Ее голос звучал жалобно и прерывисто, словно она плакала, — Зачем ты мне… помешал?

Зачем?

Сотня ответов вертелась у него на языке. Но внезапно в голове сверкнула новая неожиданная мысль: вдруг он опять сам наказал… нет, не других, а самого себя?

Пока русалки несли их по воде к роговому убежищу, к черепаховому плоту, он узнал о том, что замыслила Лалапея, о том, что ее волшебство не грозило ни ему, ни Унке, ни ребятам, а было направлено против действий трупосборника.

Повисшая над кладбищем бахрома блестящих лучей, вырвавшихся из трупосборника, превратилась во множество отдельных сверкающих крюков, петель, штырей и ковшов, которые, как оказалось, на сей раз вовсе не были предназначены для извлечения усопших венецианцев. Все эти орудия были направлены на поиски чего-то другого, они искали и нашли нечто совсем, совсем другое.

Русалки приподняли Серафина с Лалапеей над водой, а Унка, Дарио и Тициан втащили их в лодку. Черепаховый плот наклонился на бок и едва не перевернулся, если бы не русалки. Один лишь Аристид неподвижно сидел на своем месте, смотрел на кладбище и продолжал что-то шептать себе под нос, скрючив пальцы наподобие звериных когтей, будто хотел кому-то выцарапать глаза.

И вот уже все шестеро сидели, плотно прижавшись друг к другу, и смотрели на остров Сан-Микеле, а русалки продолжали тащить черепаховую посудину на восток, все дальше и дальше от берега, в открытое море.

На острове рушилась кладбищенская стена. От нее отваливались каменные глыбы, а в пробоины падали вырванные с корнем остроконечные кипарисы, которые сначала склонялись, будто изготовясь к атаке, а затем шумно грохались в воду. Весь остров перепахивался и выворачивался наизнанку, в земле открывались широкие щели, куда устремлялась морская вода, заливая склепы и вымывая гробы. Рухнула и церковная колокольня.

То, что было глубоко зарыто на острове, под могилами, склепами и часовней, трупосборник вытащил наружу своими сверкающими крюками.

То, что наконец появилось в клубах пыли и в комьях мокрой грязи, было величиной с половину острова Сан-Микеле.

Это был труп сфинкса. Такого огромного сфинкса, о каком Серафин даже в легендах не слышал, — больше, чем морские ведьмы в глубинах Адриатики; больше, чем гигантские спруты на дне океана.

Полулев-получеловек, хотя в общем ни то и ни другое: руки и ноги слишком массивные, лицо слишком маленькое, глаза слишком широко расставлены. Кисти рук крупные, как черепаховый щит, с многочисленными длинными пальцами, а на нижних, львиных лапах торчали крепкие желтые когти. Сфинкс-чудовище, и тем не менее обладающий непостижимой притягательностью; какой-то гротесковый, искаженный образ сфинкса, но вызывающий изумление и восхищение.

Гигантский труп, подцепленный сотнями крюков, медленно поднимался к трупосборнику, обратив лицо в сторону города. Да, это был труп, хотя на нем не было заметно никаких следов тления; но было ясно, что сфинкс мертв, хотя трудно было поверить, что он умер несколько тысячелетий тому назад.

— Кого же оберегала Лалапея? — решился наконец Серафин спросить Унку. — Кого она брала под защиту?

Глядя на происходящее, он начинал понимать, что нападение на Дворец, покушение на Фараона было всего лишь отвлекающим маневром. Лалапее надо было выиграть время, чтобы уничтожить трупосборник и уберечь гробницу того, о ком она заботилась.

Унка взглянула на Серафина и положила ему руку на плечо, но он хотел во всем разобраться.

Боро умер ради мертвого сфинкса.

«Нет, — поправил он себя. — Ради мертвого Бога. Бога всех сфинксов».

С этой мыслью, с сознанием того, что он все понял, Серафин не смог сдержаться и разрыдался на плече Унки. Лалапея тоже плакала, но, понятно, по иному поводу. Тем временем бог-сфинкс исчез внутри трупосборника. В голове Серафина мелькнула страшная мысль, тут же переросшая в уверенность: их враги обрели теперь такое оружие, с каким и в сравнение не идет любое существующее на земле средство ведения войны.

Но в данный момент это не имело значения. Потому что он полностью отдался отчаянию.

Лалапея села с ним рядом и дотронулась до его руки, но ее пальцы были холодны, а сама она казалась безжизненным, едва ли не мертвым существом.

11

Когда Мерле проснулась, рядом никого не было. Прежде всего она прижала руку к карману платья — там ли ее водяное зеркальце? И вздохнула с облегчением. Они его не взяли. Зеркальце даже оттопыривало карман, будто ждало ее прикосновения.

Все было непонятно. Сколько времени она лежит в полнейшей темноте? Вокруг — напряженная, настораживающая тишина. Только в ушах громко отдается биение собственного сердца, а в голове бродят бессвязные мысли. Тьма оживает вместе с ней и только с ней начинает дышать. Возникают тысячи вопросов, тысячи сомнений, а еще больше — опасений.

Где сейчас Фермитракс? Что случилось с Холодом?

Она — одна, совсем одна.

Тут Мерле начала понимать, почему одиночество кажется ей таким ужасным.