Мерлин
Шрифт:
_2_
Наступала ночь. Солнце уже почти потонуло в западном море, и его последние лучи окрашивали в оранжево-золотистый цвет высокие прибрежные скалы. На востоке, на чернеющем фоне неба факелом пылала Иска, построенная некогда римскими легионами, могущественная крепость силуров. На юге, очень далеко, еще видны были залитые косым светом заката едва выступающие над водой очертания берегов Думнонии. Морской ветер, свежий и легкий, гнал к востоку запах крови и пожарищ. Равнина была мертва. Деметы, забрав с собой тела раненных и убитых в сражении товарищей и сняв с трупов своих врагов оружие и доспехи, отошли на холмы, где был разбит их лагерь. Изнуренные жестоким сражением, продолжавшимся без передышки двенадцать часов, они были молчаливы. Они даже не разжигали костров. Немногие ели, большинство же спало на голой земле — в полном вооружении, покрытые грязью и кровью — там, где сон настиг и свалил их. Армии силуров более не существовало. Из пятнадцати тысяч воинов в живых не осталось ни одного. Бессчетной грудой они лежали на равнине. Другие сгорали в огне Иски. Некоторые — таких было очень мало,
— Подай мне моего внука, — сказал он Блэзу. Это был король деметов.
Он был коронован в возрасте шестнадцати лет, вскоре после ухода легионов, отозванных к границам на материке, которые не выдерживали натиска варварских орд. Он был высок ростом, могуч и по ловкости во владении оружием не имел себе равных. Союзники называли его «Львом», враги — «Дьяволом». К тому же, как ни странно, он знал грамоту. Воспитанный в церковной мудрости и воинских доблестях, он совмещал в себе ученого книжника и свирепого воина. Иногда в этом безжалостном воине просыпался мыслитель. То был хищник, наделенный разумом. Блэз подтолкнул меня вперед к левому стремени короля, тот наклонился, поднял меня одной рукой и мгновение держал перед собой. Кровь запеклась на его покрытом грязью и потом лице, на черных волосах и седой бороде. Была в нем какая-то пугающая красота. С минуту он задумчиво разглядывал меня, развернул и посадил впереди себя, потом повернул коня, и мы спустились на поле брани. Мы ехали среди мертвых тел, и тогда я увидел, отчего издали равнина казалась странно белой и словно испещренной маленькими червоточинками — тела павших были совершенно наги, и местами на них засыхали черные струйки крови. Лица воинов — безобразные кривляющиеся маски, выхваченные из самого пекла сражения одним взмахом резца мгновенной смерти, — запечатлели безудержную ненависть и безграничное страдание. Это был словно живой, многократно повторенный лик хаоса, выступавший здесь и там из моря мертвечины, рассеченной чудовищными ранами, который повергал в прах все, что Блэз говорил мне о человеке, о разумности его дел, о достоинствах его ума, о благородстве его чувств, о его способности любить и быть справедливым. Ужас пронизал меня до самых костей. Я дрожал. Дед положил мне на плечо свою огромную и ласковую руку.
— Ты должен привыкнуть, Мерлин. На свете есть только война и ничего, кроме войны.
Он остановил коня посреди равнины.
— Империя гибнет от своего «pax romana». Силы, пришедшие из мрака времен, разрушают величайшую цивилизацию, которую когда-либо знал мир. Потому что она забыла о войне. Меня воспитали римляне в святом учении Христа. Но вот что я понял: власть требует жестокости. Все, что живет, ведет вечную войну. Стервятники уже приближались. Первые гонцы, не такие пугливые, как остальные их сородичи, уже летали, постепенно снижаясь, над полем, наконец садились поодаль на холмик из тел, не переставая следить за высокой фигурой всадника и его коня, клевали, снова выжидали и, несколько успокоенные неподвижностью единственного живого существа, возвышавшегося посреди распростертых на земле мертвецов, принимались за свой мерзкий пир.
— Они хорошо сражались, — продолжал король. — Это был их последний бой. Я разбил все их армии, так же, как сначала я разбил всех северных ордовиков: их последний воин погиб при Деве. Помни об этом: никогда не брать пленных. У силуров нет больше мужчин, способных носить оружие. Я отдам их женщин моим деметам. Это скрепит народы.
Эта победа делала его единственным владыкой Уэльса. Он намеревался напасть на Вортигерна, захватившего власть в могущественном королевстве Логрис, и возвратить Пендрагону, сыну Констана, трон, принадлежавший ему по праву. Двадцать пять лет назад, после того, как умер Констан, а власть присвоил его главный военачальник, дед взял к своему двору Констановых сыновей: Пендрагона и его младшего брата Утера. Он воспитал обоих детей так, чтобы сделать из них послушных союзников и подчинить себе, при помощи армий Уэльса и Логриса, весь огромный остров бриттов, а также и земли тех, кто бежал от саксонских союзников Вортигерна и основал поселения в галльской Арморике, по ту сторону моря.
— Ты будешь моим наследником и наследником Пендрагона. И завещаешь своим потомкам всю Западную империю. Воюй, Мерлин. Воюй, чтобы завоевывать и чтобы сохранить завоеванное. Воюй, чтобы уничтожить своих врагов, а еще для того, чтобы властвовать над народами, потому что тот подданный, чью жизнь ты подвергаешь опасности рядом с собой, будет более тебе предан, чем тот, кто обязан тебе своим благосостоянием во время мира. На свете есть только война, Мерлин, — и ничего кроме войны.
Он замолчал. Я чувствовал на себе его могучее и ровное дыхание. Потом он добавил:
— Сражайся сам. Научись владеть оружием. В своей армии будь лучшим воином и сражайся во главе ее. Будь сам своим главным военачальником. Презрение твоих солдат опаснее, чем ярость самого жестокого врага. Констан из Логриса поставил во главе своей армии Вортигерна. Вортигерн изменил, и армия не помешала ему. Она повиновалась своему командиру. При этом пусть в смертельной опасности рядом с тобой будут твои самые честолюбивые воины и твои самые могущественные союзники. Они лучше защитят твою жизнь, защищая свою. А если их убьют… Он усмехнулся.
— Мертвые не предают. Он повернул коня. Темная туча стервятников взлетела. Теперь их было бессчетное множество, они подкрались, как воры. Мы вернулись к холму, где ждал Блэз. Король опустил меня на землю и сказал ему:
— Возьми охрану и отвези Мерлина в Моридунум. Отведи его к моей дочери и оставь их одних. Настало время ему увидеть свою мать и кое-что узнать от нее о своем рождении. Завтра я начну осаду Кардуэла, столицы силуров — я сделаю ее столицей всего Уэльса и поселюсь в ней. Ты приедешь туда с моей дочерью и внуком. Тогда я торжественно, перед всем двором провозглашу Мерлина моим наследником. Ступай! Он уехал в сторону холмов, где стояла его армия. Совсем стемнело, и пылающая Иска бросала отсветы на что-то огромное и живое, что-то черное, бесформенное, копошащееся, словно подергивался и колыхался саван, который накрыл мертвых. Стервятники вернулись.
Это происходило в четыреста пятидесятом году от Рождества Христова, или в одна тысяча двести втором от основания Рима. Мне было пять лет.
_3_
— Блэз, почему ты говорил мне, что моя мать умерла? Почему нас разлучили, если она жива, и почему она живет затворницей, словно мертвая? Повинна ли она в каком-нибудь преступлении или испытывает к человеческому роду такую сильную ненависть, что всякая связь с ним внушает ей отвращение? Потому ли, что у меня нет отца, я был лишен и матери? И не в моем ли рождении кроется этот грех или причина этой ненависти? Почему я читаю страх в глазах всех, кто видит меня, за исключением тебя и короля? Ты солгал мне, святой отец! И твоя святость, твоя ученость, твой авторитет учителя и достоинство твоей старости, отравленные ложью, внушают мне сомнения.
— Я предсказываю тебе, Мерлин, что ты будешь мудрецом и учителем среди людей, вечным старцем и лгуном. Я предсказываю тебе, что твой ясный ум и стремление к добру неизбежно заставят тебя лгать, лгать не самому себе, но другим — слепым и глухим, малым и блаженным. Потому что они — суть бесформенный и безликий материал, из которого можно вылепить святых праведников или закоренелых злодеев, и ложь — нередко лучшее для этого средство. Ты не любишь этот мир, и сказал мне, что хочешь выдумать другой. Но в каждой выдумке есть обман, и даже поиск истины не обходится без заблуждений. Как иначе убедить слабого в том, что у него есть права, сильного — что у него есть обязанности, и обоих — что права одного являются также и обязанностями другого, уравнивая их силу и возможности? Это хороший закон, но он никогда не соблюдается. Единственный истинный закон, Мерлин, — это закон твоего деда. А в том, что ты называешь моей ложью о твоем рождении, — я лишь выполнил приказ короля и в особенности волю твоей матери, которая была моей ученицей до тебя и которую я люблю больше всего на свете. Она скажет тебе об этом все, что сочтет нужным. Что же до страха, который ты внушаешь, я скажу тебе лишь то, что ты и сам можешь заметить. За пять первых лет твоей жизни ты узнал столько, сколько твоя мать узнала за двадцать лет, а я — за всю мою жизнь. В этом есть что-то — божественное или же дьявольское, — что смущает простых людей, которых больше всего пугает самобытность ума. Даже наши тяжеловесные мыслители, наши записные мудрецы, рядящиеся в глубокомысленность, а на самом деле являющиеся лишь старательным списком изреченной мудрости, и, я бы сказал, именно они-то — посредственности, ревниво оберегающие собственную исключительность и способные оценить достоинства лишь себе подобных, — больше всего боятся тебя и ненавидят. Таким образом, ничтожество поддерживает самое себя. Все, у кого есть хоть какая-нибудь власть — безмозглые скоты или ученые мужи, — забросали бы тебя камнями или изгнали из страны, не будь ты любимым внуком самого грозного из королей. Твою мать также боялись и ненавидели, и, отвечая им презрением, она по своей воле затворилась от мира. Но если ты, Мерлин, хочешь его изменить, ты должен будешь вступить в бой с этими ничтожными царьками мира материального и бесплотного и использовать их в соответствии с твоим замыслом; и только убедив их в том, что они могут быть выше, чем они есть, тебе, возможно, удастся возвеличить их. Народ последует за тобой, потому что не столь ему важно понимать, сколько хочется верить. Помни только, что наш век короток и что благородная самоотверженность и вера не вечны и легко уничтожаются тем, что называется силой вещей, которая есть не что иное, как возвращение к истинному закону. Вот все, что я хотел сказать тебе о моей лжи, о том страхе, который испытывают другие, и о твоей собственной честолюбивой мечте — в надежде на то, что твой старый учитель стал теперь в твоих глазах немного менее достоин оскорблений.
_4_
Я впервые увидел свою мать. Ей было двадцать пять лет. Она стояла передо мной, высокая и ослепительно красивая, но с тем выражением холодной резкости и непреклонной властности на лице, которые я заметил и у короля. Она тоже рассматривала меня, не говоря ни слова.
Потом она посадила меня на свое ложе и села сама, на некотором удалении. Она заговорила мелодичным и ровным голосом — иногда только он ей изменял, и плавное течение ее речи прерывалось, выдавая какое-то сильное волнение, скрытое за внешней спокойной строгостью.