Меррик
Шрифт:
Мысли мои вернулись в далекий вечер, проведенный в Оук-Хейвен. Весна решительно наступала, но гроза охладила воздух. Дождь настойчиво стучал в окно, а в комнате благодаря яркому огню в камине было тепло. В воздухе стоял густой аромат масляных ламп.
Меррик рассказывала о семействе белых Мэйфейров, хотя, по ее словам, знала о нем очень мало.
– Ни один из нас в своем уме не отправился бы к этим белым выскочкам и не стал бы у них ничего клянчить, ссылаясь на родство, – решительно заявила она, всем своим видом показывая, что ей самой и в голову не пришла бы
Эрон бросил на меня быстрый взгляд, и в его серых глазах, способных скрыть даже самые нежные чувства, я тем не менее уловил ожидание какой-то реакции с моей стороны.
Тогда я сказал:
– В этом нет необходимости, дитя. Ты останешься с нами, если захочешь, и мы будем твоей семьей. Надеюсь, ты уже поняла, что отныне и навсегда твой дом здесь. И только ты вправе изменить ситуацию по своему усмотрению.
Едва я произнес эти слова, как меня вдруг охватило сознание чего-то важного, значительного и по спине пробежал холодок. Ощущение было таким приятным, что я позволил себе чуть насладиться моментом и с особым ударением добавил:
– Мы всегда будем заботиться о тебе.
Мне хотелось ее поцеловать, но я сдержался. Ведь это очаровательное босоногое создание уже отнюдь не было ребенком: передо мной сидела соблазнительно красивая, вполне созревшая девушка.
Меррик ничего не сказала.
– По-видимому, все они были людьми благородными, – заметил Эрон, перекладывая дагерротипы. – И взгляните, в каком отличном состоянии сохранились эти маленькие портреты. – Он вздохнул. – Каким чудом, должно быть, казались такие снимки в сороковых годах девятнадцатого столетия.
– О да, мой прапрадядюшка писал об этом, – сказала девочка. – Не уверена, что сейчас кто-нибудь сумеет прочитать эти записи. Страницы крошились прямо в руках, когда Большая Нанэнн впервые мне их показала. Но, как я уже говорила, все эти портреты сделал он. А вот еще и ферротипии – тоже его работа. – Она устало вздохнула, как многое повидавшая на своем веку женщина. – Говорят, он умер очень старым и в его доме было полно таких портретов, но потом явились его белые родственники и все расколотили... Об этом я тоже расскажу как-нибудь позже.
Плачевная судьба столь ценных дагерротипов потрясла меня до глубины души. Какой непростительный вандализм! Лица прошлого, утраченные навсегда! Девочка продолжала доставать из картонной сокровищницы маленькие прямоугольные пластинки, многие из которых были без рамок, но очень хорошо сохранились.
– В некоторых коробках, что стоят в комнатах Большой Нанэнн, не осталось ни одного целого листа. Наверное, бумагу сожрали крысы. Большая Нанэнн говорит, что крысы готовы жрать и деньги, поэтому купюры следует хранить в железных шкатулках. Вам же известно, что железо обладает магией. А вот сестры-монахини этого не знают. В Библии так и говорится: нельзя строить железной лопатой[См.: 3 Цар: 6, 7.]. Железо считалось могущественным и нельзя было заносить железную лопату над камнями Божьего храма, как нельзя и сейчас.
Такие рассуждения показались мне довольно странными, хотя
Мысли Меррик унеслись куда-то в сторону.
– Железо и лопаты, – продолжала она. – Все это восходит к древним временам. Вавилонский царь взял в руки лопату и заложил храм. А масоны до сих пор сохраняют этот порядок в своем ордене, и на банкноте в один доллар можно видеть сломанную пирамиду.
Меня поразила легкость, с какой эта девочка затрагивала такие серьезные темы. «Что она успела узнать за свою жизнь? – подумал я тогда. – Какая женщина из нее вырастет?»
Высказывая свои соображения, Меррик смотрела прямо на меня – возможно, оценивала мою реакцию. Только много позже я понял, как нуждалась она в таких беседах, как не терпелось ей поговорить о том, чему ее учили, о том, что она слышала и думала сама.
– Но почему вы так добры ко мне? – спросила она, пристально, но без вражды вглядываясь в мое лицо. – Священники и монахини обязаны совершать добрые дела. Поэтому они приходят к нам, приносят еду и одежду. Ну а вы? Что заставляет вас так поступать? Почему вы привезли меня в этот дом и даже выделили отдельную комнату? Почему позволяете делать все, что мне захочется? Я всю субботу листала журналы и слушала радио. Почему вы кормите меня и приучаете носить обувь?
– Дитя мое, – вмешался Эрон, – наш орден почти ровесник Римской церкви. Он такой же древний, как те ордена, к которым принадлежат священники и сестры-монахини, заботившиеся о вас. Пожалуй, даже старше, чем большинство из них.
Но девочка продолжала смотреть на меня, ожидая объяснений.
– У нас есть свои принципы и традиции, – сказал я. – Зло, жадность, безнравственность и своекорыстие встречаются в жизни часто. А вот любовь нынче большая редкость. Мы предпочитаем относиться к людям с любовью.
И снова я испытал радость и гордость за всех нас: за нашу целеустремленность и преданность делу, за то, что вот уже более тысячи лет нерушимая Таламаска заботится об изгоях, предоставляет кров чародеям и провидцам, спасает ведьм от пламени костров и протягивает руку даже скитающимся призракам – да, не нашедшим упокоения бесплотным духам, которых другие боятся.
– Но эти маленькие сокровища – наследие твоей семьи, – поспешил я объяснить. – Они имеют для нас значение, потому что важны для тебя. И они навсегда останутся твоими.
Девочка закивала. Значит, я все правильно сказал.
– Мистер Тальбот, – рассудительным тоном произнесла она, – мое призвание – ведьмовство, и это главное мое достоинство. Но и от семейной истории меня нельзя отделить.
Личико ее на миг оживилось, и промелькнувшее на нем воодушевление доставило мне истинное удовольствие.
Но что я сделал теперь, спустя двадцать лет? Я бросился искать Меррик, а когда обнаружил, что ее старый дом в Новом Орлеане заброшен, отправился в Оук-Хейвен, где, как древний вампир из дешевого романа, принялся бродить по широким террасам особняка и потом долго смотрел в окна погруженной в темноту спальни, пока Меррик в конце концов не села в кровати и не произнесла мое имя.