Мерси, камарад!
Шрифт:
— Я должен тебе кое-что сказать, Ганс. Только не сердись.
— А разве я на тебя когда сердился?
Тиль сделал еще несколько шагов.
— Неужели у Мартины вчера не нашлось для тебя минуты свободного времени?
— У Мартины? А почему ты об этом говоришь?
— Потому что я видел ее вчера на приеме.
— На приеме? — Лицо Рорбека окаменело.
— Да, она была там… и не одна, а с Альтдерфером.
— Быть может, все это еще имеет какую-то связь с пропажей документов?
— Я сначала тоже так думал. Но когда я увидел, как она с ним танцевала…
Рорбек сунул руки в карман, стараясь придать своему лицу такое выражение, будто его это мало трогает.
— И еще я видел, как он ее ночью провожал домой. Вот что. — Тиль сделал глубокий вздох, как человек, который разделался с чем-то тяжелым и неприятным.
— А почему ты проявляешь такой интерес к Мартине? — ухмыльнулся Рорбек.
Лейтенант остановился и покачал головой:
— Начав этот разговор, я хотел помочь тебе как другу.
Радиотехник тоже остановился:
— С Мартиной я познакомился у тебя. Почему она оказалась у тебя? Случайно? Ты привел ее безо всякого намерения? Или между вами что-то есть?..
— Ты в своем уме, Ганс?
— В своем ли я уме? Скажи лучше, зачем ты мне рассказываешь свои сказки? Уж не должен ли я, выслушав тебя, отказаться от Мартины? Уйти в сторону? Оттого что возле нее увивается офицер?
— Ганс, это переходит всякие границы.
— Границы! Границы между рядовым и офицером? За этой разграничительной линией все для нас табу, да? И право, и справедливость, и человеческое достоинство? И даже любовь?
— А то, что Мартина играет с тобой, это ты не считаешь возможным?
Рорбек подошел к лейтенанту и взял его за плечи.
— Хинрих, ты мой друг, по крайней мере был им до сегодняшнего дня. Я тебе всегда верил. Но Мартину не трогай! Я ее люблю, а она любит меня. Запомни это.
Тиль сбросил со своих плеч руки друга.
— А ты запомни, что я только хотел тебя предупредить. Извини. Может, я слишком серьезно смотрю на нашу дружбу…
— Вот куда вас занесло, а я вас повсюду ищу! — На боковой дорожке парка показался обер-лейтенант Эйзельт, без кителя, в одной рубашке. — Добрый день, Хинрих! И ты, Рорбек! Что это у вас такие постные физиономии? Какая кошка пробежала между вами? Испугались вторжения, господа?
Оба молчали.
— Не стоит портить себе последних мирных часов…
— Что такое? — перебил его Рорбек. — Что-нибудь известно?
— Пока нет. Но говорят о тревоге. А тебя, Хинрих, немедленно вызывает к себе Мойзель. Неужели он опять что-то пронюхал?
Лейтенант сразу же подумал о вечере и решил ни в коем случае не осложнять положения Остерхагена, с которым его связывали дружеские отношения.
«Что же я наговорил Гансу? — спрашивал самого себя Тиль. — Но я действительно серьезно смотрю на нашу дружбу… На днях увижу Генгенбаха. Так хочется поговорить с ним обо всем. Расскажу, как мне стыдно перед ним и как я боюсь потерять его дружбу».
Тилю казалось, что никогда в жизни он не был таким несчастным, как сейчас.
Всю злость, которая накопилась у подполковника Мойзеля за 6 июня, он словно ураган обрушил на голову лейтенанта Тиля, который застыл перед командиром полка по стойке «смирно». Сначала история о стрельбе Тиля вызвала у подполковника недоверие, затем удивление и, наконец, дикую злобу.
После того как Мойзель выговорился, слово получил обвиняемый. Тиль понял, что никакими объяснениями тут не поможешь, и попросил выслушать двух свидетелей: капитана Остерхагена и блондинку Гретхен.
Мойзель сообщил Тилю показания Остерхагена и блондинки.
Тилю казалось, что люстра, висевшая у него над головой, качается. Однако он решил держаться твердо, по-мужски.
В конце разговора командир полка несколько смягчился и спросил:
— У вас есть другие свидетели?
Тиль подумал о том, что вряд ли ему следует называть фамилию Грапентина, не испросив предварительно у того согласия. Лейтенант попросил разрешения позвонить по телефону.
Подполковник жестом разрешил сделать это.
Созвонившись с Грапентином, Тиль попросил его заверить Мойзеля, что он, Тиль, действовал по его личному указанию.
В трубке раздался неестественный смешок Грапентина, который тут же намекнул ему на доверительность их тогдашнего разговора. Далее он сказал, что Тиль сам должен вести себя как мужчина. Капитан строго-настрого запретил лейтенанту выставлять его свидетелем, так как он, собственно говоря, ничего и не знает. И капитан снова странно хихикнул в трубку.
После разговора с Грапентином Тиль позвонил капитану Остерхагену.
— Мне только вас и не хватало! — воскликнул тот, узнав Тиля. — Сначала вы подстрекаете меня, а потом бросаете в беде. — Голос у Остерхагена был злой, совсем не такой, как в тот вечер.
— Господин капитан, ведь стреляли-то в тот вечер в вас! — почти крикнул в трубку Тиль.
— Стреляли? Да вы не в своем уме! Стреляли?! Вы что, все еще не протрезвели до сих пор? Знаете, что я вам скажу: оставьте меня в покое со своими штучками. Не впутывайте меня в это дело! — И капитан положил трубку.
Вернувшись в кабинет командира полка, Тиль доложил, что у него нет больше свидетелей и что он вообще ничего добавить больше не может.
— Ваш отец слесарь? — вдруг безо всякого перехода спросил Мойзель.
— Так точно, — ответил смущенный Тиль.
Подполковник кивнул и спросил:
— И вы не отрицаете, что стреляли?
— Нет.
— По каким мотивам?
— С целью самообороны.
— С целью самообороны вы стреляли в сотрудника СД? Я вас сегодня еще вызову…
Покинув кабинет командира полка, Тиль понял, что офицерские погоны ему осталось носить недолго: как ни крути, а он стрелял в офицера СД. Здорово ему не повезло! Отказ Грапентина, Остерхагена и блондинки выступить в его защиту Тиль расценил как факт, подтверждающий, каким влиянием пользуется гестапо и СД в войсках. Он же сам оказался всего-навсего пешкой. Вопрос командира полка об отце Тиль тоже расценил не в свою пользу.