Мертвая зыбь
Шрифт:
— Не страшно. Её величество, вдовствующая императрица Мария Федоровна, опубликовала письмо против Кирилла. Затем иерархи на Карловицком соборе вынесли постановление с осуждением Кирилла. Его поддерживает Ватикан и католические банки, но американские банки сильнее католических.
Потапов слушал и думал: «Ничто не изменило „Верховного“ — та же вздорность, легкомыслие, поза».
После аудиенции у Николая Николаевича состоялось совещание с промышленниками. Якушев объявил, что для реставрации монархии необходимы только деньги. Промышленники говорили об оскудении их ресурсов, о том, что они опасаются гегемонии аристократии, окружающей Николая Николаевича.
— Но
Стало ясно, что промышленники опасаются окружения Николая Николаевича, больше доверяют бывшему премьер-министру Коковцову. С ним состоялся обед в ресторане «Серебряная башня». Раньше Якушев его не знал. Коковцов оказался интересным собеседником. Вспомнили старых знакомых по Петербургу. Якушев был как-то представлен Макарову, тому самому министру, который после расстрела рабочих на Лене произнёс в Государственной думе облетевшую всю Россию фразу: «Так было и так будет впредь».
— Его постигла та же участь, что и некоторых других моих сослуживцев и знакомых, — расстрел в девятнадцатом году, — с сокрушением сказал Коковцов, — Макаров был довольно жёстким и упрямым человеком. Помнится мне, он долго искал подлинные письма государыни Александры Федоровны к Распутину. Наконец добыл их и приехал ко мне. Спрашивает совета: как быть? А письма могли дать повод к самым непозволительным умозаключениям. Врезалась мне в память такая фраза: «Мне кажется, что моя голова склоняется, слушая тебя, и я чувствую прикосновение к себе твоей руки…» И это пишет императрица! И кому? Хлысту и мошеннику…
Якушев нахмурился и нервно играл столовым ножом:
— Да, знаете… Тяжко это слышать нам, верноподданным.
— Эти письма, до того как попали к Макарову, гуляли по Москве и Петербургу. Я советовал передать их царице, а Макаров, упрямец, отдал государю. Тот посмотрел, побледнел и сказал: «Да, это не поддельные письма». И нервно бросил их в ящик. Это был совершенно непривычный, нехарактерный жест для его величества.
— Ну и что же дальше?
— Дальше я сказал Макарову: «Отдали государю? Ну, ваша отставка обеспечена». Так оно и было. Мои слова сбылись очень скоро.
— И все-таки с династией нас связывает более чем трехсотлетняя история России. Конечно, нам бы хотелось увидеть на престоле царя, схожего характером с Николаем Первым, но из всех оставшихся в живых членов царствующего дома мы видим на престоле только его высочество Николая Николаевича.
— Есть препятствие — закон о престолонаследии, — вздыхая, сказал Коковцов.
— Закон о престолонаследии установил император Павел Первый, но он не мог предвидеть того, что произойдёт в наше время, как не мог предвидеть и собственной насильственной кончины…
Якушеву, в общем, надоел этот далёкий от его целей разговор, и он начал о другом… Обсуждали положение во Франции, приход к власти Эррио и де Монзи, что означало признание Советского Союза Францией. Негодование белой эмиграции в связи с этим признанием трудно было себе представить.
Продолжались хлопоты о займе.
Свидание с Кутеповым не состоялось. В Париж приехал Врангель и отодвинул Кутепова. Тем не менее через «племянников» «Трест» просил Кутепова содействовать займу.
15 ноября 1924 года Потапов и Якушев возвратились в Москву.
44
Якушев самым добросовестным образом исполнял свои обязанности по службе. Все сотрудники учреждения
Там создалось сложное положение, Путилов, руководивший контрреволюционными группами, держал себя надменно, мало считаясь со штабом «Треста». Люди, входившие в группы Путилова, почти открыто пропагандировали монархические идеи. Они получали из-за границы оружие, связывались с белоэмигрантами в Финляндии, — словом, их деятельность становилась наглой и опасной. Между тем время ликвидации ленинградских групп ещё не пришло, операция «Трест» в Ленинграде только разворачивалась. Посовещавшись с товарищами, Артузов решил направить Якушева в Ленинград, чтобы от имени «Треста» утихомирить Путилова и призвать его группы к осторожности. Важно было, чтобы эти группы не выходили из подчинения «Треста».
В 1920 году Якушев оставил голодный, угрюмый город, забитые досками витрины магазинов, пустынный Невский. В сквере против Адмиралтейства стояли стальные башни, снятые с военных кораблей в дни наступления белой армии генерала Юденича. Торцовая мостовая зияла выбоинами, местами торцы были разобраны на топливо. На топливо были разобраны и полузатопленные баржи на Неве. Мимо облупившихся, отсыревших фасадов домов бродили хмурые, голодные люди.
Уже на Вокзальной, бывшей Знаменской, площади Якушев заметил перемены. У памятника Александру Третьему (в то время его ещё не сняли) Якушев увидел знакомые ему петербургские извозчичьи пролётки, широкие и удобные. Носильщик в чистом белом фартуке поставил чемодан в ноги Якушева, принял мзду и, кивнув, отошёл.
Собственно, чемодан был лёгкий, можно было вполне доехать на трамвае, но хотелось испытать ощущения прежних лет. Якушев оглянулся на памятник царю, бронзовую карикатуру, вспомнил ходившую по Петербургу поговорку: «На площади — комод, на комоде — бегемот, на бегемоте — обормот» — и усмехнулся. «А ведь здорово сказано», — подумал он, хотя несколько лет назад возмущался этой «кощунственной» поговоркой.
— В «Европейскую»…
Ехали по Невскому. Магазины были уже открыты, а другие только открывались. Он читал на новых, не успевших обветшать вывесках фамилии владельцев магазинов. Среди них были старые, давно ему известные, но появились и новые. Удивили вывески фирм, названных с претензией, — например, «Новинка», «Гигиена», даже «Прогресс» и «Сюрприз».
Извозчик не гнал лошадь, приятно было слышать, как хлопали по торцам подковы. День был холодный, но сухой. Якушев даже жалел, что так скоро доехал до «Европейской». Снял знакомый ему просторный номер. Он жил в нем, когда в петербургской квартире шёл ремонт. Оставив чемодан и побрившись в парикмахерской, где его узнал старый мастер Фока Степанович, посмотрел на часы. Пора идти на свидание, назначенное в Казанском соборе. Якушев пересёк Невский и шёл по направлению к собору. Все было не так, как в двадцатом году: попадались даже франты в шубах с котиковым воротником, но больше встречалось людей в полувоенных, защитного цвета бекешах на бараньем меху и в сапогах; встречались женщины в изящных шубках и в каракулевых жакетиках. Якушев ещё раз взглянул на часы, заторопился и, сняв шапку, вошёл в собор. Он протиснулся поближе к алтарю, — впрочем, народу было немного. Служили панихиду после литургии, и в тишине под сводами собора расплывалось: