Мертвецы не катаются на лыжах

Мойес Патриция

– Я всегда считал, что ты не интересуешься сплетенями, – укоризненно заметил Генри.

– Не занудствуй. Рассказывай.

Тиббет ухмыльнулся.

– Ладно. Ты не единственная, кто не считает Марию Пиа пай-девочкой, – сказал он. – Из их разговора можно было понять, что они хорошо знали ее в Риме, до замужества. И Франко ди Санти они тоже знали. Скорее всего, у него – ни гроша, и они думают, что баронесса ходит по краю пропасти: судя по всему, с ее мужем шутки плохи.

– Я это сразу поняла. Стоило только взглянуть на него… – Эмми едва заметно передернула плечами. – Бедная Мария Пиа.

– Интересно, почему она вышла за него, если так ненавидит? – задумчиво произнес Генри.

– Может, на самом деле она его и не ненавидит…

– Нет, ненавидит! Ты видела ее лицо там, в Инсбруке?

– Да, но…

– Мы пришли, –

сообщил Генри.

Они остановились перед маленьким тесным магазином, над которым красовалась вывеска «Разные товары». Товары действительно были очень разными. Огромные упаковки спагетти и макарон всех форм и цветов теснились рядом с гирляндами детских туфель, связанных наподобие луковых плетенок; красочные открытки (куда без них) делили прилавок с миндалем в сахаре и сыром; пармская ветчина источала соблазнительный аромат рядом с наваленными кучей солнцезащитными очками; изящные бутылки кьянти свисали на крюках вперемешку с салями, мортаделлой и ботинками-снегоступами. В магазине стоял густой смешанный запах чеснока, пыли, сыра и лакричных конфет. И нигде ни малейшего признака сигарет.

Коренастая женщина за прилавком, в белоснежном, без единого пятнышка фартуке, взвешивала мясистые черные оливки на медных, начищенных до блеска весах. Ее волевое загорелое лицо было изрезано смешливыми морщинками, и она безостановочно болтала с покупателем – маленьким мальчиком в рваной полотняной кепке.

– Eccoli! [11] – Роза Веспи бросила еще пару оливок на и без того уже полную чашу весов и ловко скрутила бумажный кулек, из которого начал вытекать черный сок, как только мальчик сжал его своими маленькими пальчиками.

11

Здесь: ну вот (ит.).

– Синьора Веспи? – сказал Генри.

– Si, Signore.

– Non parlamo Italiano [12] , – решительно вставила Эмми.

– Ah, Inglese? [13] – просияла хозяйка магазина. – Sigarette Americano, no? [14]

– Да, пожалуйста, – ответил Генри.

Волна черных нижних юбок колыхнулась над прилавком, когда Роза Веспи, нырнув своим крупным торсом под него, стала шарить в темных недрах. Раскрасневшаяся, с победным видом, она возникла вновь, словно Афродита из пены морской, с четырьмя пачками «Кэмела».

12

Я не говорю по-итальянски (ит.).

13

А, вы англичане (ит.).

14

Американские сигареты, да? (ит.).

Генри протянул пятитысячную банкноту, которую недавно поменял в отеле. Роза закудахтала над ней и стала рыться в обшарпанном выдвижном ящике, служившем кассой, словно курица, раскапывающая червяка в пыли. В конце концов, не сумев наскрести достаточно бумажек и блестящих медных монет, она бодро улыбнулась покупателям, несколько раз повторила: «Momento, signore» и скрылась за дверью позади прилавка, которая вела в семейное жилое помещение.

Через открытую дверь Тиббету была хорошо видна гостиная – небольшая комната, загроможденная обшарпанной тяжеловесной мебелью красного дерева с набивкой из конского волоса и щедро украшенная пластмассовыми статуэтками шести или семи разных святых. Его внимание, однако, привлекли два других предмета. Первым была новенькая и явно дорогая радиола, неуместно засунутая под замусоленную оконную занавеску. Вторым – что-то вроде алтаря, искусно сооруженного из черного крепа и черных лавровых листьев и занимающего центральное место на каминной полке; по обоим краям мерцали две

маленькие свечки, а посередине стояла черно-белая, чуть выцветшая фотография исключительно красивого молодого человека с иссиня-черными волосами, дерзко взиравшего изнутри петли четок, висевших поверх портрета. Этим молодым человеком мог быть только Джулио, трагически погибший инструктор по горным лыжам, сын Розы. Генри невольно задумался: является ли эта демонстрация скорби – столь же не вяжущаяся с очевидно бодрым настроением синьоры Веспи, – не более чем благочестивой декорацией, просто символом родительского горя, или она выражает истинную, глубоко скрытую душераздирающую боль, которую семья не может позволить себе выставить на публичное обозрение.

Минуты через две Роза вернулась со сдачей и тщательно закрыла за собой дверь. Генри и Эмми поблагодарили, пообещали вскоре наведаться снова и вышли из магазинного полумрака на солнечную, ослепительно сияющую деревенскую улицу.

Джимми ожидал их перед входом в «Олимпию». Каро, как он им сообщил, в конце концов не устояла перед соблазном итальянских свитеров и исчезла со своими дорожными чеками в недрах одного из роскошных спортивных магазинов.

– А это означает, друзья, – сказал молодой человек с мрачной серьезностью, – что у чертовой девчонки отныне и до конца пребывания не будет ни гроша, и догадайтесь, кому придется платить за все ее проклятые штучки.

С этими словами он зашагал на поиски заблудшей Каро в надежде остановить шопинг; синяя вязаная шапочка нелепо подпрыгивала над его тощей фигурой.

Когда они шли от подножья холма к подъемнику, Эмми сказала:

– Удивительно, что Джимми тревожится о деньгах, – он должен быть богат.

– Ему разрешается обменять денег не больше, чем любому из нас, – напомнил ей Генри.

– Я знаю, но…

– Эй, вы там! – закричал кто-то сверху. Тиббеты подняли головы и посмотрели туда, где лыжня выныривала из леса, чтобы пересечь последнее снежное поле перед подъемником. Человек энергично махал лыжной палкой, и они узнали мистера Бакфаста – узнали лишь благодаря одежде, потому что не было практически ничего общего между грузным нескладным полковником, с которым они недавно познакомились, и этой легкой фигурой, стремительно мчавшейся им навстречу с изяществом стрижа в полете. Это был совершенно неожиданный Бакфаст – полковник, который не просто напоминал, а действительно превратился в птицу. Наблюдая за ним, Тиббеты понимали причину его лыжного фанатизма. Каждый год на несколько коротких недель полковник попадал в свою стихию: освобождался от повседневной рутины, от жены, окружения, собственных ограничивающих жизненных правил…

Грациозная фигура, взметнув гигантский снежный веер, сделала вираж, остановилась возле них и сразу стала узнаваемой: сверхэнергичный, дородный, оперирующий штампами мужчина средних лет. Стряхивая снег с лыж, он тут же принялся отпускать прискорбно предсказуемые шутки.

Все вместе они отправились к подъемнику, чтобы не опоздать на ленч.

Роджер, похоже, с утреннего катания вернулся рано, потому что, войдя в холл, компания увидела его сидящим в баре и болтающим с Фрицем Хозером, единственным, кроме него, посетителем. Когда остальные разбрелись по своим комнатам, Генри заметил, что Каро подошла к открытой двери бара и остановилась как будто в нерешительности – войти или не стоит.

К тому времени, когда все спустились в бар, Хозер исчез. Каро и Роджер сидели у стойки и пили чинзано, а Книпферы устроились в углу с большими бокалами пива. Ни Мария Пиа, ни Франко видно не было – они уехали рано утром, прихватив сухой паек, – но дети затеяли какую-то шумную и сложную игру посреди комнаты отдыха. Фройляйн Герда сидела тут же, невозмутимо читая книгу и лишь через определенные промежутки времени отрывая от нее взгляд, чтобы сказать: «Ганси… Лотти…» – бесстрастно, но так непререкаемо, что по крайней мере на полминуты после этого наступала тишина.

Во время ленча полковник предложил Роджеру покататься вместе: судя по всему, в нынешнем приступе дружелюбия ему хотелось загладить вину за свои язвительные замечания по поводу третьего, сложного маршрута. Молодой человек согласился, и они вдвоем отправились в лыжный сарай, обсуждая преимущества всевозможных лыжных мазей для нынешних условий. Когда они вернулись, Генри отметил, что у обоих в карманах – маленькие коробочки с воском разных цветов и, прежде чем отправиться на трассу, оба долго и усердно натирали скользящие поверхности своих лыж.