Мертвецы тоже люди

Грозовская Елена

«Я больна…»

Вано молчал и смотрел на меня с ожиданием. Я примирительно улыбнулась:

– Мне пора… Успеть бы вернуться к ужину – и тётя не любит, когда опаздывают к столу. Не хочу расстраивать её напоследок.

– Я поеду с тобой. Хочешь, сяду за руль? – Вано всё ещё был бледен, но решительно протянул ладонь.

Я покорно отдала ключи.

– Загадала желание? – спросил он с непонятным волнением.

– Какое желание?

– Лепесток розы выпустила на ветер. Есть поверье, что желание нужно загадать и оно обязательно сбудется.

– Да, загадала.

– Какое? – Вано пристально посмотрел на меня.

– Не скажу. Зачем тебе?

Он тяжело вздохнул и провёл рукой по груди, будто унимая

сердце.

– Мы не могли с тобой раньше встречаться? – спросила я невпопад. – Я хочу сказать… ещё до поезда. У меня навязчивое чувство, что мы виделись раньше, были знакомы.

Вано закрыл лицо руками и коротко хохотнул:

– Господи, дай мне сил!

Я надулась:

– Не вижу ничего смешного. Я загадала… чтобы вспомнить то, что забыла. Понимаешь… у меня была травма и некоторые события… из тех, что произошли до приезда на остров, я совершенно не помню. Поэтому я спросила, не встречались ли мы раньше. Ретроградная амнезия…

– Ретроградная амнезия? – Вано повернул ключ и завел машину. – Жаль, что дождь закончился не вовремя… ты бы не пожалела, – Вано взглянул так, что сердце моё замерло.

«Ничего ещё не закончилось!»

И Вано, будто подтверждая мои слова, кивнул:

– Это присказка, сказка впереди будет.

А я ответила словами, сказанными им накануне, удивляясь про себя, что без запинки говорю на древнерусском:

– Положи мя, акы печать на серъдце своё, акы перстень, на руку твою: ибо зело крепка, акы смерть любовь… люта, акы преисподняя, ревность… стрелы ея – стелы огненные…

Вано сжал мне руку:

– Я так долго ждал… Ты всё вспомнишь, царевна. Ты расскажешь мне?

«Кънязь любитъ тя, зело-де любитъ…»

«Ибо крепка, акы смерть любовь…»

Автомобиль покатил по набережной. За опущенным стеклом проплывала мутная, жёлтая вода, поросшие лесом холмы. Апрель прошёл, а солнце уже который день не жаловало промокшие, чёрные от влаги улицы.

Машина, трясясь на кочках, медленно ползла на раскисший холм мимо угрюмых, серых жилищ с ржавыми крышами. Старые дома, десятилетиями жившие без ремонта, обнажали под облупившейся штукатуркой столетнюю кладку и смотрели из-под косых штакетников переплётами рассохшихся оконных рам. Ободранная штукатурка напоминала язвы прокажённых, а гнилой запах из подвалов, выползавший на улицу через маленькие грязные оконца, стоял в палисадниках даже в ветреную погоду.

Повсюду пахло печным дымом, и мной овладело странное чувство, что неподалёку работает угольная шахта, дым от которой покрыл тонким слоем всё вокруг: убогие домики под ржавыми крышами, бесконечные и скучные новостройки с лязгающими страшными кранами, неряшливые экскаваторы, безлюдные церкви в окружении атеистов, дешёвые магазинчики… и людей.

На людей было страшно смотреть: неприветливых, покорно ждущих своей участи. Старики – прошлое города, хранители резных тбилисских балкончиков, устоев и традиций – шли понуро, будто тени, как живые мертвецы. Новое поколение, его настоящее – суетилось в поисках денег, но на людей походило ещё меньше, отчуждённое от всего, даже самого прекрасного. Глаза их, по-рабски пустые, рыбьи, лихорадочно блестели, как у неофитов, обращённых в новую веру – веру в богатство.

Будущего я не видела. И всё же оно наступит. На этой самой улице с промокшими резными балкончиками оно затаилось где-то и ждёт своего часа.

Мы остановились, пропуская пешеходов. Один из них, сутулый высокий старик, вышел из булочной, на ходу натягивая кепку. В руке он держал цветок – алую розу. Старик с интересом посмотрел на меня и улыбнулся. У него кривые и жёлтые зубы, а борода напоминает мочалку, которой чистят сковородки.

– Как я выгляжу? Что-то не так? – спросила я Вано и дотронулась до волос. Густые локоны уже высохли и окружили лицо пышным облаком.

Вано тоже заметил взгляд старика и оглядел меня

без стеснения. Взгляд остановился на груди и там задержался:

– Всё в порядке.

Я заметила, что верхние пуговицы на блузке расстегнулись, открыв нижнее бельё. Застегнула все до ворота.

Я предвижу будущее, а иначе откуда бы мне знать, что старик, пересекающий улицу, войдёт в переулок. Переулок грязный, забитый мусором и нечистотами. Может, и хорошо, что грязный? Какой прок от чистоты? Чистота бесплодна, а значит, не имеет будущего. И хотя переулок всего один, старик войдёт в него, не осознавая, что вошёл в будущее, оставив на противоположной стороне улицы своё недавнее прошлое. А если ему вздумается вернуться? Он вернётся в прошлое, оказавшись в будущем. Или у старика нет будущего? А у меня? Я приехала сюда, чтобы изменить своё будущее, зная, что предначертано, предчувствуя его, ожидая свершения чуда. Вот оно, это чудо, смотрит на меня кобальтовыми преданными глазами, ждёт приказаний! Но как трудно решиться! Стоит сделать шаг, и пути назад уже не будет! Но шаг уже сделан! Я здесь, значит, надо идти до конца, даже если и будущего не будет! А у меня совсем нет времени сейчас, в настоящем, не то что в будущем! Мы так озабочены организацией своей жизни. Знаем, что хотим по минутам, по часам, дням. В домах висят часы, часы везде: на руках, в телефонах, на улицах. Но происходит нечто, не зависящее от тебя, что заставляет перелететь через океан, неведомый голос зовёт то ли из прошлого, то ли из будущего, и время перестаёт иметь значение, и выходит, нет ничего, что мы по-настоящему контролируем в жизни, и осмысленность, и рациональный расчёт отступают перед чувствами. Не потому ли я оказалась в этом городе? Я здесь, и это меняет всю реальность, прошлое, будущее и настоящее.

Я взглянула в зеркало заднего вида и нахмурилась. Не люблю зеркала. Стараюсь в них не смотреть без необходимости. Вано взял меня за руку и сжал ладонь:

– Всё будет хорошо, детка. Всё хорошо…

«Детка! Как бы я хотела стать деткой! Вернуться в бездумное беззаботное детство. Мёртвые отпеты! У мертвецов нет будущего! Я – лишь «кости, превращающиеся в пепел и прах!»

«Но даже без будущего – это жизнь, и ничего с этим не поделаешь!»

Я вырвала руку и сжала зубы. Меня стало заметно потряхивать от пробуждающейся силы. Знакомый гул в ушах, цвета изменялись, перетекая один в другой. Лица людей на улице приняли аспидный оттенок с чёрными губами. Старик повернул ко мне потемневшее лицо и улыбнулся, приподняв кепку и обнажив стальные зубы, помахал, словно дразня, алой розой.

Я с трудом удержалась, чтобы не зашипеть.

«Жить по-прежнему я больше не могу, значит, надо решаться!»

Я резко выдохнула. Гул в ушах отступил, вернулось ощущение цвета, дыхание восстановилось, тревога ушла, но не совсем, словно тот, кого я могла увидеть в зеркале, ослабил петлю на шее, но не снял.

«Детка!»

«Захочу, горы сверну!»

Я улыбнулась. Нетерпеливое веселье охватило меня.

«Не женское это дело, не женское!» – противно пропищал комариный голосок.

«Держи себя в руках!»

Дождь закончился, и зелёные холмы сияли в прозрачной дымке.

Как чудесно смотреть на лес, на плавные изгибы гор, на величественные развалины, ставшие братьями природе и её наилучшему воплощению – деревьям. Все они так прекрасны и живы.

Некоторые деревья главенствовали над другими, стояли прямо, гордо, сохраняя благородное достоинство. И лес, и подлесок подчинялись им молча, без суеты, просто росли, рождая каждый год тысячи маленьких, одинаково любимых детишек – почки и листья. И каждый год лес терял детей, отдавал их ветру и земле, и снова рождал, молча осознавая многолетнее и великое предназначение: жить, и давать жизнь, и делать всё для жизни.