Мертвое озеро
Шрифт:
– - Что, забыла?
– - крикнула Орлеанская.
Саша замялась.
– - Ну, так! вот корми, одевай, трудись для них, а они сидят себе сложа руки и ничего не помнят.
Орлеанская на этот раз была несправедлива перед своей родственницей. На руках ее лежал весь дом и дюжина детей, которых Орлеанская и не видала никогда, потому что, любя тишину, не допускала детей за три комнаты до своей.
– - Я сейчас займу у кого-нибудь,-- робко проговорила Саша.
– - Не нужно-с, вы бы еще пошли хныкать да канючить по чужим уборным,
– - Ты слышала об Любской?
– - сказала Деризубова.
– - Да, да, ха-ха!
Орлеанская громко засмеялась; в то время из рук Саши выпала баночка, за что Орлеанская страшно раскричалась и опять заключила фразой:
– - Вот корми ее, обувай.
На глазах Саши блеснули слезы, которые она пугливо скрыла, уткнувшись в картонку лицом, будто бы ища чего-то.
Прибытие Любской отвлекло от Саши внимание Орлеанской. Любская поклонилась со всеми, и с Сашей даже, но только одна Саша отвечала ей на поклон как следует. Орлеанская презрительно кивнула головой; Деризубова произнесла выразительно:
– - Здравствуйте.
И она стала перешептываться с Орлеанской, которая с наглостью залилась смехом на всю уборную.
Горничная Любской, разбирая ее узлы и картоны, гордо смотрела на Сашу, разглаживавшую косу, привязанную к спинке стула, стоявшего у трюмо.
Перешептывание Орлеанской и Деризубовой было прервано стуком в дверь уборной.
– - Кого несет?
– - закричала грубо Орлеанская.
– - Я, маменька, это я, голубушка, моя герцогиня!
– - выглядывая из-за ширм, сказал актер с бесчисленными бородавками на лице.
– - А, Ляпушкин!
– - произнесла покровительственным тоном Орлеанская, у которой актер с раболепством поцеловал руку, за что получил щелчок той же самой рукой.
– - Ах ты повеса!
– - крикнула Деризубова и, вскочив с своего места, прижала Ляпушкина в угол стены и тут начала его бить, приговаривая: -- Вот тебе, вот тебе, не повесничай!
– - Матушка, родная, не буду, дай перевести дух!
– - пищал жалобно Ляпушкин, страшно гримасничая.
Орлеанская хохотала во всё горло. Саша и горничная улыбались; одна Любская морщилась: видно было, что на нее нехорошо действовала эта сцена.
– - Ай да Матрена! поделом ему!
– - вытирая слезы, сказала Орлеанская.
– - Уф, устала!
– - сказала Деризубова, махая руками, как извозчики в мороз на улице, и прибавила: -- Налей-ка мне чашечку.
– - И мне тоже, маменька!
– - заметил Ляпушкин.
– - Который раз пьешь сегодня?
– - спросила Орлеанская.
– - Ей-ей, еще первый, маменька. Ну, кто у нас добрее вас? Вы не то что другие; вы сами всех угощаете.
Ляпушкин подмигнул на Любскую, сидящую у зеркала с полотенцем в руке. К счастию, что половина лица ее была уже забелена, и потому не так заметно было вспыхнувшее на нем негодование.
– - Пей, на…-- сказала Орлеанская, сунув небрежно стакан чаю в руки Ляпушкина, который нежным голосом сказал:
– -
И взял пять целых.
Орлеанская села у трюмо и тоже стала белиться и румяниться. Саша стояла перед ней, подавая ей то одну баночку, то другую.
Деризубова с Ляпушкиным, опустошив весь чайник, сахар и сухари, скрылись незаметно из уборной.
Орлеанская, по мере окончания туалета, ворчала всё сильнее и сильнее на Сашу,-- зачем крепко косу ей привязала, не так пукли взбила,-- и заставляла ее перечесывать голову, аккомпанируя любимой фразой:
– - Ну за что вас кормить, одевать!
Любская представляла совершенный контраст: она одевалась, не произнося слова, как будто ей было тяжело говорить, и только жестами или глазами указывала на вещь, какая ей была нужна. Зато ее горничная была полна негодования, и по морганию ее пепельных ресниц и фырканью можно было заключить, что она горела желанием сгрубить Орлеанской. Но представился случай, и горничная обнаружила совершенно противное. Орлеанская так рассердилась на Сашу, что оттолкнула ее от себя и, обращаясь к горничной Любской, ласково сказала:
– - Милая, пришпиль мне мантию. Она ничего не умеет сделать.
– - Извольте-с!
– - с услужливостью отвечала горничная и стала ей прикалывать мантию; Саша тем временем плакала.
Орлеанская грозно говорила:
– - Плачь, плачь!
– - и истинно герцогской поступью вышла из уборной, прибавив: -- Извольте взять питье и зеркало.
Колокольчик пронзительно прозвонил у дверей уборной, и Орлеанская поспешила выйти. Любская с участием заметила плачущей, что не следует ей огорчаться, потому что Орлеанская постоянно воевала в уборной. Саша, казалось, утешилась этим доводом и, взяв графин с питьем, булавок, зеркало, румян, последовала за Орлеанской.
Горничная разразилась негодованием на Орлеанскую, доказывая, что она за пятьдесят рублей не стала бы одевать такую капризную. Прозвонили второй раз в колокольчик. Любская сказала своей горничной:
– - Скорее, скорее!
В уборной Ноготковой Ляпушкин и Деризубова упивались чаем и пожирали сухари. Ноготкова, мурлыча под нос свою роль, проводила тушью брови и сказала:
– - Ну, скорее, мне пора одеваться!
Ляпушкин, чуть не захлебываясь, допил стакан чаю и, вытирая губы руками, подошел к Ноготковой и сказал:
– - Красавица моя, маменька золотая!
– - Ты его хорошенько!
– - заметила Деризубова.
Ляпушкин, гримасничая, на цыпочках вышел из уборной. Прозвенел пронзительно колокольчик у двери уборной, и голос режиссера раздался: "На сцену, на сцену!"
– - Я не одета еще!
– - закричала Ноготкова.
Деризубова крикнула тоже:
– - Слышишь, она не одета.
– - А, мое почтение-с, Дарья Петровна,-- входя в уборную, сказал режиссер и прибавил: -- Да вы успеете: вам во втором акте выходить.