Мертвое озеро
Шрифт:
Остроухов, весь задрожав, пошел к двери, потом приостановился и произнес нетвердым голосом:
– - Если он умрет, я возьму на себя его долг.
Содержатель топнул ногой и отвечал:
– - Ах вы голяки, туда же! да я и тебе-то гроша не дам.
Остроухов низко поклонился и сказал с нежностью:
– - Карп Семеныч, сжальтесь!
Содержатель театра закинул свою жирную голову назад и презрительно глядел на Остроухова, который потупил глаза и раболепно продолжал:
– - Вы добрый человек… Карп Семеныч…
– -
– - У меня нет жалости к таким, как ты.
Остроухов вспыхнул; глаза его засверкали, перебегая от широкого лоснящегося лица содержателя театра к злобному зеленому и испитому лицу режиссера, как бы избирая жертву. Но вдруг, махнув рукой, он кинулся из комнаты. Оставшиеся в ней свободно вздохнули, и содержатель театра нетвердым голосом сказал:
– - Он, кажется, совсем рехнулся: его нельзя пускать!
– - И, обратясь к режиссеру, с сердцем крикнул: -- Ну, строчи!
Выйдя на улицу, Остроухов не знал, что ему делать, как и где достать денег, чтоб утешить больного. Он вспомнил о Любской и пошел к ней.
Любская была больна и не вставала с постели. Она рассказала Остроухову подробно всё, как было накануне, и показала письмо от Калинского, в котором он спешил ее уведомить о гнусном заговоре, умолял ее не огорчаться и уверял, что готовит ей триумф.
Случайно или нет, письмо опоздало, и Любская прочла его только по возвращении из театра.
Остроухов, казалось, был подавлен всеми этими происшествиями. Он с ужасом сказал:
– - Кажется, все сговорились его убить!
– - Что такое?
– - тревожно спросила Любская.
– - Мечиславский болен!
– - отвечал Остроухов.
– - Я думаю, если бы кто был на моем месте, так понял бы…
Любская зарыдала.
– - Не плачь! ты лучше скажи мне откровенно: принимаешь ты участье в Мечиславском?
Любская пугливо глядела на Остроухова.
– - Говори!
– - Я… я уважаю…
– - Хочешь ли ты сделать что-нибудь для него?
Любская помертвела и воскликнула, дрожа:
– - Чего он хочет от меня?
Остроухое строго взглянул на Любскую, которая потупила глаза.
– - Не знаю, что вправе требовать он от тебя…
– - Он не имеет права, клянусь! Если вы знаете всё…
Любская замолчала и глядела на Остроухова, который горько усмехнулся и сказал:
– - Я ровно ничего не знаю и спрашиваю только небольшого одолжения; если не хочешь сделать для него, так хоть для меня!
– - Скажите, я всё готова сделать,-- нетерпеливо отвечала Любская.
Остроухов медленно начал:
– - Он вчера заболел, и опасно…
– - Я сама чуть не умерла от стыда.
– - Я призвал доктора, целую ночь не спал, и ему
– - Так нужны деньги?
– - поспешно вскакивая с постели, сказала Любская и кинулась к туалету, из ящика которого достала портфель, и в отчаяния воскликнула: -- Боже мой, у меня только пятьдесят рублей!
Остроухов тяжело вздохнул.
Любская смотрела на него вопросительно; с минуту они оставались так; но вдруг Любская радостно вскрикнула: "ах!" -- и стала шарить в ящиках. Собрав из них несколько футляров с вещами, она подала их Остроухову, говоря:
– - Вот, заложите, продайте, делайте всё, что знаете, только исполните его желание. Завтра я постараюсь достать еще денег.
– - У кого?
– - печально спросил Остроухов, разглядывая браслеты и серьги.
Любская не отвечала: она как бы приискивала в голове человека, к кому бы могла прибегнуть, и наконец произнесла:
– - У Калинского!
– - Глупенькая! это слишком дорого будет тебе стоить. Нет, лучше пусть поплачет он; ты не знаешь, что каждое одолжение твое есть шаг… Нет, он еще сильнее огорчится, если узнает. Не надо; я вывернусь!
– - Вот еще шаль! возьмите и ее…
– - Спасибо.
И он вышел.
Остроухов избегал чуть не весь город с вещами Любской и выручил за них пустую сумму. Первым словом больного при входе Остроухова был вопрос о деньгах.
Остроухов кивнул головой.
– - Дай, дай мне их сюда!
И больной протянул свои дрожащие руки. Остроухов подал ему двести рублей и сказал:
– - На днях обещался еще дать.
– - Боже мой, мне нужно еще, и скорее!
– - жалобно перебил его больной.
– - Да на что тебе?
– - Я… я снесу ей… они хотят ее погубить… Дай мне сюда весь мой гардероб… Где мои часы…
Глаза у больного засверкали, щеки запылали.
– - Ляг, ляг, Федя: я тебе всё подам!
– - пугливо кидаясь к постели, говорил Остроухов. Он передал больному весь гардероб его. Мечиславский кашлял и не мог говорить, а только жестами показывал, какое платье он хочет.
– - Дай мне ножик.
– - На что тебе, Федя?
– - Дай! боже мой! не расскажешь ему?
– - Что ты хочешь делать?
– - Я… я хочу спороть галун…
Остроухов нерешительно подал ножницы: больной схватил их и занялся отпарыванием галуна от камзола. Казалось, слабость исчезла; он бодро сидел и всё что-то бормотал тихо. Остроухов побежал за доктором. Тогда больной вдруг вскочил с постели и стал шарить у себя в комоде; он связал узел, положил в него часы, деньги, отпоротые галуны, пуговицы и, заслышав шум за дверью, как вор, пугливо кинулся на кровать с узлом, который спрятал под одеяло, и притворился спящим.