Мертвое ущелье (Логово)
Шрифт:
2. КАРЬЕРА ХАРТМАНА
Вальтер Хартман, высокий, хорошо сложенный и, как полагается чистокровному арийцу, голубоглазый блондин, прогуливался по берлинским улицам, засматриваясь на встречных фрейлейн с небрежно заинтересованной улыбкой занятого и важного человека. У него было немного времени для отдыха и развлечений.
В Германию он приехал в тридцать седьмом с родителями из России, из Поволжья, где родился и рос. Поначалу работал в берлинской полиции, куда его устроил отец при помощи влиятельных родственников. И его скромная должность инспектора по уголовным делам все-таки позволяла ему быть на виду. Ему поручали все более сложные дела, которые он с успехом распутывал, и когда в тридцать девятом
Однако его романтические мечты стать сверхсильным и сверхнаходчивым — стать разведчиком, сбылись только перед самой войной с Россией, осенью сорокового, когда его, наконец, вызвал главный шеф оберштурм-банфюрер и сказал, что за особые заслуги перед рейхом, учитывая его знания русского языка и России, его направляют в спецшколу, где готовят агентурных разведчиков.
Он щелкнул каблуками и задохнулся от восторга. Это была его голубая мечта.
В спецшколе занятия шли целыми днями и с полной нагрузкой. Но он был готов к этому. Несколько месяцев он изучал там шифровальное и радиодело, методы конспирации и приемы рукопашного боя, учился метать нож и стрелять без промаха. Он попал в особую группу, которая, в отличие от остальных слушателей школы, изучала способы и приемы бесшумной ходьбы по лесу, чтение следов и еще кое-что в этом роде. Он понимал, что все это ему дают не для того, чтобы он шастал по Гитлерштрассе, и несказанно радовался предстоящим событиям, где он сможет в полную силу проявить себя.
По окончании школы он был уже оберштурмфюре-ром — эсэсовским оберлейтенантом, и его направили в Польшу, а в конце лета сорок первого — в Россию. Приезжая в качестве специального эмиссара главного управления в местные отделения гестапо оккупированных городов, Хартман изучал обстановку и начинал действовать. Не спеша, обстоятельно внедрялся он в подпольные организации русских или в партизанский отряд. После длительной и детальной разработки и подготовки, привлекая и гестапо, и войска, он сам руководил или контролировал операцию по ликвидации подполья. И сразу же исчезал из города. Так что арестованные подпольщики и партизаны до самой гибели не знали, что он провокатор.
Как правило, он начинал дело со знакомства с русской девушкой, которую подозревали в связях с партизанами, умело входил к ней в доверие, обычно «влюблялся». Конечно же, он был не Хартманом, у него были для этого другие фамилии, русские, ну и документы и проверенная надежная легенда к каждому новому его имени.
Хартмана проверяли, но в конце концов подпольщики доверяли ему, что и становилось причиной гибели людей, а зачастую и всей организации.
К зиме сорок третьего на его счету уже были три разгромленных подполья, сотни арестованных, расстрелянных, повешенных, отправленных в концлагеря людей. Он был красив, здоров, как будто даже весел, гулял по Берлину, прибыв с восточного фронта для получения нового назначения и награды.
Берлин уже был далеко не тот, что перед войной. По вечерам окна затемнены. Даже на улицах не видно праздничной суеты, хотя сегодня было воскресенье.
Он шел, пружиня на длинных ногах, поскрипывая новыми сапогами. Завидя его кожаный ппащ и черную фуражку с белым черепом кокарды под высокой тульей, одни прохожие прятали взгляд, стараясь быстрей скрыться с его глаз, другие, чаще всего девушки, заискивающе улыбались, искательно заглядывая ему в лицо. Но он оценивающе окидывал их взглядом и проходил мимо, высокомерно поскрипывая кожаными подошвами сапог по заснеженной панели.
И прежде, еще до войны, он задумывался о том, что было в прошлом и что ждет его впереди. Он считал, что прошлое будет связано с его будущим, и там, в России, где он вырос, ему придется воевать и, пожалуй, снова играть роль «товарища» среди советских русских. Он играл эту роль с детства. К этому приучил его отец, убежденный националист, разочаровавшийся в русских просторах, которые повсюду оказались заселены людьми совсем другого сорта, чем он. И русские, и немцы Поволжья трудились, строили дома и заводы, радовались удачам, вместе горевали над общими бедами. И только Хартман-старший, а вместе с ним и его семья — жена и сын — жили замкнуто, втайне презирая тех, среди кого они жили, и все время надеясь на возвращение в фатерлянд, которого наконец дождались, получив разрешение на выезд.
Может быть, увлеченный юношеской мечтой, тщеславием и романтикой, Вальтер Хартман сначала еще не представлял себе в полной мере всех тех сложностей и опасностей, которые будут там, на земле его детства, куда он придет врагом. Но он давно думал об этом, о своем предназначении — прийти и покарать! За обиды, снесенные в детстве и юности, за унижение, которое он испытывал, уступая тем, кого он считал ниже себя. Все эти обиды существовали из-за его замкнутости, порождавшей злобу, из-за его презрения, подчас плохо скрытого к другим ребятам. Но это накопилось в его душе, наболело и созревало тогда ядовитой раной, готовой прорваться и выплеснуть смертельную отраву на землю, которая вырастила его,— на Россию.
Он зашел в небольшой ресторанчик-кабаре, выпил рюмку шнапса и долго смотрел на сцену, где шло представление. Красивые полуголые блондинки танцевали под «Розамунду» опереточный танец, высоко вскидывая стройные ноги, щеголяя перед зрителями замысловатыми белыми и розовыми кружевами своих коротких панталон.
Теперь он уже знал все: партизан, подпольщиков, которые бесстрашно шли на казнь, не боялись виселицы, не ломались под пытками. Знал русских солдат, стоявших насмерть по двое и по трое против целых батальонов. Они держались часами или даже сутками, не отдавая высоту. Он помнил девушек, которые стрелялись, чтобы не попасть в руки гестапо, помнил старух, плевавших ему в лицо и получавших за это пулю в живот...
Хартман смотрел на сцену, он то видел быстрые движения танцовщиц, то снова не видел их. Перед его взором опять возникали леса и поля России. Нет, не те, где он бегал в детстве, а те, которые горели под его ногами. Его не тревожила совесть, вовсе нет. Ведь он воевал во имя великой идеи фюрера, во имя величия нации. Но в его душе уже созрела тревога, беспокойство, которое к зиме сорок третьего поселилось в душах многих из них, очень многих из тех, считающих себя будущими властителями мира. Безотчетная, глухая, скрытая от других, иногда даже от себя, тревога о будущем. Когда же будет победа?.. Ведь она была обещана еще в сорок первом... Так думал и Хартман. А после разгрома под Сталинградом и прошедшим летом на Курской дуге многие солдаты фюрера уже поняли, что победы придется ждать долго, очень долго... И тогда об этой тревоге в своих воинственных душах они заговорили. Но все равно шепотом, потому что даже у стен есть уши. Уши гестапо.
Он сидел в плаще и фуражке, хотя здесь полагалось снимать верхнюю одежду. Однако он так сидел, пил шнапс, молча смотрел на сцену, и никто не посмел ему напомнить, что надо раздеться.
На другой день около полудня он явился в имперское управление безопасности, и старый, невысокий, с нездоровым одутловатым лицом штандартенфюрер поблагодарил его от имени рейхсфюрера за службу и, торжественно глядя на него снизу вверх, вручил орден — Железный крест и регалии гауптштурмфюрера. В строю награжденных фронтовиков-эсэсовцев стояло более двадцати офицеров, но только двоим — Хартману и еще одному — было объявлено о повышении в чине. В тот же день он получил назначение. Его направляли в небольшой среднерусский город, расположенный неподалеку от линии фронта.