Мертвые сыновья
Шрифт:
Мигель ступал по мокрой траве. «Скоро, — вертелось в голове у Даниэля, — он озябнет от росы. А потом промокнет до колен, и липкий холод поползет по телу. Он будет ждать и бояться рассвета. Он заблудится в чащобе».
Через секунду фигура Мигеля потемнела и растворилась во мгле. Даниэль поднял голову и взглянул на небо, едва видневшееся меж ветвей. Голубая белизна медленно рождалась там, наверху. «Наверное, сейчас около пяти, а может быть…» Он опять посмотрел на тропинку и не увидел Мигеля, а только услышал хруст ветвей да шум травы и папоротника. Даниэля зазнобило. Он знал — это не от холода и не от страха. Что-то пришло к нему из далекого, незнакомого или давно забытого мира. И все окружающее — деревья, наполненные водой ямы, высокие травы, скрывающие змей, робкие цветы осенней мальвы,
Росла и ширилась земля, росли ее деревья, ее ветер, ее спокойное утро. Все вырастало, становилось огромным, чудовищным, неумолимым. А парень стал только неясным шумом шагов по траве. Что-то повисло в темной тишине. Что-то дрожало в воздухе, в нем самом. Это что-то звучало в его ушах: «Моника! Моника!» Мигель не позвал ее. Он даже не назвал ее имени. И все-таки это имя как отчаянный призыв прозвучало сейчас меж стволов, в траве и даже там, над его головой, у холодных и уже невидимых звезд. Даниэля вдруг охватило желание броситься за парнем, позвать, сказать ему: «Иди сюда, мальчик. Иди сюда и рассказывай, говори о жизни, о людях, о том времени, что придет после нас». Но он подавил это желание, провел рукой по лбу, влажному то ли от тумана, то ли от болезненного, отвратительного пота. Опустив голову, взглянул на грубые черные ботинки и вошел в дом.
Моника уже не спала. Она сидела на кровати и смотрела на него. Ее обнаженные плечи и руки блестели при свете керосиновой лампы.
— Даниэль! — позвала она.
Он подошел к ней, но не мог выговорить ни слова. От тяжелых мыслей было темно на душе, язык прилипал к горлу.
— Даниэль! — повторила Моника. В ее чистых глазах все еще стояли капельки сна, необыкновенного, крепкого сна молодости. От тела веяло свежестью и здоровьем.
— Даниэль!
Наверное, ей нужно что-нибудь: откуда ему знать это. Он протянул руку и погладил ее густые золотистые кудри. Ладонью он ощутил тепло этого существа, тепло этой жизни. И от этого прикосновения в нем заговорила чувственность, и волной поднялось робкое и безнадежное желание.
— Моника, — сказал он, — как ты долго спала!
Теперь он знал. «Я, как всегда, струсил. По-настоящему струсил. Ну и хорошо, по крайней мере, всегда последователен». Моника взяла его руку и задержала в своих. Невинно и доверчиво. И этот полный чистоты жест вызвал у него угрызения совести. Он грубо выдернул руку, будто обо что-то укололся. Девушка с удивлением взглянула на него. Даниэль облизнул губы. У него пересохло в горле, а во рту стоял кисловатый привкус пыли. Обеими руками он вцепился в ружье и отступил назад.
— Лучше уходи! — проговорил он. — Скорее собирайся.
Моника хотела что-то сказать, но он не дал ей вымолвить ни слова.
— Я о многом сейчас думал. Лучше, если ты уйдешь отсюда. Спускайся вниз, к хижинам. Ты говорила, у тебя там есть друзья. Скоро ты, наверное, услышишь о нем.
Моника опустила веки, и вдруг он увидел, как несколько блестящих слезинок медленно покатились по ее щекам.
— Не хнычь, — прикрикнул он. — Не хватало еще слез! Что ты от меня хочешь? Сейчас твоего парня уже окружают. Они заманят его в ловушку. Уходи! Останешься здесь — сойдешь с ума. Слышишь? Сойдешь с ума! В лесу или дичают, или сходят с ума. Теперь ты знаешь все. Уходи, Моника! Скорей!..
Моника спрыгнула на пол. Даниэль отвел взгляд. Взял лежавшее на постели пальто, бросил его девушке.
— Не теряй времени, — прибавил он. — Поторопись.
Отвернувшись, он стал смотреть на остывшую золу в печи. В окно лился слабый, едва заметный свет. Только Даниэль мог увидеть его бледное сияние. «Скоро будут видны стволы, потом забелеет словно запорошенная снегом трава, засеребрятся сверкающие края веток и нежно заблестят листочки».
Шаги Моники раздались у него за спиной. Он обернулся, — она уже была в своем пальто, перешитом из побывавшей на войне шинели. Притянув девушку к себе, Даниэль медленно поцеловал ее. Она приняла его поцелуй спокойно. Рядом с его лицом блеснули ее синие глаза, круглые и неподвижные. «Совсем как ребенок». Даниэль отстранился, внутри
— Спасибо за все, Даниэль! — проговорила Моника. — Спасибо. Ты хороший.
Он провел рукой по губам.
— Уходи! — прошептал он. — Уходи и больше никогда сюда не приходи.
Даниэль вытащил из кармана фонарь.
— Возьми, — сказал он, не глядя на Монику. — Еще темно. Старайся идти по тропинке…
— Я знаю, — перебила она. — Я знаю лес, Даниэль.
Моника взяла фонарь и вышла из комнаты легким, нежным шагом косули. Она ушла в ночь, как тот, как уходили все они. «Непонятные. Или я ничего не понимаю. Все мне незнакомо, далеко от меня. Ты конченый человек, Даниэль, конченый».
Он опустился на стул, сжимая в руках ружье; проверил еще раз, заряжено ли. Он точно помешался. Потом вылил из бутылки все, что там было, — почти полчашки. Закурил, взглянул на открытый погреб. Оттуда тянуло сыростью.
Даниэль пил сусло маленькими глотками и курил. Одну сигарету, две, три, четыре… пока не кончилась пачка. Холодный воздух свободно входил в окно и неплотно прикрытую дверь. Иногда от ветра поскрипывали петли.
Когда опустела чашка, уже рассвело. Туман рассеялся, и в лесу хозяйничал ясный и печальный осенний день. Слышался громкий щебет утренних птиц. «Наверно, над Нэвой сейчас висит радуга», — подумал Даниэль.
Он поднялся. От холода заломило пальцы, по-прежнему крепко сжимавшие ружье. Он погладил ладонью приклад. В горле скопилась слюна и першило. Ему была противна и отросшая на лице щетина, и пропитанная п отом одежда, безмерно раздражала бессонница. «С каждым днем опускаюсь все больше», — подумал он.
А в лесу гомон птиц становился все оглушительней и надоедливей. И опять застучала эта капля! Может, она и не переставала стучать, но только сейчас он услышал ее снова. «Опять стучит, проклятая. И будет стучать еще долго-долго». Он вдруг почувствовал страшный голод, но в шкафу ничего не было, кроме прогорклого, твердого, как камень, сыра. А день все светлел. Поднялся свежий ветер, зашумел в кронах буков.
Даниэль вышел из дома. Он шел задумавшись, низко опустив голову. «Сегодня волчий день, — вертелась мысль. — Там, наверху, сегодня волки выходят на охоту».
Трава была мокрая, и порой казалось, что земля проваливается под ногами. В полумраке папоротники отливали синеватым, фосфоресцирующим светом. Злой ветер бил прямо в лицо. Заболели глаза.
«Опять иду этой дорогой. Вечно этой дорогой», — думал Даниэль. И действительно, он ходил по ней во сне и наяву. Узкая и крутая, она вилась между деревьями, карабкаясь по обрывистому склону ущелья. «Тут только козам лазить». Он взбирался вверх по тропинке, и постепенно из густого утреннего тумана чудовищным горбом вырастала перед ним черная громада Оса. Даниэль поглядывал на нее — сначала изредка, потом все чаще и чаще, с каким-то странным чувством. «Ос, — твердил он про себя. — Это склон Оса». На многие километры вокруг однообразно чернела чащоба деревьев и кустарников. («А ясным безоблачным летом эти деревья водят хороводы. Густые ветви переплетаются, и солнце едва проникает в круг тонкими золотыми нитями. Листья переливаются зеленью и золотом, а внизу расстилается ковер нежных и влажных трав…») Он не хотел думать. Не хотел думать ни о чем. Он пришел в лес, чтобы умереть спокойно и тихо, без обид и воспоминаний. Да, здесь он окончит свои дни, ни о чем не мечтая, ничего не желая, ни на что не надеясь. Его дыхание болезненно участилось. «Легкие постепенно превращаются в гранит. Тело, глаза — тоже окаменеют». Даниэль остановился, запыхавшись, какое-то предчувствие сжало ему горло и железным обручем сдавило грудь. «Волк! Там, наверху, волк! Его надо убить. Правда, еще не время спускаться им с гор. Но волки здесь голодают. В октябре, иногда даже в сентябре, они появляются у ворот Эгроса. Да! Надо убить его, убить, чтобы больше не слышать этого протяжного голодного воя. Все-таки прежде всего я — Корво, это так, я сам признался себе в этом однажды. Херардо Корво, Элиас Корво, Даниэль Корво… Имена этой земли. Корво — люди этой земли. Они приходят умирать в лес». Даниэль опять зашагал. Его сотрясала дрожь. «Я не встречу его, — твердил он. — Еще не время для волков!»