Мертвый остров
Шрифт:
– Это верно. Вопрос, как говорится, на злобу дня. Ну так и быть. Охотно расскажу, что знаю сам.
Штабс-капитан откинулся на спинку дивана, затянулся турецким табаком. Лыков позвал буфетчика и заказал три кружки пива с моченым горохом. Собеседники пригубили, и Сергей Иванович начал свою лекцию.
– Изволите ли знать, Сахалин тянется с севера на юг на девятьсот верст. Северная его оконечность для житья не пригодна и потому необитаема. Как говорят каторжные: трунда. Это, значит, они так тундру называют… Люди живут в середке острова да на юге. Где вам, Алексей Николаевич, и выпало начальствовать… Так вот. Да! Тут еще надобно знать про каторжные
Лыков знал эти разряды, но не стал перебивать линейца. Пусть баронище послушает, ему полезно.
– Собственно каторга, как привыкли думать обыватели: с цепями, обритыми головами и под вооруженным караулом – это разряд испытуемых. Помещается он в кандальной тюрьме, отдельно от остальных. По прибытии на остров туда сажают лишь тех, у кого срока двенадцать лет и выше. Все прочие железо сразу сымают и назначаются в разряд исправляющихся. Режим там много более мягкий. Головы не бреют, на работы водят под охраной одного надзирателя. Год в исправительном, или, иначе, общем отделении засчитывают по отбытии десяти месяцев. И даже дают двадцать два праздничных дня. Главное же – на этот разряд распространяются царские манифесты! Государи у нас, слава Богу, добрые. Чуть какой повод – сразу манифест о сокращении сроков. И на круг выходит, что каторга таким образом уменьшается вдвое.
– Вдвое? – не поверил Таубе. – То есть злодей, получивший десять лет, отсидит только пять? Да еще и без кандалов?
– Так точно. Мы со смотрителем Рыковской тюрьмы Ливиным однажды для интересу подсчитали: вдвое. Больше того, общее отделение напоминает скорее ночлежный дом, чем тюрьму. Вход и выход свободные. Кто не наряжен на работы, гуляет где хочет безо всякого надзору. Надобно только утром и вечером отметиться на поверке. Правда, следует сказать: бывает, что работы у исправляющихся тяжелее, чем у кандальников. Тех ведь приходится сопровождать под воинским караулом. А солдат с ружьями в тайгу на неделю не пошлешь.
– Почему? – удивился Лыков.
– Ну как почему? Там их надо два раза в день кормить горячей пищей, как следует по уставу. И разместить на постой. А откуда они в тайге? Это арестанты могут жить в шалашах, крытых корьем, и питаться сухарями; солдату не положено. Вот кандальники и шуруют близ тюрьмы. Делают что придется, а иногда и просто лодырничают. А вольные все на строительство дорог да в угольные копи! Самые тяжелые арестантские работы – древотаски да пильщики – достаются завсегда разряду исправляющихся. Потому как вблизи тюрьмы лесу уже давно не осталось…
Да-с… Отбыв два-три года, много пять, в общем отделении, каторжный переводится в вольную команду. Тут он вообще забывает, что такое тюрьма. Живет, где хочет; обычно такие снимают угол у поселенца. В тюрьме появляются, только чтобы получить паек.
Забыл сказать! Ежели вместе с каторжным приплыла его семья, он сразу освобождается от тюрьмы. Такие семейные есть в каждом сплаве, в том числе в нашем. Первые два года на Сахалине эдакий счастливец даже не работает. Ему дают возможность обзавестись хозяйством. Затем администрация заставляет его хоть что-то делать, но урочно. То есть так, чтобы эти его труды не мешали семьянину управляться с вышепоименованным хозяйством. Но чаще мужик играет целыми днями в карты. А баба его торгует телом, поскольку паек ей не положен.
Когда каторга кончается, наш арестант выходит на поселение. По закону он должен отбыть в этом качестве десять лет, но и здесь ему уготована поблажка. За хорошее поведение срок может быть уменьшен до шести годов, и администрация
Главная забота поселенца – выстроить дом. Потому как это необходимое условие для перехода потом в крестьяне. Они с прошлого года, может, вы слышали, имеют право переехать на материк. Дом, стало быть, нужен из формализма. Как говорят сами поселенцы, для правов… Настоящих жилищ, где можно было бы существовать, на Сахалине почти не строят. А ставят собачью будку, кроют ее корой, в лучшем случае соломой. И показывают надзирателю: вот, мол, гляди. И мучаются в ней потом все шесть, а то и десять лет, пока длится ссылка. Так-то…
Мужчины помолчали. За окном неспешно ползла унылая, скучная лента пустыни. Ни человека, ни кустика… Бисиркин покосился на это безобразие, раскурил новую сигару и продолжил:
– Наконец, отбывши и каторгу, и поселение, наш несчастненький производится в крестьяне из ссыльных. Это предел мечтаний всех сахалинцев. Можно на законных основаниях бежать с острова! Новоиспеченный крестьянин так и поступает. Он имеет право приписаться к сельскому обществу в любом месте Сибири, за исключением Семипалатинской, Акмолинской и Семиреченской областей. Или поселиться в городе и заняться там любым ремеслом. Крестьянин из ссыльных не может только одного: вернуться домой, на родину. Никогда.
– Но вот несколько подобных плывут сейчас с нами на корабле, – возразил Таубе. – Что мешало им навестить родную деревню?
– Навестить можно, – ответил штабс-капитан. – Жить нельзя. По торговым делам бывшие ссыльнокаторжные могут пребывать даже в столицах! На срок до шести месяцев. Но потом обязаны вернуться в Сибирь.
Лыков между тем заказал графинчик водки и подходящую закуску. Пояснил попутчикам:
– Как глянешь за борт – хочется выпить! Тоскливое место.
Троица выпила, крякнула с одинаковым довольством, и Бисиркин продолжил:
– Для чего я это рассказываю? А чтобы подойти к вопросу о побегах, вот… Бессрочнокаторжных на Сахалине немного, примерно десятая часть от всех. Причем некоторые получили сие отличие, так сказать, уже на месте – за побеги или новое преступление. Но как раз бессрочные дают основной процент побегов. За первый полагается добавочных четыре года. Рецидивисты же получают сто плетей, бессрочную каторгу, приковывание к тачке на три года и содержание в разряде испытуемых на срок двадцать лет. Это фактически смертный приговор…