Мертвый сезон

Воронин Андрей Николаевич

– Вряд ли, – без энтузиазма сказал Скрябин. – Хотя... Действительно, что-то много в этом деле московских Федоров! Может, действительно стоит проверить? А вдруг?

– Вот именно, – с надеждой глядя в его жабье лицо, осторожно сказал Чумаков.

– Ну, если это тот, из города ему не выбраться, – трезвея прямо на глазах, сказал Скрябин. – Фотография его у нас имеется, пальчики тоже... Возьмем голубчика! Все щели законопатим, муха не пролетит, микроб не проскочит! Кстати, – уже другим тоном добавил он, – ты знаешь, а Гамлет-то, похоже, не при делах! Его тоже там, в развалинах маяка, нашли, и умер он, если верить специалистам, давным-давно – примерно в тот день, когда все решили, что он сбежал. Видно, этот московский Федор его

вместе с остальными грохнул, а потом на него же стрелки и перевел. Вот мастак!

– Кстати, о старом маяке, – мрачнея, сказал мэр. – Кто-то из твоих ребят журналистам информацию сливает. Я сегодня такого позора натерпелся, что вспоминать не хочется. Я ничего не знаю, а сволочь эта, Оловянников, уже в курсе.

– Да, – сказал Скрябин. – Знаю, что сливают, только не знаю кто. Я с этим разберусь. Если живы будем, конечно.

– А что с кассетой? С бумагами что?

Скрябин немного повеселел.

– С кассетой получилось интересно, – сказал он. – Бумаги москвич спалил прямо в сейфе, и там же обнаружены оплавленные фрагменты магнитофонной кассеты. Но! – он значительно поднял кверху указательный палец. – Я ведь Аршака хорошо знал, да и ты тоже. Он, чертяка, ничего на свете не боялся, его пистолетом не запугаешь. Тем более он понимал, что в живых его все равно не оставят. Короче, он этому типу подсунул какую-то другую кассету, а та, где компромат на Косарева, так и осталась на полке стоять, на самом видном месте. Я, как ее засек, прямо ни о чем думать не мог, пока в карман ее не сунул...

– Так она у тебя?!

– Ну да! Сейчас.

Полковник вышел в другую комнату, громко стуча обутыми в хромовые сапоги голыми ногами, и вернулся, с торжествующим видом потрясая магнитофонной кассетой в ярко-синей обложке.

– А это точно она? Ты проверял?

– А как я мог проверить? Люди же кругом, и не просто люди – менты! Да она это, я уверен. У меня зрительная память – о-го-го! Она одна там такая была, синенькая.

– Синенькая, – проворчал Чумаков. – Дай сюда! Магнитофон есть у тебя?

– Здесь нету.

– А что у тебя вообще есть, кроме пистолета? Ладно, я в машине у себя проверю. А ты надевай штаны и отправляйся на службу. Нечего нюни распускать! Главное – взять этого типа, пока он первый до нас не добрался. А об остальном не волнуйся. Спихнем все на Аршака – дескать, кто же знал, что он такой нехороший? Ай-яй-яй, как же это мы проморгали?!

– Не все так просто, – с кривой улыбкой заметил Скрябин.

– А я и не говорю, что просто. И шишек нам немало достанется, и губернаторство мое, похоже, накрылось медным тазом... Ну и леший с ним! Зато Косареву тоже мало не покажется. Ему сейчас небось уже доложили: так и так, собранный против вас компромат уничтожен... Он успокоится, а мы тогда эту кассету, – он потряс в воздухе ярко-синей пластиковой коробкой, – аккуратненько подсунем московским журналюгам. Да они его в клочья разорвут! Должности своей он лишится, это я тебе, Петр Иванович, гарантирую.

– Да плевать мне на его должность, – искренне ответил Скрябин. – Но отомстить, конечно, надо. Был бы жив Аршак, он бы ему, уроду, не так отомстил.

– Да, жаль Аршака. Ну, Петр Иванович, приводи себя в порядок и за работу. Машину-то вести сможешь?

– Справлюсь как-нибудь.

– А то давай я тебя до управления подброшу.

– Да я уже трезвый. Спасибо, Паша, а то я уже думал – все, кранты.

– Может, и кранты, – осадил его мэр. – Все теперь от тебя зависит, Петр. Не подкачай.

Распрощавшись со Скрябиным, Павел Кондратьевич уселся на переднее сиденье своего джипа и велел водителю трогать. Когда странная дача полковника Скрябина скрылась в клубах поднятой машиной пыли, мэр достал из кармана пиджака кассету и сказал водителю:

– Включи-ка магнитофон.

Он толчком послал кассету в приемную щель магнитолы и откинулся на спинку сиденья, скрестив на животе большие незагорелые руки.

Из динамиков донеслось негромкое шуршание ползущей по роликам ленты, а потом раздался голос. Голос почему-то был мужской, а не женский и вдобавок совершенно незнакомый Павлу Кондратьевичу. "Внимание, – сказал этот чужой, насмешливый голос, – это копия. Повторяю: перед вами копия оригинальной записи, и уничтожение ее бессмысленно. А теперь расслабьтесь и получайте удовольствие".

Потом включилась запись.

Павел Кондратьевич подскочил как ужаленный и выключил магнитолу, пока водитель не уловил, чей голос доносится из динамиков и о чем идет речь. Когда он прятал кассету в карман, руки у него заметно тряслись, и было отчего: то, что десять минут назад с таким торжествующим видом вручил ему полковник Скрябин, было записью их разговора в гостиной у Аршака, состоявшегося после исчезновения Гамлета.

* * *

Майор Синица бочком уселся на подоконник, приложил металлический шпатель к нижнему краю облупившейся оконной рамы и принялся короткими движениями счищать с серого, уже начавшего подгнивать и трескаться дерева чешуйки отставшей масляной краски. Шпатель издавал противный скребущий звук; рама дрожала, грозя рассыпаться на куски; на подоконник и на обтянутые старым трико костлявые колени Синицы сыпался мелкий мусор. Синице было скучно, но он продолжал скрести старую краску – мужественно, с мрачным упорством и полным сознанием важности и, более того, необходимости затеянного им великого дела. Это продолжалось целую вечность; вконец устав, Синица отложил шпатель, закурил и посмотрел на часы. С того момента, как он открыл окно и принялся за работу, прошло ровно восемь минут, и отчистить ему за это время удалось что-то около двадцати квадратных сантиметров.

Синица окинул тоскливым взглядом фронт предстоящих работ и совсем заскучал. Купленная накануне пятилитровая жестяная банка белил стояла на столе, на подостланной хозяйственным Синицей старой газете. Банка была плотно закупорена, но Синице все равно мерещился удушливый запах масляной краски. Майором чем дальше, тем больше овладевала тоска. Он посмотрел на свои густо усыпанные мелкими чешуйками сухой краски колени и подумал, что надо бы надеть какой-нибудь фартук или, на худой конец, обвязаться вокруг пояса тряпкой, которая поплоше. Еще, вспомнилось ему, малярные работы раньше не обходились без смешных газетных треуголок. Кажется, когда-то он даже знал, как такая треуголка делается.

Дымя сигаретой, Синица представил себя в газетной треуголке а-ля Наполеон Бонапарт и совсем заскучал. Он сполз с подоконника и подошел к шкафу, по дороге хлебнув пива из стоявшей на столе рядом с краской бутылки. Пиво еще не успело нагреться после холодильника, и пить его было намного приятнее, чем отдирать от оконной рамы старую краску.

Взяв себя в руки, Синица открыл шкаф – ту половину, где были полки, – и некоторое время вяло копался в кое-как засунутом туда старом тряпье. Под руку ему подвернулся его старый китель, который он собирался выбросить уже лет десять, но так до сих пор и не собрался. Синица решил, что лучшего фартука просто не придумаешь, особенно для мента, и дернул китель за торчащий из общей спутанной кучи рукав.

Тряпье, как и следовало ожидать, с глухим шумом обрушилось ему на ноги. При этом раздался отчетливый стук, как будто на пол упало что-то тяжелое. Синица посмотрел вниз и увидел свой пистолет, лежавший между старым халатом его бывшей жены и его собственными теплыми кальсонами. Судя по виду, весной, перед тем как убрать кальсоны в шкаф, Синица не удосужился их постирать.

– Вот ты где, – сказал Синица пистолету.

Он поднял пистолет, взял старый китель и вернулся к столу. Груду тряпок, громоздившуюся возле распахнутой настежь дверцы шкафа, он убирать не стал, оставив это скучное занятие на потом. При этом Синица четко осознавал, что "потом" – понятие растяжимое, особенно у него.